Внизу, под тяжелыми сводами расположенного в полуподвале госпиталя, брат целитель таращит на меня глаза, когда я выдыхаю свое имя: – Кейн из Твердыни Гартана. – Бог ты мой, – выговаривает он и в смятении поджимает губы. – О мой бог. Посол, наверное… – Я требую убежища. Я – Гражданин Человечества и Слуга Будущего. Я не нарушал клятвы и не преступал закона. По закону и по обычаю я имею Право на Убежище. Но брат целитель глядит на меня сердито: – Я не уверен, что… – Не болтай чепухи. Ты прекрасно знаешь, кто я. Чего еще тебе надо? Тайного рукопожатия? На его лице крупными буквами написано: без разрешения посла пальцем о палец не ударю. Вообще-то, он предпочел бы, чтобы меня сию секунду хватил удар и я умер бы у него на глазах раньше, чем он даст мне ответ. Но я изобразил требуемое рукопожатие и тем не оставил ему выбора: он знал закон. – Добро пожаловать, Кейн из Твердыни Гартана, – кисло сказал он. – Братья твои примут тебя в свои объятия, и тебе нет нужды бояться сильных мира сего. Здесь ты обрел Убежище. – Класс. Кто здесь сегодня дежурный, кто заштопает мне ногу? – Вооруженное нападение или несчастный случай? – Нападение. Эй, – доходит вдруг до меня, – у вас сегодня что, день Криллиана? Он кивает, еще сильнее поджав губы, так что его рот превращается в узкую полоску. – Криллиан помогает страждущим три дня в неделю в качестве покаяния за мелкую провинность. Келья номер три. Погрузись в медитацию и жди, пока он тебя вызовет. – Как скажешь. Хромая, я отправляюсь на поиски третьей кельи. Вдоль стен на деревянных скамьях сидят люди – больные, с переломами, они ждут своей очереди и провожают меня отнюдь не дружелюбными взглядами. Ну и пусть – вреда мне от них столько же, как от дождя в теплый летний день. Дохромав до нужного мне ответвления коридора, я на секунду задерживаюсь на углу возле подставки для свечей, беру одну – она уже с подсвечником, снабженным овальным экраном от ветра, – зажигаю ее от горящей поблизости лампы и окунаюсь во тьму нового коридора. Коридоры и кельи всех Монастырей в мире лишены не только освещения, но зачастую и окон. Каждый монах сам должен нести свой свет, и в этом есть глубокий символический смысл: каждый сам борется с тьмой, не полагаясь на усилия других. Символы, сплошь символы, призванные на каждом шагу напоминать нам о нашей Священной Миссии. Вот ведь бредятина. Хотя есть, наверное, на свете такие идеалисты, или попросту легковерные, которые и теперь верят, что все Монастыри преданы Будущему Человечества, остальные давно уже прочухали, что их главная задача – обретать власть, как можно больше власти, политической, финансовой, всякой. И так уж вышло, что в последние годы эту свою задачу Монастыри решали с моей помощью – по крайней мере, время от времени. Причем я далеко не единственный и даже не самый лучший их слуга – лишь самый известный. Келья номер три оказывается прямоугольной коробкой: два метра в ширину, три в длину и еще примерно два с половиной в высоту. Я закрываю дверь, прислоняюсь к стене и медленно сползаю по ней на прохладный пол из плит песчаника – не хочу, чтобы нога подо мной подогнулась. Ставлю рядом с собой свечу и при ее свете любуюсь прекрасным барельефом, вырезанным на дальней стене. Отблески колеблющегося пламени скользят по нему, и кажется, что вырезанные в песчанике глаза Джганто, Нашего Основателя, оживают и с печалью взирают на меня сверху вниз. В сложенных лодочкой ладонях он держит весь наш мир, хрупкий, как тонкостенное яйцо дракона, такой же бесконечно редкостный и драгоценный. – Да, было время, когда ты и меня надул, ты, сукин сын, – шепчу я. – Я помню, каково это – верить. В углу кельи я замечаю бронзовую статую: она изображает мускулистого пышноволосого мужчину с пронзительным взглядом; у ног статуи стоят блюда с приношениями и огарки свечей. Святилище Ма’элКота – похожее я уже видел у Кирендаль, хотя это, по-видимому, используется по назначению. Черт, как меня бесит вся эта маета со святилищами. Но вот в дверях появляется жрец Хрила. Он, судя по всему, не спешит: Хрил исцеляет лишь раны, полученные в бою, так что вряд ли у него сейчас отбоя нет от пациентов. Как все хрилиты, этот жрец в латах – они всегда так ходят, даже, наверное, спят в них, – стальной нагрудник отполирован так, что пламя моей свечи отражается в нем, как в зеркале. Мы обмениваемся парой слов – достаточно для того, чтобы он понял характер моей раны. Я вижу, как вспыхивают его глаза, когда хрилит слышит, что меня укусил огр, но тут же гаснут, когда он узнает, что огр пережил наше столкновение. Жрец расправляет плечи и раскидывает руки для молитвы; хрилиты никогда не встают на колени – в последний раз в жизни член ордена Хрила преклоняет колена, получая рыцарство. Его песнопение наполняет тесную комнатку, становясь все громче. Многие сейчас позавидовали бы его вере, но я не завидую: для меня это значило бы вернуться к предрассудкам моей прошлой жизни. У него нет веры, а есть лишь определенное знание: каждый раз, молясь своему богу, он чувствует его силу. Я раздвигаю края прорехи на штанине, чтобы он мог наложить руку на мою рану. Два лоскута кожи, отороченные желтыми точками жира по краям, с обрывками мышечных волокон, начинают медленно срастаться. Хрил – бог войны, и его целительство предназначено для использования на поле боя; действует быстро и надежно, но муку причиняет адову. Рана такой глубины, как у меня, своим ходом заживляется месяца два, и все это время свербит, ноет, зудит, иногда забрасывая щупальце дергающей боли куда-нибудь вверх по ноге. Так вот, целительство Хрила сжимает все эти моменты относительно легкого дискомфорта в пять бесконечных минут чистой агонии. Когда начинается боль, у меня темнеет в глазах, в ушах звенит, рот словно наполняется кровью, а в паху жжет так, словно жрец плеснул мне туда кислоты и она разъедает мясо до самых костей. Во время операции я ненадолго отключаюсь, прихожу в себя, снова отключаюсь – сколько раз это происходит, не знаю; пытка длится вечно; я серею снаружи и внутри, но каждый раз, когда сознание возвращается ко мне, оказывается, что мучение еще не кончилось. Когда сознание окончательно возвращается ко мне, я обнаруживаю, что лежу в келье один; смутно помнится, что жрец вроде ушел. На внутренней стороне моего бедра розовеет свежая галочка шрама. Ноющая боль в мышцах усиливается, когда я переношу вес тела на эту ногу, но я все равно встаю и начинаю разминаться. Усталость запустила стальные крючья в каждый мускул моего тела и тянет меня вниз, на пол. Общее ощущение такое, как будто я год скитался по пустыне без еды и воды. Эх, мне бы сейчас кусок мяса побольше, галлон виски и в койку дня на три, но некогда – я и так потратил полдня, давая тягу от чертовых констеблей, а Шанне осталось жить, может быть, дней пять. Констебли, наверное, уже были у ворот Посольства, но их завернули обратно. Они вычислили меня по следам, а значит, далеко не уйдут, будут сторожить у ворот, дожидаясь моего появления. Но из Посольства есть и другие пути, в том числе те, о которых констебли не имеют никакого понятия. Если я поспешу, то покину остров и вернусь в Крольчатники до наступления комендантского часа. Я толкаю дверь, но она не открывается, лишь чуть-чуть погромыхивает. Я толкаю сильнее. Дверь подается вперед ровно настолько, чтобы я понял – снаружи наложен засов. – Эй! – ору я, молотя по двери кулаками. – Открывайте, черт бы вас побрал! – Э, Кейн? – раздается за дверью робкий мальчишеский голос. Нервничает, видать, и не напрасно – вырвись я отсюда сейчас, избил бы его до смерти. – Мне велено подержать тебя там пару минут. Посол хочет говорить с тобой… и э-э-э… он хочет быть уверен, что ты никуда не денешься. Что ж, с этим не поспоришь. Титул полномочного посла Монастырей в Анхане отнюдь не исчерпывает всей полноты его власти; посол здесь, в столице Империи, все равно что папа в Ватикане. Мальчишка за дверью так же не может противиться его власти, как не может взлететь на луну. Значит, келья превратилась для меня в камеру. Я со вздохом упираюсь лбом в прохладную дубовую доску двери: – Он мог бы и попросить. – Ну да… Извини… – Да ладно, чего там. Чего же от меня хочет Дартельн? Вряд ли поболтать о старых временах – в последний раз мы с ним расстались врагами. Он возражал против решения, которое Совет Братьев вынес по Тоа-Фелатону; принц-регент был его личным другом. Но Дартельн – человек принципиальный. Он привык отметать в сторону и личные чувства, и даже вполне обоснованные возражения, если они идут вразрез с его Обетом Послушания; так было и в тот раз – он склонился перед волей Совета и предоставил в мое полное распоряжение все ресурсы Посольства. Без него я бы не убил принца. Я очень уважаю Дартельна, хотя он никогда даже не делал вид, будто отвечает мне тем же. Ждать мне приходится недолго. Когда дверь распахивается, я вижу перед ней четырех монахов, все четверо вооружены. Их укороченные посохи – идеальное оружие для ближнего боя, и я бы не удивился, если бы узнал, что каждый из этих парней дерется не хуже меня, а то и лучше. Они изымают у меня два последних ножа – метательный из чехла между лопатками и короткий из сапога. У меня возникает нехорошее предчувствие. Они выводят меня в коридор и поворачивают не туда, где горит свет, а туда, где темно, значит через общий покой госпиталя мы не пойдем. Две спиральные лестницы приводят нас в другой коридор, где, как видно, давно уже не ступала нога человека: в пыли за нами остаются отчетливые следы. Но долго они не держатся – мальчишка-послушник, ошарашенный таинственностью происходящего, идет за нами с метлой и заметает отпечатки. Наконец мои сопровождающие останавливаются возле узкой служебной дверцы, распахивают ее и вводят меня в помещение: двое идут спереди, двое – сзади, а между ними я. Послушник закрывает за нами дверь, а сам остается в коридоре. Я сразу узнаю комнату, несмотря на произошедшие в ней перемены: это приватный кабинет посла, часть его личных покоев. Вместо тяжеловесных столов, лавок и сундуков из темных сортов дерева, какие делают монахи в обители Утеса Джантогена, здесь сплошь изящные столики, стулья и шкафчики на гнутых ножках, отделанные шпоном и сверкающие прозрачным лаком, – работа лучших анхананских мастеров. И неизбежное святилище Ма’элКота в углу: у ног статуи мерцают огоньки свечей, отражаясь в бронзовых лодыжках и окружающих их подносах с приношениями. От прежних времен остался лишь только тяжеловесный, истертый и исцарапанный поколениями писцов и чертежников стол – на таких Экзотерики создают свои чертежи и копируют манускрипты. Человек, который сидит за столом сейчас спиной к нам, не Дартельн, хотя на нем и одежды посла. Дартельн, хотя ему и под семьдесят, еще дюжий старик с голой как яйцо головой. Тот, кто сидит сейчас спиной к двери, так худ, что на улице его могло бы унести порывом ветра, а на голове у него копна курчавых темно-русых волос. Услышав наши шаги, он бросает на нас взгляд через плечо, кивает и откладывает перо. – Кейн. Я так и думал, что ты зайдешь. Его лицо кажется мне знакомым – худое, угловатое, с торчащими острыми скулами, но по-настоящему я вспоминаю, кто он такой, только услышав его голос, который не слышал очень давно, может быть лет восемнадцать. Я гляжу на него с прищуром: – Крил? Он кивает и небрежным движением руки показывает мне на стул: – Рад встрече с тобой. Сядь. Я сажусь, пораженный тем, что вижу. Крил тоже проходил обучение в Твердыне Гартана, но был на два года моложе, чем я. Я учил его прикладному легендоведению и тактике ведения боя малыми группами. А теперь он – посол Монастырей в Империи. Черт, я что, такой старый? – Как, во имя Кулака Джанто, ты получил такой высокий пост, в твои-то годы? По его губам змеится улыбка. – Совет назначает по достоинству, а не по возрасту. Это не ответ на мой вопрос – хотя, может быть, и ответ. Тот Крил, которого я помню, еще тогда, в школе, был истинным дипломатом, который умел сказать каждому то, что тот хотел услышать. Короче, мастер манипуляций, вонючка еще та, но остроумный и начитанный, душа компании; я помню, как мы хохотали над его шутками, потягивая винцо, которое перед тем стырили из монастырского погреба. Но теперь, глядя на него, я все время вспоминаю, как он выглядел в восемнадцать. Разговор не клеится. Он, судя по всему, хорошо осведомлен о моих достижениях, а мне не очень интересна его карьера – обычные подробности, знакомые до зубной боли: кто кого обманул, кто кого подсидел или подставил, – словом, все то, что внушило мне отвращение к Обетам много лет назад. Да и присутствие четверых вооруженных монахов, раскинувшихся полукругом вокруг нас, тоже не способствует светской беседе. Наконец он решает перейти к тому, ради чего он затащил меня к себе. Повернув перстень на пальце так, чтобы я видел Печать Магистра на нем, он заговаривает голосом, подходящим для Важного Дела: – Я не знаю, кто нанял тебя теперь, и не хочу знать. Но ты должен помнить одно: Совет Братьев не потерпит никаких попыток навредить Ма’элКоту или Империи в целом. – Навредить Ма’элКоту? – переспрашиваю я и хмурю брови. «Черт, как он узнал?» – Я здесь вообще не по делу. Точнее, по делу, но по личному. – Кейн, ты, может быть, помнишь, что я не дурак. Мы хорошо знаем, что Ма’элКот не особенно популярен среди определенной части знати. Мне известно, что Очи узнали о твоем скором появлении в Анхане, и был издан приказ арестовать тебя под любым предлогом. Судя по всему, твоего нанимателя предали, раз они знают, что ты затеял. Так что не трудись притворяться. Я пожимаю плечами: