Хик-Хик заныл, упал на колени и признался: ему пришлось бежать от стражей закона, потому что был он революционером, верившим в идеалы акратии. Забирая в полицейский участок, его били железным прутом и приговаривали: «Вот и похихикаешь ты у нас теперь». А он отвечал им в помутнении рассудка: «Похи-хик… Похи-хик…» – потому его и прозвали Хик-Хиком. Но в 1888 году в Барселоне проводилась Всемирная выставка, власти хотели очистить город от всякой шантрапы, и полицейских всюду было пруд пруди. Устав от бесконечных побоев, наш борец за справедливость решил удалиться подальше от городов. Но двигаться вперед он уже не мог: по другую сторону границы его тоже ждали полицейские и судьи. Хик-Хик закончил свою речь торжественно: – Не выдавай меня на расправу реакции, товарищ. Касиан хорошо разбирался в людях и сказал себе, что если этот тип и вправду революционер, то какой-нибудь третьеразрядный, а может, и того меньше. Нет, совершенно ясно, что Хик-Хик просто бедолага, которого случай привел в его осталь. Как и на морских просторах, в горах тоже встречаются люди, потерпевшие кораблекрушение. И Касиан решил не убивать этого человека. Он вложил револьвер в кобуру и пошел с Хик-Хиком обратно, но не на постоялый двор, а к другому месту у подножия горы. Касиан и Хик-Хик углубились в тесный проход между двумя скалами. В конце этого природного коридора узкая щель вела в помещение, своими размерами напоминавшее монастырскую келью. Они вошли. В свинцово-серых каменных стенах было холоднее, чем снаружи, откуда доносился резкий свист ветра, похожий на крики осла. Касиан широким жестом обвел крошечную каморку, словно перед ним простиралось целое королевство. – Я принесу тебе лом и лопату, чтобы ты расширил это помещение, – сказал он. – Тебе будет здесь уютно, в твоей кауне. Слово «кауна» на наречии этих мест означало «пещера». Хик-Хик смотрел по сторонам, думая о чем-то своем, и наконец высказал одно-единственное пожелание: – А не мог бы ты принести сюда диван, товарищ? Касиан заржал, а потом отправился на свой постоялый двор, оставив Хик-Хика в пещере. Пурпуры вообразили, что странный пришелец уже отправился на тот свет, разбившись о камни. – Я не стал его убивать, – пояснил им Касиан. – Никакой он не филер. Контрабандисты поинтересовались, почему он так в этом уверен. – Полиция никогда бы не послала сюда шпиона без единого гроша в кармане, – сказал он и добавил: – Теперь он будет здесь прислуживать. Пурпуры поняли, что означают эти слова. Главными центрами в долине были остали. Не дома принадлежали людям, а люди принадлежали домам. Тебя никто никогда не спрашивал, кто твоя родня, а задавали только один вопрос: из какого ты осталя? Хозяева домов посолиднее позволяли себе иметь слуг, которые в этих местах всецело им подчинялись, трудились, выполняя самую тяжелую и грязную работу. За нее они получали пусть и мизерные, но все же деньги и имели право на комнату с кроватью и ночным горшком. Таким образом, несмотря на свое подчиненное положение, чужак становился членом семьи. Однако в горах эти правила, установленные в долинах, нарушались. И чем выше жили люди, тем больше размывались и изменялись к худшему эти нормы. Поэтому, когда Касиан объявил Хик-Хику, что тот будет служить в его остале, он имел в виду, что на беднягу возлагались все обязанности слуги, но никаких прав при этом он не получал: места под крышей ему не полагалось, и членом семьи он не становился, потому что семьей пурпуры не были, их объединяли иные узы. Контрабандисты довольно закивали: им всегда казалось, что на этом постоялом дворе слишком медленно обслуживают, – и сказали фразу, которую бы любой житель долины произнес, говоря о слуге: «Если он сбежит, мы его тебе вернем». * * * Касиан помог новому слуге оборудовать природный грот, его кауну. Хик-Хик расширил входное отверстие и саму пещеру, а потом соорудил дверь, похожую на плот моряка, потерпевшего кораблекрушение. Ему даже удалось приделать к ней огромный и ржавый засов от хлева. Когда дверь открывалась, петли издавали жалобный стон, напоминавший писк мыши, придавленной сапогом, и гость попадал в помещение, размеры которого не превышали пяти шагов в глубину и шести в ширину. На полу лежал потрепанный матрас, набитый соломой, а рядом стояла старая и хромая железная печурка. Дым из нее выходил по длинной изогнутой трубе. Одним словом, у него получилось что-то вроде убежища первобытного человека. Впрочем, Хик-Хик появлялся в своей кауне только поздно вечером, потому что весь день проводил в остале, трудясь не покладая рук. Ему доставалась самая грязная и неблагодарная работа: когда он рубил дрова, его ладони покрывались царапинами и занозами, а когда таскал ведрами воду из ближайшего родника, пальцы пристывали к ледяным ручкам ведер. А еще ему приходилось задавать корм сидевшим в клетках кроликам, мести пол метлой из веток вереска и помогать в трактире – подавать пурпурам вино, хлеб, сыр и турецкий горох с салом… Те обращались с ним в соответствии с тем, как понималось слово «слуга» в этой долине: контрабандисты подзывали его протяжным свистом, будто дворового пса, а когда он оказывался рядом, использовали его рубаху в качестве салфетки. Осталь охраняла жутковатого вида гусыня – старая, крикливая и даже более лысая, чем сам Касиан. Хик-Хику удалось разузнать некоторые подробности ее необычной судьбы. Изначально гусей было шесть, но остальные пять птиц сочли свою товарку существом низшего порядка и поэтому взяли за правило клевать ее в голову – этим и объяснялась лысина. Каждый раз, когда бедняга вытягивала шею, чтобы проглотить червяка или зернышко, оказавшиеся рядом гуси навостряли свои клювы, желая отнять у нее добычу и заодно напомнить, что она – самое ничтожное существо во дворе. В результате на макушке несчастного создания не осталось ни перьев, ни кожи: глазам представала кость ее черепа, белая и круглая, как бильярдный шар, обрамленная корочкой запекшейся крови. Парадокс заключался в том, что гусыня спаслась от неминуемой смерти именно благодаря своей несчастной судьбе. Всякий раз, когда Касиану требовалось мясо для похлебки или сало, чтобы пополнить запасы, его топор выбирал самого жирного и гладкого гуся. А когда на дворе осталась только лысая гусыня, он решил сохранить ей жизнь: с одной стороны, навара из ее жесткого мяса все равно бы не вышло, а с другой – она гоготала так громко и яростно, что из нее получился прекрасный сторож, лучше любой собаки. Таким образом Лысая Гусыня избавилась от своих врагов и жила теперь победительницей в гордом одиночестве. Она разгуливала по всему дому и по двору, словно королева Пиренейских гор: ее округлившиеся бока плавно покачивались, а голова гордо высилась на длинной шее, похожей на трубу перископа. С этой высоты птица важно обозревала окрестности. Хик-Хика она терпеть не могла: возможно, видя его подневольное положение в остале Касиана, гусыня вспоминала о том, как ей доставалось от сородичей, и всегда норовила выбрать момент и щипнуть его под коленку. Но хуже всего было другое: инструменты, которыми Хик-Хику приходилось пользоваться каждый день, казались такими старыми, словно до него многие поколения держали их в руках: деревянные рукоятки топоров и молотков столетней давности, тупые и сточенные зубья пил, напоминающие резцы дряхлого животного. Возможно, так получалось из-за того, что любой предмет проходил длинный, извилистый и нелегкий путь прежде, чем оказаться в этих горах, а недоступность рынков или ярмарок вынуждала людей бесконечно все чинить и латать. Весь осталь провонял застарелым потом, табачным дымом, винным перегаром и подгнившей мешковиной, словно, зайдя с улицы, путник оказывался в хлеву, где вместо скотины держат людей. С балок свисала паутина, по углам она образовывала треугольные паруса, почерневшие от копоти. Упадок и запустение, царившие в доме, передавались природе вокруг него. Трава во дворе вечно была желтой, пожухлой и безжизненной. Единственным исключением на фоне унылого и безрадостного пейзажа были огромные грибы, росшие тут и там, которые почему-то не вызывали у завсегдатаев постоялого двора никакого интереса: они обращали на эти удивительные экземпляры не больше внимания, чем на траву. А грибы эти поистине были местной достопримечательностью. Пурпурам они давно примелькались, поэтому их взгляды скользили мимо них. Но Хик-Хик, городской житель, ни разу в жизни не видел грибов таких невероятных размеров. Каждое утро по дороге из пещеры в осталь он успевал заметить дюжины этих огромных созданий: самые маленькие были размером с табуретку, так что на них можно было сесть, а самые высокие доходили ему до груди. Одни были цвета яичного желтка, другие – цвета водорослей, остальные демонстрировали тысячу оттенков охры. Крепкая и чистая ножка идеальной цилиндрической формы поднималась от земли прямой колонной, а круглые шляпки были все разные, и самые крупные не уступали в размерах колесам телеги. Беспорядочно разбросанные на склонах грибы виднелись повсюду. Почва, казалось, значения для них не имела. Тут торчал один, чуть подальше – парочка, а там, в перелеске, замерла навытяжку плотным строем целая дюжина гордых великанов. Работа от зари и до зари довольно быстро наскучила Хик-Хику. Однажды, когда он, стоя на карачках, драил пол, Лысая Гусыня подошла к нему, расправила крылья и оставила прямо у него под носом лужицу зеленого помета, издав презрительное «га-га-га!». Этот поступок возмутил его до глубины души. – Товарищ! – сказал Хик-Хик, обращаясь к Касиану. – Ты не должен участвовать в капиталистической эксплуатации трудящихся. По сути дела, ты тоже жертва обстоятельств, ибо не знаком с Идеалом. Позволь мне рассказать тебе о принципах международного анархизма. И Хик-Хик с места в карьер пустился в объяснения. Он описал будущее в счастливой Аркадии, где упразднятся все чины и звания и где для Нового Человека, преодолевшего все противоречия общества, наступит Новая Эра либертарианства. Касиан слушал его, широко открыв рот, забыв про сигарету, прилипшую к нижней губе. Хозяин дал слуге выговориться, а потом обратился к нему дружелюбным тоном, в котором сквозило волнение: – Ты, безусловно, прав, Хик-Хик. А я-то жил себе здесь в этих диких горах и знать ничего не знал о благородных утопиях. Ты открыл мне глаза. Более того, твои слова для меня – настоящее откровение. Подойди-ка поближе, друг мой, я хочу по-братски тебя обнять. Но когда Хик-Хик подошел к Касиану, тот отвесил ему две здоровенные пощечины, по одной с каждой стороны. Звук их был таким звонким, словно кто-то в ярости хлестал мокрой тряпкой по стене. Бездельник Хик-Хик! Этот идиот мечтает превратить мир в такое место, где никто никому не указ. Да еще решил рассказать об этом ему! Ему – потомку Филоме! Человеку, который всю жизнь искал источник Власти. – В трактирах Барселоны тебе еще, может, и удастся кого-нибудь оболванить своей дурацкой болтовней, – сказал ему Касиан. – Но со мной такое не пройдет. Ты собрался освободить все человечество, а лучше бы подумал, как освободить… а точнее – о себе самом, и тогда, возможно, не стоял бы сейчас передо мной на коленях. Хик-Хик попытался возразить, но тут Касиан резким движением положил свой лефоше на стойку. – Сейчас я тебе это докажу. Просто возьми и застрели меня – и сразу превратишься из слуги в хозяина осталя. Касиан вцепился в запястье Хик-Хика, приказал ему взять револьвер и направил дуло себе в грудь. – Пурпуров не бойся. Они тебе ничего не сделают, им по нраву люди решительные и отважные. Ну, давай. Но Хик-Хик отложил револьвер и дрожащим голосом заявил, что такое убийство стало бы преступлением во имя капитала, а не против него. Касиан прервал его презрительным тоном: – Вот видишь, эти мысли возникли у тебя не потому, что ты угнетен, напротив: тебя угнетают, потому что они сидят у тебя в голове. * * * Согласно легенде о Филоме, Власть пряталась под высокими сводами пещеры, в глубине которой лежало некое зерно. Хотя на дворе стояла осень и до настоящих холодов было еще далеко, Хик-Хику не удавалось хорошенько обогреть свою кауну. По ночам печь проглатывала за поленом полено, точно паровозная топка, но вечно влажные каменные стены не поддавались. Кроме этих неприятностей обнаружились и другие: раз в пять или шесть дней его уединение нарушалось. В полночный час Хик-Хика будил свет керосиновой лампы, и, открыв глаза, он видел зловещую тень: это был Касиан, смахивающий на одинокое и неприкаянное привидение. Хозяин осталя разглядывал стену в поисках непонятно чего. Хик-Хик приподнимался на локтях, жмурясь и прикрывая ладонью глаза: огонь их слепил. Из мглы пещеры, нарушаемой мерцанием керосиновой лампы, Касиан смотрел на своего слугу так, словно это тот был непрошеным гостем. – Ты ничего здесь не находил? – допытывался хозяин осталя. – Не видел зерен, маленьких таких зернышек? Потом Касиан тыкал пальцем в середину стены и не терпящим возражений тоном приказывал: – Долби! Вот здесь. Вставай и копай дальше, бездельник ты эдакий. II Хик-Хик по чистой случайности будит чудовище, спавшее с незапамятных времен Первые хлопья снега, еще осторожные, как разведчики на вражеской территории, упали на землю в середине октября. Осталь Касиана пачкал эту белую чистую скатерть: пурпуры топтали ее, превращая в черное слякотное болото. Однажды, когда Хик-Хик пошел за водой к горной речке, ведро выскользнуло у него из рук, и поток его унес. Бедняга пустился бежать за ним по берегу. Ведро натыкалось на окатанные течением камни, торчавшие из воды, отскакивало от них, пока, наконец, не застряло в очередном изгибе русла. Это происшествие не имело бы никаких последствий, если бы не одно обстоятельство: посудина остановилась как раз напротив тропинки в кустах, которую Хик-Хик раньше не замечал. Он решил посмотреть, куда ведет эта тропинка. Она спускалась вниз и местами была очень крутой. Пурпуры объясняли Хик-Хику, что горные склоны, покрытые камнями, называли здесь осыпями. Его всегда поражали эти подножья гор, сложенные из громадных валунов, но самое удивительное заключалось в другом: даже здесь – на крутых склонах, среди каменных глыб – росли эти странные грибы. Многие из них были такими высокими и крепкими, что он, казалось, мог бы усесться на шляпку, как ребенок на свой стульчик, и сидеть, болтая ногами. Преодолев некоторое расстояние, Хик-Хик сказал себе, что человеку, обутому в городские ботинки, носки которых уже напоминали разинутую пасть крокодила, не стоит бродить по пиренейским склонам. Он решил было повернуть назад, но тут увидел дымок, поднимавшийся из-за густого перелеска, и направился туда. За деревьями открылся небольшой луг, посередине его стоял дом. Это жилище напоминало детский рисунок. Оно было квадратным, справа и слева от двери располагались окна. Двускатная крыша с трубой, сложенной из камня. У каждого человеческого жилья дым – свой. Осталь Касиана, например, извергал в небо клубы скотства и тайн, здесь же дым был благотворным: чистая и белая его струйка поднималась вверх, словно свеча. Дом окружала аккуратная стена, сложенная из сланца, подобно крыше. Эта ограда едва доходила до пояса взрослому человеку, то есть не представляла собой препятствие, а обозначала границу, словно заявляя: до нее расстилается дикое царство Пиренейских гор, но за ней все пространство принадлежит людям, и только им. В подтверждение этой истины за заграждением виднелось самое очевидное доказательство победы человека над природой – огородные грядки. На них трудился какой-то старик. Он разогнул спину и хрипловатым голосом что-то сказал гостю. Его слова показались Хик-Хику не столько приглашением, сколько приказом зайти внутрь ограды. Он подчинился, хотя и с опаской. Однако хозяин тут же предложил пришельцу зайти в осталь и угоститься винкаудом и козьим сыром. У старика другого имени не было, он так и звался – Старик. Внутри гость увидел небольшую столовую, а в ней – женщину и мальчика. Все женщины, с которыми Хик-Хик имел дело до этого дня, воняли рыбой, а эта пахла розмариновым мылом. Лет ей было около сорока. Золотистые волосы цвета меда, долго стоявшего в стеклянной банке, и худое, крепкое тело. Звали незнакомку Майлис, а мальчика – Альбан. Выглядел мальчик довольно странно: из правого уголка его рта свисала ниточка слюны. Стоило малышу увидеть Хик-Хика, как он бросился к гостю, обнял за талию и крепко прижал правую щеку к его животу, словно хотел услышать, что творится у этого человека внутри. И повторял как заведенный на своем окситанском наречии: «Я тебя крепко люблю, крепко, крепко». В общем, мальчик был малахольный. Зато Хик-Хик сразу догадался, что ему довелось встретиться с необычной женщиной: на грубых деревянных полках стояли книги, в основном словари различных языков и учебники грамматики… Книги! В Пиренейских горах! Видеть здесь книги казалось не менее странным, чем на дне морском. Майлис повелительным жестом направила в сторону гостя указательный палец и заявила, что он сможет у них пообедать, но при одном условии: сначала ему придется вымыть голову и позволить ей подстричь его лохмы. Хик-Хик сразу понял, что вся ее суть заключалась в этом указующем персте: перед ним стояла школьная учительница. И тут вдруг мальчик посмотрел на гостя и спросил встревоженным голосом: – Где моя лошадка? Майлис объяснила, в чем дело: однажды мальчик покатался на жеребенке, и это принесло ему столько радости, что он мечтал снова поездить верхом. А после обеда произошло небольшое чудо: недуг ребенка и полудикая часть души Хик-Хика нашли общий язык. Гость усадил мальчика на колени и тихонько похлопывал его по спине с настойчивой и грубоватой нежностью гориллы, которая обнимает своего детеныша. Так они и сидели вместе некоторое время; Альбан шептал гостю: «Люблю, крепко…» – а Хик-Хик, чьи волосы теперь были чистыми и короткими, шептал ему на ушко: «В следующий раз я привезу тебе лошадку, лошадку…» А потом Майлис налила в таз горячей воды, вышла во двор и опустилась на колени в траву. Закатала рукава и сунула руки в воду, от которой поднимался легкий парок. Хик-Хик вышел за ней, уселся на каменную приступку у стены дома и стал наблюдать. Майлис стояла на коленях в пяти метрах от него на фоне горных вершин. Расстояние между ними было достаточно целомудренным для того, чтобы каждый делал вид, что совершенно не интересуется другим. Однако их разделял всего лишь воздух. До этой минуты здесь, в Пиренеях, Хик-Хик не видел ни одной женщины. Он смотрел на ее обнаженные, очень белые руки. Ему хотелось, чтобы Майлис закатала рукава повыше, совсем чуточку. Даже стоя к нему спиной, она чувствовала его внимание, и оно ей нравилось. Здешним мужчинам сорокалетняя женщина казалась такой же старой, как горы вокруг. И вдруг объявился чужак, во взгляде которого сквозило желание. Нет, его интерес вовсе ее не смущал: она подняла рукава еще выше и смочила обнаженные руки горячей водой. И тут же спиной почувствовала, как гостя это взволновало. Когда Майлис закончила омовение, они ничего не сказали друг другу. Хик-Хика, казалось, эта сцена смутила больше, чем ее; он поспешно распрощался и ушел. Однако скоро вернулся. Осенью того 1888 года Хик-Хик еще не раз наведывался в осталь Майлис. Стоило ему открыть дверь, как Альбан бросался к нему и, подпрыгнув, крепко обнимал: – Где моя лошадка? – Подожди немножко, и будет тебе лошадка, – отвечал Хик-Хик. Майлис пальцем школьной учительницы указывала на его длинные волосы, потом мыла их и подстригала. После обеда он садился на приступку и курил, а Майлис, как обычно, опускала руки в таз с горячей водой, от которой поднимался пар. Она стояла на коленях в траве, спиной к гостю, на фоне Пиренейских гор. Любой сразу бы заметил, что Хик-Хик – человек грубый и неотесанный, а голова его набита самыми абсурдными мыслями, но верно и то, что здесь, на вершинах гор, гостей выбирать не приходится. К тому же Хик-Хик умел здорово всех насмешить. Однажды, когда речь в очередной раз зашла о лошадке Альбана, Хик-Хик сказал: – А почему бы вам не украсть для него лошадь? В конечном итоге, частная собственность сама по себе воровство. Майлис и Старик на несколько секунд замерли в недоумении, а потом расхохотались. Хик-Хик не стал объяснять, что вовсе не шутит.