Я опустила глаза: в руках я держала плотный белый конверт. – У меня… голова болит. – Заметно, – пробормотал Рассказов. Я сделала вид, что не услышала этих слов. Когда вечный рюкзачок Рассказова скрылся за дверью, я провела рукой по лбу. Женю я своими расспросами, похоже, просто напугала. Рассказов не мог на меня напасть вчера вечером: он худой и щуплый. А вчерашний мужчина был покрепче… Или это все-таки была женщина? И кого я подозреваю?! Светку Чиж?! Я решила оставить свои бредовые идеи и не травмировать коллег подобными подозрениями. Вечер и весь следующий день я провела дома. Мне было просто страшно выходить на улицу. Я работала на компьютере – Паша перекинул мне материал по Колпачевскому, и я старательно изучала его коллекцию. Коллекции предметов искусства в современной России обычно собираются играючи, махом, за один присест. Нет времени на раскачку, на многовековые традиции или преемственность поколений. Это у них там, в замшелой древней Европе, собрания произведений искусства складывались по кирпичику, постепенно – год за годом, шаг за шагом. Российский размах не предусматривал такой постепенности – требовалось все: много и сразу. В эпоху дешевой нефти золотой дождь хлынул и на произведения искусства – стало модно пачками скупать картины, яхты и прочее. У каждого имелись свои пристрастия: кто покупал произведения живописи, кто – русскую графику и фарфор, кто-то собирал самурайские мечи и советские мультики. А у одного брутального олигарха была весьма внушительная коллекция колокольчиков. Как и многие другие русские олигархи, Колпачевский являлся поклонником русской живописи. В его коллекции наличествовал «обязательный набор»: Айвазовский, Шишкин, Репин, Саврасов, Коровин, Кустодиев, Сомов. Я внимательно изучала картины: у кого они куплены, проверяла заключения экспертов. Коллекция Колпачевского отражала вкусы многих российских олигархов. Долгое время в своем роде универсальным капиталовложением среди наших отечественных коллекционеров предметов живописи считались полотна Айвазовского. В них можно было спокойно инвестировать деньги без малейших колебаний. Полотна популярного мариниста скупались такими темпами, которые можно было сравнить только с ростом цен на столичную недвижимость. Его покупали на «сантиметры». Когда-то десять квадратных сантиметров полотна Айвазовского стоили тысячу долларов. Потом – десять тысяч долларов. Сейчас уже – сто тысяч долларов. При этом фальшивок «Айваза» – очень много. На рынке предметов искусства количество этих подделок гораздо больше, чем он реально написал, хотя плодовитость мариниста и вошла в поговорку. Я несколько раз все внимательно просмотрела и выписала кое-что в блокнот. Сидела я почти до вечера, потом попила чай с лимоном, покидала вещи в чемодан, в последний момент положила в него и жемчужное ожерелье и пошла спать. В день отлета в Париж я проснулась не просто рано, а очень рано. На улице еще была непроглядная темень. Словно за окном разлился темный океан, и вода подступила к самым окнам. Не то разгар ночи, не то поздний вечер. Но я знала точно – сейчас четыре часа утра. Я ставила будильник на это время, старенький, но с оглушительным трезвоном. Он пыхтел-пыхтел, тикал-тикал, старался-заливался и не подвел меня. Протрезвонив, будильник с чувством выполненного долга смолк, а я резко села на кровати, вглядываясь в темноту за окном. Вставать не хотелось, вылезать из теплой кровати – тем более, но больше всего на свете я боялась опоздать и поэтому проворно вскочила и побежала в ванную принять душ. Холодная вода прогнала остатки сна, и, надев халат, я пошла в кухню, не забыв плотно завернуть кран, чтобы не капала вода. Варить овсянку мне не хотелось, а сыр закончился… В эти дни я на улицу не выходила и запасов еды не пополняла. Рука по-прежнему болела, огромный синяк красовался чуть ниже локтя. Я потрогала это место: оно болело, но уже не так сильно, как после нападения и на следующий день. Я выпила чай и стала поспешно собираться. Я волокла свой чемоданчик, посматривая по сторонам. До моих ноздрей долетел аромат кофе, он дразнил, манил, искушал, и я повернула голову в ту сторону. Кофейня «Старбакс». О ней как-то упоминала Чиж, превознося ее лакомства и кофе до небес, и я подумала, что могу сделать маленькую паузу, время позволяет. В кафе, в его полукруглом зале в светло-коричневых тонах, почти никого не было. Боковым зрением я увидела мужчину, сидевшего на диване с маленьким ноутбуком на коленях, и еще парочку – парня и девушку в глубине помещения. Я подкатила чемодан к стойке и заказала большую чашку кофе. Нервы, усталость, недосып сделали свое дело: я чувствовала, как моя голова наливается тяжестью, от которой мне следовало срочно избавиться. Заказанная чашка кофе осталась на стойке, я покатила чемодан к столику. Взяв кофе, я вернулась за столик и села, посматривая на часы. В моем распоряжении оставалось примерно двадцать минут. Размешивая кофе, я огляделась по сторонам. Сидевший на диване мужчина по-прежнему не отрывался от ноутбука: его пальцы порхали по клавишам с поразительной быстротой. Я подняла глаза чуть выше, и у меня перехватило дыхание. Мужчина был поразительно хорош собой! Просто до неприличия. Крупные черты лица, темные вьющиеся волосы, спускавшиеся чуть ли не до плеч. Иногда он резким нетерпеливым движением отбрасывал их назад. Нос с легкой горбинкой придавал ему несколько хищный вид. Изящные, как у пианиста, длинные пальцы; одет он был в горчичный кашемировый свитер, из-под которого выглядывала темно-серая майка. Он сидел, закинув ногу на ногу, и они образовывали прямой угол, так что мне были видны его серые носки и модные ботинки. Он выглядел ужасно дорого, стильно и шикарно. Раньше таких мужчин я видела только у Светы Чиж – в ее глянцевых журналах, в рубрике «Сейчас это модно» или «Хроника светской жизни». Кажется, мужчина понял, что я бесцеремонно его рассматриваю, и его тяжелый взгляд буквально прошил меня насквозь. Глаза его были темными, в обрамлении черных ресниц, а взгляд был безразлично-отчужденным. С таким взглядом прогоняют назойливую муху, которая случайно села на праздничный торт. Я поспешно взяла свою чашку и сделала два глотка. Он по-прежнему рассматривал меня, этот взгляд я чувствовала даже на расстоянии, мои руки невольно задрожали, и я чуть не расплескала кофе. Наконец его взгляд скользнул мимо меня, и я с облегчением вздохнула. В течение нескольких минут я боялась взглянуть в его сторону, чтобы он не расценил мое внимание к его персоне как явно неприличное и вызывающее. Но этот мужчина притягивал меня как магнит, и пару раз я украдкой все же покосилась на него. Я посмотрела на часы и поняла, что мое время истекло. Мне следует встать, взять свой чемодан и катить к терминалу. Но уходить мне страшно не хотелось. Из-за него. Так бы я и сидела, разглядывая этого мужчину, испытывая при этом некое смутное ощущение… да, чувство какое-то странное – будто я его где-то уже видела… Вот только где? Волевым усилием я заставила себя встать и прошествовала мимо него. Чемодан мой (как мне казалось) страшно громыхал, и самой себе я напоминала неуклюжего деревянного человечка, на ногах-ходулях топавшего по полу. Я напрасно скашивала глаза: на меня этот интересный гражданин даже не поглядел. Я испытала жгучее разочарование и даже на секунду пожалела, что не родилась роковой красоткой, мимо которой не прошел бы ни один мужчина. Я в первый раз летела самолетом, никогда до этого не бывала в аэропорту и дрейфила жутко. У меня имелась своя система защиты от страха: чем больше я боялась, тем более агрессивной и напористой старалась выглядеть, надевала маску успешной деловой женщины, которая с ходу разрулит любую проблему. Вот и сейчас я выпятила вперед подбородок и подняла голову повыше, стараясь прочитать номера гейтов и понять, куда мне идти. Спрашивать кого-то из толпы – бесполезно: все торопились по своим делам и не обращали ни на кого внимания. Мне придется выпутываться из этой ситуации самой, ни на кого не надеясь и не рассчитывая на помощь, но меня поджимало время, и я уже ругала себя за то, что сидела в кафе и потягивала кофе, не разобравшись заранее с посадкой. Наконец я остановила работницу аэропорта, и она с заученной улыбкой сказала мне, куда идти. Я погромыхала со своим чемоданчиком в указанном направлении и неожиданно увидела перед собой мужчину с ноутбуком – со спины. Да, у него и правда чертовски стильная спина, от нее у меня просто пошли мурашки по коже. Я даже приостановилась, налетела на свой чемоданчик – и, конечно, не рассчитав сил, грохнулась на пол. Я тряхнула головой и почувствовала, что меня поднимают под локти. Запах хорошего одеколона, пахнувшего свежим, только что разрезанным апельсином, заставил меня повернуть голову вправо, и я уперлась взглядом в уже знакомый мне кашемировый свитер и видневшуюся из-под него темно-серую майку. – Как вы? – спросил он по-французски. И тут я, вместо того чтобы поразить его своим безупречным французским, тщательно выпестованным, взлелеянным Геней, как-то жалко мотнула головой, разом относя себя к глухонемым особям, чем вызвала едва уловимое презрительное пожатие плечами с его стороны. Я не нашла ничего лучшего, чем выдать расхоже-интернациональное: – О’кей. – Гуд, – услышала я в ответ. – Вери гуд. – Сэнкью, – брякнула я. Но он уже не слушал: он уходил-уплывал от меня, рассекая толпу своими широкими плечами, обтянутыми кашемировым свитером. Еще не объявляли посадку на самолет. Я сидела в кресле и смотрела на поле – я еще никогда не видела самолетов так близко через большое, во всю стену, окно зала ожидания. Наиболее нетерпеливые пассажиры уже толклись возле стойки регистрации со своими чемоданами и сумками. Объявили посадку, и все ринулись в ту сторону, выстраиваясь друг за другом в длинную очередь, похожую на загогулину. Я оказалась втиснутой между моложавой парой, обремененной двумя серебристо-серыми чемоданами, и молодой девушкой, без умолку с кем-то болтавшей по телефону. Я поправила сумку на плече и достала из нее паспорт вместе с посадочным билетом. Огромная серая кишка-труба поглотила пассажиров, все дружно топали по ней, торопясь и обгоняя друг друга. У входного люка нас встречали две стюардессы и один стюард – молодой брюнет с волнистыми волосами. Мое место было у окна. Справа сидела бабулька лет семидесяти, с седыми кудряшками-кудельками, она крепко прижимала к груди ярко-розовую сумку и вертела головой в разные стороны. Я прильнула к иллюминатору, рассматривая летное поле. День был серо-мглистым: я почувствовала, что голова моя наливается тяжестью, у меня болела рука и хотелось спать. Я отчаянно боролась с сном, боясь пропустить момент взлета. Наконец, мимо медленно поплыли самолеты, оставшиеся на поле, как в замедленной съемке. Я уткнулась носом в иллюминатор, ничего не слыша вокруг себя, полностью выключившись из окружающего мира, и вот самолет задрожал, завибрировал, и этот звук моментально отозвался холодом у меня в животе. Мне стало страшно: руки тоже похолодели, и я вцепилась в подлокотники, вжалась в кресло, но самолет уже готовился оторваться от земли, основательно разбегаясь перед прыжком-рывком в мрачно-серые небеса. Я закрыла глаза и прошептала первые строчки польской молитвы, которую часто слышала от Гени. Рядом со мной раздались голоса. Разговаривали по-французски. Один – мужской голос, другой – женский. Я открыла глаза. Одна из стюардесс, та, у которой была толстая коса, очаровательно улыбаясь, говорила той самой «стильной спине» в кашемировом свитере о том, что пересесть никак невозможно, потому что все места заняты. Я вытянула шею. Мужчина моей мечты не хотел сидеть рядом с толстым пассажиром лет тридцати, с чавканьем жевавшим булочку с сосиской. – Прошу вас, – вежливо настаивала стюардесса, – займите свое место. Нельзя стоять в проходе. – Но я не могу… он… пахнет, – с отчаянием жестикулировал «кашемировый свитер». – Прошу вас. – Стюардесса уже подталкивала его к месту, как вдруг он решительно направился ко мне, и я – от невольного испуга – сцепила руки и подалась назад. – Вот свободное место, – сказал он указывая на мой ряд. Она колебалась недолго: его напору и решимости сопротивляться было очень трудно. Он наседал-нападал на нее со здоровой решительностью и агрессией. Стюардесса, немного поколебавшись, сдалась. Она улыбнулась еще раз холодной вежливой улыбкой и сказала: – Хорошо. Садитесь. Пульс мой застучал сильнее, лоб покрылся мелкой испариной. Почему-то совсем некстати я подумала, что сейчас упаду в обморок, чего со мной раньше никогда не случалось. Но, похоже, именно сегодня я была близка к этому состоянию, как никогда. Старушка – божий одуванчик – встала, и «кашемировый свитер» сел рядом со мной. Я затаила дыхание. Лучше всего притвориться, что я сплю, и я поспешно закрыла глаза. Но моей недавней сонливости как не бывало – ее унесло напрочь, и я подумала, что все время полета мне придется усердно изображать из себя спящую красавицу, иначе я вряд ли вынесу присутствие этого мужчины рядом с собой. Небесные красоты проплывали мимо меня, а я старательно жмурила глаза, мерно и тихо дыша. Спустя какое-то время послышалось шуршание, и сквозь ресницы я увидела, что мой сосед достал блокнот и начал что-то в нем писать быстрым летящим почерком. Бизнесмен, решила я. В кафе он не отрывался от ноутбука, сейчас – от блокнота. Мужчина был поглощен своим делом и не обращал на окружающих никакого внимания. Я снова закрыла глаза. Мне уже стало неудобно так сидеть, но я боялась пошевелиться, чтобы не выдать себя. Раздался голос стюардессы, предлагавшей напитки. Я подалась вперед. – Мне колу! – отчетливо сказала я. «Кашемировый свитер» выбрал простую воду. Еще бы, подумала я, такие мужчины, наверное, пьют родниковую воду с Альп, а не стандартную газированную с красителями. Пил он большими глотками, бесшумно, жадно. Голова его слегка запрокинулась, и я скосила на него глаза. Он не обращал ни на кого внимания – как будто вокруг него совершенно не было людей. Ощущение от такой манеры держаться возникало не самое приятное, словно я вообще не существую на свете. Я вся подобралась и протянула руку за стаканом с колой. Он не сделал никакой попытки помочь мне, и я подумала: хорошая отместка за такое его поведение получится, если я сейчас расплескаю колу на его брюки или свитер! Это сразу выведет этого сноба из состояния полного наплевательства на всех и вся. Сонливости уже не было. Я подняла руку, чтобы поправить волосы, и случайно задела локтем своего соседа. Он вообще никак не отреагировал – я была для него надоедливой мухой, просто кружившей в воздухе. – Экскьюзми, – сказала я довольно громко. Но он просто меня не слышал и даже не повернул головы. Хрен мажорный, как выражается, говоря о таких мужиках, Светка Чиж. «Заносчивый эгоист с завышенным самомнением, но привлекателен, сукин сын, и сексуален», – вздыхала она. Чем-то подобные типы неизменно ее привлекали. «Опять я втюрилась в хрена мажорного», – говорила она, заявляясь на работу. Я сочувственно кивала ей, не слишком вникая в перипетии личной жизни коллеги. И вот сейчас я, похоже, понимала ее. Чувства, возникавшие в моей душе из-за нескольких мимолетных столкновений с этим мужчиной, плохо поддавались логическому осмыслению. Во-первых, я испытывала жуткое раздражение оттого, что в его системе координат меня не существовало как самостоятельной единицы. Он просто не обращал на меня никакого внимания! И от одного этого можно было прийти в бешеную ярость. Во-вторых, он… притягивал меня. Как магнит – железные опилки, несмотря на всю прозаичность этого сравнения. Чтобы он ни делал и куда бы ни глядел, мне от него глаз не хотелось отводить! В-третьих, он… пугал. Внушал мне странный безотчетный страх, как непредсказуемое явление природы – тайфун «Катарина» или извержение исландского вулкана с труднопроизносимым названием. Это пренебрежительное невнимание к себе сносить и дальше я уже не могла. Собрав в кулак всю свою решимость, я встала и выпалила на своем безукоризненном французском языке, отточенном в диалогах с Геней: – Простите! Я вас побеспокою, но мне нужно выйти. Я понимаю, что вам не хочется вставать, но все же прошу вас как-то учесть мою просьбу! Я выпалила эти фразы на одном дыхании, глядя на него сверху вниз. Ручка, зажатая в его пальцах, по-прежнему что-то строчила в блокноте, но подбородок его вздернулся, а губы сложились в странную усмешку. Его глаза так и впились в меня, но я стойко выдержала его взгляд. И тут в сонно-презрительной глубине его глаз словно что-то разбилось, как будто бы треснул лед, и живая вода вырвалась наружу. – Да… конечно. Мужчина встал и вышел в проход. Я ловко обогнула старушкины колени и почти уперлась в него. Он не сделал ни шагу назад, и мой взгляд остановился на его правом плече. Я ужасно покраснела и прокляла себя за малодушие. Он, словно больше не желая испытывать мою решимость и нервы, отступил в сторону, и я прошла мимо него, стиснув зубы, хотя больше всего мне хотелось размахнуться и съездить ему по физиономии. Я не узнавала саму себя, и это тоже меня пугало. В туалете я посмотрела на себя в зеркало: выражение моих глаз было испуганным и вместе с тем – каким-то мрачно-торжествующим. Я была не я. По лицу пошли красные пятна. У меня всегда была очень бледная, фарфоровая кожа. Польская кожа, беленькая, как молоко, говорила Геня. Сама она никогда не загорала и гордилась своей безупречно белой кожей… Я открыла кран с холодной водой и умылась. Руки дрожали… Кристина, прошу тебя, успокойся! Ты просто никогда не летала и поэтому нервничаешь. Приведи себя в порядок. Геня бы не допустила такой паники на пустом месте непонятно отчего. Воспоминания о Гене немного успокоили меня. Когда я подошла к своему ряду, «кашемировый свитер» дремал, запрокинув голову на спинку кресла. Я бросила беспомощный взгляд на бабульку, та что-то залопотала, пожимая плечами. – Простите, – сказала я громко, впрочем, без всяких видимых последствий. Я тронула «кашемировый свитер» за плечо. Мужчина открыл глаза и уставился на меня с таким выражением, словно увидел впервые. – Мне надо пройти. – А… – он встал и пропустил меня. – Проходите, – в его хриплом голосе почудилась легкая насмешка. Я села на место и отвернулась к иллюминатору. Густые, словно взбитые сливки, облака проплывали подо мной. Изредка в их разрывах виднелось бледно-голубое небо. Еще я видела крыло самолета, плывущее в небе как бы отдельно от салона, на одной параллели с моим креслом. Это крыло напоминало мне плавник дельфина, вынырнувшего из моря.