Жестом дворецкого, показывающего гостю дорогу, Кольберг указал Хари на кресло и добавил: – Средства комфорта задействовать не обязательно, кубик длится всего двенадцать минут. Снотворного тоже не будет. Полагаю, твой организм… э-э-э… толерантен к прямому вводу, без химической поддержки? Хари пожал плечами: – Раньше был. – Вот и отлично. Прошу садиться. – Так вы объясните мне, о чем речь? – Этот кубик… э-э-э… говорит сам за себя. – Губы Кольберга дернулись, как будто он подавлял усмешку. – Прошу, – повторил он, но по тону было ясно – это не просьба. Хари опустился в кресло, и его охватило глубокое чувство нереальности происходящего. До сегодняшнего дня он никогда даже не заглядывал в личную ложу Председателя и вдруг оказался в его кресле. Хуже было бы только надеть его трусы. Не глядя он протянул руку за шлемом, но оказалось, что тот уже сам наезжает на него. Скоро его глаза оказались закрыты щитками, а рот и нос – респиратором. Хари поправил его и вдохнул безвкусный нейтральный воздух. В поисках кнопок управления Хари скользнул ладонями по подлокотникам, но кресло уже само запустило процесс. Под закрытыми веками вспыхнул свет – это индукционный шлем стимулировал зрительный центр мозга. Перед глазами поплыли бесформенные цветные пятна, которые скоро слились в простые геометрические фигуры – линии, квадраты, круги. Они набирали глубину и плотность по мере того, как схема обратной связи шлема отслеживала процессы в голове Актера и настраивала устройство ввода так, чтобы его излучение совпадало с индивидуальными характеристиками Хари. Тем временем монотонный повторяющийся лязг, похожий на дребезжание коровьего колокольчика, который Хари слышал с самого начала индукции, разделился на отдельные звуки, а те постепенно слились в начальные аккорды баховского мотета «Иисус, моя радость», затем добавились инструменты и голоса – и в ушах Хари зазвучала «Ода к радости» из Девятой симфонии Бетховена, а его взгляд услаждал летний пейзаж Скалистых гор, увиденный с вершины Коппер-Маунтина. Кожа пошла мурашками от бодрящей ласки ветра, плечо ощутило шершавое прикосновение мотка пеньковой веревки, ноги – давление сапог, ноздри защекотал аромат белых и желтых цветов вперемешку с мускусной вонью сурков, чьими норами были изрыты склоны горы. Вместе с этим тело Хари ощущало прикосновения председательского кресла – кинестезия реальности никуда не делась. Обычное кресло параллельно с индукцией поставляло бы ему в кровь химические подавители, род снотворного, которое притупило бы его восприятие себя, открыв непосредственный доступ к чужому опыту, не пропущенному через фильтр собственного «я». Но это кресло не было даже оборудовано прибором для впрыскивания препарата: должность Председателя не позволяла его владельцу расслабиться настолько, чтобы полностью стать кем-то другим, забыв себя и свои многочисленные обязанности перед Студией. Скалистые горы еще продолжали таять на экране век, а действие уже шло. Сначала возникло место – комната, залитая солнечным светом, более густым и желтым, чем на Земле. Грубые шерстяные одеяла брошены на матрасы, щетинистые от торчащей из них соломы. На матрасах прильнули друг к другу мужчина, женщина и две маленькие девочки. На голове у всех четверых конусы из тускло поблескивающего металла, похожие на накомарники. Затем подключились запахи и звуки. Потянуло сохнущим на солнце конским навозом, вонью потных человеческих тел, взмокших под доспехами. Где-то далеко вскрикивали возчики, прокладывая телегам путь в толчее улиц, поблизости журчала вода. Наконец раздались голоса. – …За что? Я не понимаю. Я всегда был лоялен к властям, – говорил мужчина на вестерлинге, главном диалекте Империи. – Поймите, нам очень страшно. Кресло было подключено к главному компьютеру Студии, который поддерживал протокол перевода при помощи искусственного интеллекта, так что каждое сказанное слово звучало в голове Хари дважды – в оригинале и на английском. При этом перевод чуть запаздывал, и Хари, который прекрасно владел вестерлингом, пакули, липканским и сносно объяснялся еще на паре диалектов, раздражало это эхо в мозгу. Скрипнув зубами, он постарался сосредоточиться на кинестезии Актера, в чьем сознании он оказался. Тело ощущалось как стройное, не мускулистое, но очень спортивное. Доспехи из легкой, гибкой кожи, плащ, наручи, ботинки. Человек контролировал не только каждое движение тела, но и его положение в пространстве, словно танцор или акробат. Доспехи без гульфика – в нем нет нужды, так как отсутствует постоянное инстинктивное стремление мужчины защищать свои наружные половые органы. «Женщина», – решил Хари и тут же ощутил, как панцирь туго облегает грудь – точнее, груди. И тут все сошлось: и знакомая откуда-то линия от груди до бедра, и легкий наклон головы, которым она отбрасывала за спину волосы, и такое характерное пожатие плечами. Она еще молчала, ее голос еще не раздался в его ушах, а он уже все понял. – Нам всем страшно. Но я клянусь, что спасу вас, если вы мне поможете, – сказала Шанна. 3 – Конечно помогу! – восклицает мужчина. – Думаете, я хочу, чтобы мою жену и дочек отдали Котам на растерзание? Его жена вздрагивает при этих словах; дочки ведут себя спокойно, – наверное, они еще слишком малы, чтобы понимать смысл сказанного. – Конечно нет, – говорю я и улыбаюсь своей самой лучезарной улыбкой. Она работает: его взгляд заметно теплеет. – Коннос, ты можешь ничего не объяснять, если не хочешь, но мне интересно: как ты добрался сюда? Донос на тебя был подан четыре дня тому назад; как случилось, что тебя еще не арестовали? Не хочешь – не говори, твое право, но если ты расскажешь – это может спасти жизнь другим, понимаешь? Я опускаюсь на шершавый дощатый пол, подогнув под себя ноги. Коннос нервно оглядывается на моих спутников – я перехватываю его взгляд: – Ты ведь доверяешь мне, доверяешь достаточно, раз послал за мной, а я доверяю этим людям. Это близнецы… – (Двое крепких золотоволосых парней с глазами стариков одинаковыми движениями точат одинаковые мечи.) – Они сбежали из школы гладиаторов, особой любовью к Империи не пылают, уж поверь. Это Таланн… – (Женщина сидит на полу в позе лотоса, тренированное тело угадывается под свободной туникой и штанами, маниакально сверкающие фиалковые глаза глядят из-под копны платиновых волос.) – За ее голову назначена награда в сто ройялов. А вон там, у окна, Ламорак, но о нем ты, наверное, уже слышал. «Ламорак? – неприятно кольнуло Хари. Ламорак был Актером. – Сукин сын! Я знал, что они с Шанной друзья, но… Господи. Интересно, далеко у них зашло?» Ламорак бормочет короткую фразу себе под нос, и я чувствую притяжение его магии, когда из его ладони вырывается маленькое пламя; он наклоняется, подцепляет огонек кончиком сигареты из листьев рита, затягивается, и струйка пряного травяного дыма уползает в окно. Это он выпендривается. Шанна включает режим внутреннего монолога. Знает ведь, что здесь нельзя творить магию, даже самую слабую, ощутимую только в пределах комнаты. Внутренний монолог – беззвучные движения языка и гортани, которые переводной протокол трансформирует в квазимыслительный процесс, – обычно растворяется в потоке снотворного, которое первоочередник получает в кровь на протяжении всего сеанса, и вскоре становится неотличимым от настоящих мыслей; без химической подпитки монолог раздражает почти так же, как осуществленный искусственным интеллектом примитивный перевод с вестерлинга. Голос Паллас – Шанны течет в уши Хари. Он ерзает, скрипит зубами, говоря себе, что кубик длится всего двенадцать минут. Надо выдержать. Ламорак поворачивается, чтобы посмотреть на улицу, его рука – на обтянутой кожей, широкой, с полторы ладони, рукояти меча Косаля. Солнечный свет золотит его безупречный профиль, и, как обычно, я не нахожу в себе сил разозлиться, с трудом отрываю от него глаза и перевожу взгляд на Конноса. – Я не политик, – между тем говорит он, откидывает сетку с лица и вытирает ладонью губы. – И никогда им не был. Я только ученый. Всю свою жизнь я посвятил фундаментальным исследованиям магии, то есть природы, поскольку они – одно. Видишь эту сетку? Она серебряная, так? А серебро обладает почти безупречной способностью пропускать магию – лучше его в этом смысле только золото, но я бедный исследователь, и каждая золотая монета из моего кошелька идет на прокорм моего семейства. Так вот, все заряженные амулеты, плавучие иглы, маятниковые индикаторы и прочие поисковые устройства улавливают характерный отпечаток, который искомый объект оставляет везде, как запах. Вы, адепты, обычно зовете его Оболочкой. В общем, мы сами, наши жилища и наши личные вещи резонируют на одной частоте, причем у каждого она своя. А серебряная сетка перехватывает наше излучение, как бы замыкает его на себя, делая нас почти невидимыми. Кроме того, она защищает от принуждения. В общем, если соединить сетку с источником Потока, например с гриффинстоуном… Он продолжает бормотать, но я почти не слушаю, так восхищает элегантность придуманной им защиты. Это же вариант клетки Фарадея, значит он ведет исследования по научной методологии. А ведь считается, что местные не могут пойти в своих воззрениях на природу глубже магической поверхности вещей. Наши социологи годами твердят нам, что занятия магией притупляют «научное чутье». По их теории, он должен мыслить исключительно в категориях блокировки одного заклинания другим, а не рассуждать об общих принципах, на которых основывается вся эта ветвь магии в целом. Ха. Впечатляет. Надо мне тоже обзавестись такой сеткой. – Конечно, без гриффинстоуна против целенаправленных усилий хорошего мага они не выдержат, – продолжал Коннос, – но именно на этот случай у меня имеется маленький дружок, вот здесь. – Он погладил выпуклую крышку полированного футляра из слоновой кости, который торчал из сумки у него на поясе. – Это заклинание, я сам его написал и назвал заклятием Вечного Забвения. Сильнейшее заклятие противослежения из всех, какие я знаю, но прибегать к нему следует только в крайнем случае… – Будем надеяться, что нам оно не понадобится, – прерываю его я, сейчас не время для долгих объяснений. – Лучше сними пока сетку. Ненадолго, – поспешно добавляю я, видя, что он уже готов протестовать. – Очи Короля время от времени пытаются подослать к нам шпионов… – Я не шпион! Разве шпион взял бы с собой жену и детей на такое опасное задание? – Нет-нет, ты меня не понял. Я знаю, что ты добрый и честный человек, – отважно лгу я. – Дело совсем не в этом. Просто есть заклинания, которые можно наложить на человека помимо его воли, так что он сам себя выдаст. А есть другие, которые взывают к тому, кто ищет, и открывают ему убежище жертвы. Мне нужно испытать тебя сейчас, чтобы проверить, нет ли на тебе подобного заклятия. Другие такие же жертвы, как ты, уже ждут нас там, в том месте, куда я тебя поведу и которое я сделала непроницаемым для любой поисковой магии. Чтобы защитить их, а заодно и нас, я должна проверить тебя. Коннос смотрит на жену, та отвечает ему испуганным взглядом, но не успевает раскрыть рта, как Ламорак у окна говорит: – Беда. Я подбегаю к нему; за спиной я слышу шелест – это встают, готовясь к делу, Таланн и братья. Солнечная улица выглядит совершенно обычной – ветхие многоквартирные дома в два ряда, а между ними месиво из грязи: два дня назад шли дожди, дорога еще не просохла. Народу почти нет: так, редкие работяги, в основном пешие, пробираются по гнилым деревянным мосткам через грязь, направляясь в Промышленный парк за улицей Мошенников, надеясь найти там работу. И все же что-то не так. Я хмурюсь: что же? Я уже готова спросить Ламорака, что он видит, как вдруг мне становится понятно: все дело в том, чего он не видит. Исчезли наши дозорные. В переулке на расстоянии половины квартала от нашего дома пусто, хотя там должен спать на земле пьяница; на крыльце, где раньше сушил свои лохмотья прокаженный, блестит свежее красное пятно, подозрительно похожее на кровь. Мое сердце пропускает удар. Плохо дело. – Как? – спрашиваю я. – Как это возможно? Как им удалось подобраться так близко? Нет нужды уточнять, о ком речь, мы оба знаем: они – это Серые Коты. Ламорак встряхивает головой и бормочет: – Заклятье какое-нибудь… не знаю. Я ничего не видел. – Но ведь я должна была почувствовать натяжение Потока… – Мы же знали, что так случится рано или поздно, – говорит он, нежно берет меня за плечи, поворачивает к себе и смотрит в глаза. От его кривоватой улыбки я схожу с ума. – Мы с самого начала понимали: когда-нибудь что-то пойдет не так. Может, мне удастся увести их за собой, тогда у тебя будет шанс довести Конноса с семьей до места. – Ламорак… – Не спорь, – говорит он и поцелуем закрывает мне рот. Хари показалось, что его пырнули ножом в яйца, – не потому, что Шанна позволила Ламораку целовать ее, и не потому, что ей явно понравился этот поцелуй. Просто она не удивилась, не отпрянула, значит это уже не в первый раз. Неожиданно безучастно Хари подумал: «Ламорак трахает мою жену». И все зрители Шанны – и первоочередники, и те, кому по карману только прокат уже использованного кубика, – все это знают. Все испытали это вместе с ней – и с ним. Сердце Хари задымилось от злости. Я легонько отталкиваю Ламорака; от его героизма у меня перехватывает горло, хотя это бесполезно, – не время жертвовать им понапрасну. Прибережем героизм напоследок. Я поворачиваюсь к другим. – Коты здесь, – коротко и жестко говорю я; Коннос с женой вцепляются друг в друга, одна из их дочек начинает плакать; девочка видит, что родители напуганы, другой причины ей не нужно. – Они сняли наших дозорных. Это значит, что мы окружены и они вот-вот явятся сюда, чтобы убивать. Какие будут предложения? Близнецы обмениваются одинаково хмурыми взглядами, одинаково пожимают плечами, и один – скорее всего, Дак, обычно он более разговорчив – отвечает: – Мы можем оборонять эту комнату, пока Подданные Короля Арго не придут и не надают им по шее. Я мотаю головой: – Подданные еще не готовы выступать открыто. Тем более теперь, когда у нас нет дозорных, никто даже не узнает, где мы. Таланн? Она потягивается, как кошка, и стремительно щелкает суставами всех пальцев по очереди. Ее глаза вспыхивают неприятно знакомым огнем. – А что сделал бы Кейн?