– Х128, я обязан у вас спросить, есть ли инфицированные у вас на борту? Количество, степень изоляции. – «Адмирал Мэхэн», инфицированных на борту нет. Все пассажиры прошли контроль по тесту ViruB-12, результат негативный. Один человек, который сам заявил, что считает себя зараженным, содержится в медицинском боксе. Очевидно, это посттравматический психоз. – Мы примем его на общих основаниях – надеюсь, не придется заставлять его перейти к нам на борт, а здесь также поместим в медицинский изолятор. – Понял вас, «Адмирал Мэхэн». Мы сделаем ему укол успокоительного. – Активные пассажиры могут перейти к нам сразу. Спящих мы заберем в течение часа. Командир «Адмирала Мэхэна» видел на экране, как стыковочные стержни X128, напоминающие жвала жука, вошли в приемное кольцо переходного контейнера J-2 и как надуваются его оболочки под действием закачиваемого воздуха. – X128, не желаете посетить «Адмирал Мэхэн», так сказать, с визитом дружбы? Вместе с остальными членами команды. Ждем вас на капитанский коктейль. Заодно расскажете, что там, на самом деле, случилось на «Юпитере-12». – Не откажусь, «Адмирал Мэхэн». Нас в команде всего трое. До встречи. Пассажиры радостно галдели, глядя на огромный и надежный борт «Адмирала Мэхэна», рядом с которым X128 был, как пчелка в сравнении с яблоком. Говорили о чем угодно, только не о том, что пришлось пережить недавно, – о барбекю, рыбалке, сёрфинге, теще, стриптизе. Несколько шутливых слов, и все охотно ржут. Некоторые хлопали по плечу заместителя госсекретаря Атлантического Альянса – ясно, что с таким попутчиком их бы не оставили в беде. И тот, оставив обычную спесь, хлопал по плечу некоторых. Им всем казалось, что сделай шаг и окончательно забудется кошмар последних дней. Залепленные белыми выделениями глаза и выцветшие губы еще живых людей, их головы, ставшие горбами, уползшие вверх безжизненные лица, сизая ослизненая кожа. Их преследовали воспоминания о друзьях и коллегах, которые не просто погибали, а перерождались перед тем в чудовищ. Их сплющенные черепа, наполовину провалившиеся в грудную клетку, больше не были вместилищем для человеческого мозга и человеческой души. Их грудные клетки, выдвинувшиеся вперед, больше не были вместилищами для человеческого сердца и легких. Из них, когда они трескались и раскрывались, как адский цветок, сперва выплескивалась бурая гуща, в которой копошилось что-то похожее на мерзкую тварь, потом выдвигались огромные челюсти. И вместе с поднявшимися заострившимися плечами, разросшимися суставами и веером почти невидимых щупалец – бывшие люди становились смертоносными прожорливыми монстрами. Но самое главное, никто из эвакуирующихся с «Юпитера-12» не понимал, откуда взялась зараза и как распространялась. Кроме одного человека, которого вывели из индивидуального медицинского бокса. И сейчас под действием мощного средства, блокирующего сознание и введенного длинной тонкой иглой прямо в мозг, он смиренно переступал босыми ногами по направлению к шлюзу. Когда пассажиры X128 столпились у шлюза, сообщения с военного борта пошли по близкосвязи на боди-коннекторы каждого из них. В дополненной реальности засияла яркая вывеска, которую держал в руках пузатый мультяшный шкипер: «Добро пожаловать на борт «Адмирала Мэхэна». Заходи, не пожалеешь». Когда открылся люк переходного контейнера, то сразу почувствовался воздух другого корабля, какой-то резкий, с запахом озона. – Сразу видно, что вояки у себя не проветривают, – отреагировал пассажир-острослов, и все остальные с готовностью загоготали, отдавшись чистой радости. Наконец, спасение; кошмар навсегда остался позади. С веселым гомоном они двинулись навстречу «Адмиралу Мэхэну», навстречу родной планете, подальше от всех космических ужасов. И первым – заместитель госсекретаря Атлантического Альянса, придумывая, как напишет в «Таймс» о героических космоплавателях «нашего содружества свободы», которые всегда готовы прийти на помощь терпящим бедствие людям. За пассажирами тем временем закрылась дверь шлюза X128. И, сделав несколько шагов, все люди, недавно испытавшие приступ радости, почувствовали толчок. Направление инерционной силы уловил только капитан X128, который сейчас, в парадном мундире, тоже находился в переходном контейнере вместе со штурманом и механиком. Он сразу догадался, что сейчас «Адмирал Мэхэн» сбросил переходной контейнер. Так что впереди – ничего. Капитан бросился назад – к рычагу, открывающему дверь шлюза у X128. Но та не поддалась, из-за разницы в давлении воздуха – в переходном контейнере оно уже упало. Капитан рвал рычаг и рычал что-то нечленораздельное, а находившиеся в переходном контейнере люди ничего не понимали. Не понимали умом, но чувствовали – что-то случилось. И вот, позади капитана, с нарастающим шипением стал открываться наружный люк переходного контейнера. И когда лихо засвистел воздух, нашедший выход на волю, всем стало ясно. Несколько мгновений, и в переходном контейнере не осталось ни одного человека – всех выбросило резким потоком исходящего воздуха в открытый космос, где они через десять – двадцать мучительных секунд закончили свою жизнь. Заместитель госсекретаря Атлантического Альянса еще успел подумать о том, что вся его жизнь – это грубая ошибка. Выбросило и капитана X128, который отправился в свой последний рейс, глядя в космические дали вытекшими глазами. Впрочем, было одно исключение – тот самый пациент из медицинского бокса, намертво впившийся в ручку шлюзовой двери. Но живой, что зафиксировали инфракрасные сканеры «Адмирала Мэхэна». А на мостике «Адмирала Мэхэна» из-за спины капитана корабля выступил человек в комбинезоне научного персонала, прикомандированный к экипажу штабом космического флота Атлантического Альянса. Человек от корпорации «Зефф Итернити», как знал капитан. – Бинго! Это тот, кто нам нужен. Структура Омега поддерживает его жизнь даже спустя две минуты нахождения в вакууме. Но не будем рисковать дальше, забирайте его, капитан. Вскоре рядом с неумирающим пассажиром появились люди в боевых скафандрах – с «Адмирала Мэхэна». Он был отцеплен от рычага и перемещен в изолирующую капсулу. Затем группа военных с «Адмирала Мэхэна» принудительно открыла шлюз Х128, что привело к разгерметизации обитаемого отсека спасательного корабля. И двинулась на его мостик, где отключила борт-компьютер от доступа к системам наблюдения и хранения данных. Затем стала вынимать из слотов платы памяти бортового компьютера, «чистить» их импульсником и снова вставлять. Тридцать пассажиров, находящихся в состоянии продолженного сна, были уже убиты разгерметизацией. Так что военные с «Адмирала Мэхэна» просто выбросили их тела через открытый шлюз в космос. А единственный человек, принятый с Х128 на борт «Адмирала Мэхэна», вдруг вышел из оцепенения, когда его помещали в криокамеру. И выключил четырех сопровождавших его военных, хоть те и были в силовом снаряжении – умело приводя очередного противника к жесткому соударению с переборкой или палубой. Но все же не успел завладеть оружием и был обездвижен ударом электрической нейронной плети. Затем у него было семь недель сна – его тело было охлаждено, а гликопротеины-антифризы, влитые в его кровь, препятствовали образованию в ней кристалликов льда. В начале и в конце холодного сна были кошмары. Вначале пугающе похожие на реальность, где он видел людей, которых разрывала живая слизь. Знакомых людей. Даже на уроке в школе – где он снова оказывался маленьким. Во сне он не умел читать и писать, получал двойки и хотел, чтобы все это прекратилось. И, отвечая его желаниям, учительница вместе с одноклассниками и одноклассницами вдруг брызгали слизь и лопались, выпуская гроздья пузырей. И у него самого распирало грудь, рвалась белоснежная рубашка, а вместе с ней трескалась грудная клетка. Он и во сне чувствовал боль, но отдаленно и приглушенно. Из разрыва появлялся цветок огромных челюстей, а потом он видел только потолок, потому что голова клонилась назад на обвисшей шее и проваливалась в плечи, и в конце взгляд тонул в красной мути. Когда он проснулся – его мозг взял паузу, потому что не мог обработать информацию, поступающую от зрительных рецепторов. Он был словно в темном тесном провале, лишь откуда-то сверху просачивался медленный свет и доносились тягучие звуки. Наконец провал стал срастаться. Все гуще и ближе был льющийся сверху свет, он растягивался в нити, давая всему протяженность, и стягивался в узлы, давая всему количество. У недавнего пассажира «Адмирала Мэхэна» в опустевшей емкости сознания стали постепенно оседать впечатления. Он пока не чувствовал своего тела, знал лишь, что существует, что втягивает питательные вещества, что его пронизывают самые разные колебания, с разной амплитудой и плотностью энергии, и некоторые приходят очень издалека. Потом он ощутил окружающее пространство, хотя и не почувствовал возможность самостоятельного движения. Все, что было вокруг него, находилось как будто за завесами. Большой мир то ли просвечивал сквозь них, то ли проникал в них, растекаясь по ним разводами. Вначале эти разводы были плоскими, потом стали обретать объемность и, наконец, охватили его. Он ощущает себя как нечто очень малое, застывшее в толще воды. Наверное, так себя чувствует какая-нибудь микроскопическая, но живая частичка планктона. Но он становится больше и больше, у него появляется куполовидное тело и щупальца. Он дрейфует вместе с морскими течениями, лениво вбирая и выдавливая обратно окружающий его жидкий космос. Его тело заостряется, а щупальца удлиняются – такая головоломка, как двигать ими всеми; он по-прежнему всасывает и выдавливает воду, но теперь прилично мощнее и выбирая направление. Его тело еще более приспосабливается к мягкой силе воды, выгребая плавниками и толкаясь хвостом, он резко уходит в давящую изумрудную глубину и взмывает вверх, к хрустальному свету, раскрыв жерло глотки, чтобы ухватить еду за мягкое сочное пузо. И ему кажется, что бесчисленные обитатели моря, и бентос, и планктон, и нектон – это продолжение его самого. А когда все завесы упали, он увидел себя в большом аквариуме. Похожий на те, что в дорогих магазинах, где держат живую рыбу на продажу. Только не вода в этой емкости, а некий гель. Этим веществом заполнено и его горло, и его легкие, но он дышит. Хотя с бо́льшим усилием, чем раньше. Стекло у аквариума не простое, металлическое; как не психуй, не разобьешь. В тело впилось несколько капельниц, на тело и голову понаклеено множество датчиков, сквозь стекла аквариума видны приборы всякие, что по его душу. Многочисленные светодиоды и индикаторы напоминают глаза целой стаи зверей. Руки слушаются, а вот нижнюю часть он совсем не чувствует – ему, кажется, вводят анестетик в поясничный отдел позвоночника. Так что особо не поплещешься, не говоря уж о том, чтобы дать деру. Выделяет он, не отходя от кассы, под себя, причем органы выделения не спрашивают разрешения. И питается он не как человек с большой буквы. Хорошо хоть не сыплют корм, как аквариумной живности. Сначала подавали питательные вещества через канюлю, введенную в вену, потом «обед из трех блюд» по шлангу, засунутому через рот прямо в пищевод. Он стучал ладонями по стеклу, мол, выпустите меня отсюда, буду жаловаться в ООН. Господа с той стороны аквариума лишь сдержанно ухмылялись, и ему вскоре стало ясно, что ООН до него дела нет. Что он, скорее всего, не числится нынче в списках живущих и здравствующих людей. Попалась птичка. Или, учитывая аквариум, рыбка. Его рассматривают как животное. Притом опасное, считай, как монстра. Здесь он научился усмирять свои чувства. Как ни бесись, как ни угрожай расколоть свою голову о бронестекло, а сделаешь хуже только себе. Господам, находящимся по ту сторону аквариума, это все по барабану, разве что увеличат дозу успокоительного средства. От его прошлой жизни остались только жалкие осколки воспоминаний, которые он никак не мог собрать воедино, как ни старался. Будто кто-то ударил молотком по хрупкой конструкции его памяти и вдребезги разбил ее. Хуже всего он помнил то, что было недавно; впрочем, и отличить недавнее от давнего у него редко получалось. Единой биографии не склеивалось. Из-за огромных дыр в памяти ему хотелось рычать и плакать, но и этого он не мог сделать, потому рычание оборачивалась каким-то глухим бульканьем и становилось трудно дышать. Вот какой-то осколок воспоминания: он стоит у входной двери, а ее ручка возле его носа, а до звонка ему не дотянуться – тут он совсем клоп. Да, он ходил в школу, даже помнит, как она выглядит, примерно. Но совершенно не может вспомнить дороги от дома до школы, где она вообще находилась? Вспоминается какая-то квартира, но его ли или его подружки? Он вспоминает морской корабль, кто он там? Дым, раскаленное брызгающее окалиной железо, бурлящая и смыкающаяся над головой вода. Это было с ним или увидено в каком-то фильме? Могучий торс, обвитый пулеметными лентами, и не менее мощные руки, которые крепко держат двадцатикилограммовый авиационный пулемет, извергающий тысячу восемьсот пуль в минуту – это ведь точно фильм, забыл только название. Зеленых маленьких инопланетян, пупырчатых как огурцы и вылезающих из-за шкафа, он тоже вспоминает – наверное, они киношные. Но уверенности в этом нет. Многим картинкам, которые присутствовали в его памяти, он не мог дать словесного описания. Кто этот человек? Чье это лицо? Кто эта пожилая женщина? Он не мог вспомнить даже имени своей матери. Не мог определить причину появления шрамов у себя на теле. Хирург, похоже, поработал над ним, но что случилось? Вот какой-то старик, пахнущий дешевым табаком, с руками похожими на корни дерева. Он достает из пыльного шкафа китель с орденами, надевает и улыбается щербатым ртом. Его собственный дедуля или просто старичок, показанный по телевизору? Однако до деда ли сейчас, если он не помнит, как зовут его самого. Возможно, его имя начиналось на букву К. Примем это за основу. Буква К – это звук Ка. Сойдемся на том, что его зовут Ка. Хотелось бы, конечно, что-то подлиннее, например Кака. Но это слово слишком напоминает о том, что регулярно появляется в аквариуме благодаря ему. Да и явно по-бразильски звучит. Есть же такая страна Бразилия, но он точно не оттуда, потому что там всегда солнечно и тепло, а он вырос в таком месте, где, как правило, пасмурно и холодно. Или он все-таки из Бразилии? Иначе почему звучит у него в голове навязчивая мелодия: «Samba! Samba de janeiro, samba, samba de janeiro»? И хочется делать и руками, и ногами, и тазом разнообразные движения, потому что до смерти надоела неподвижность. «Sempre assim, Em cima, em cima, em cima. Sempre assim,em baixo, em baixo…» Затем экспериментаторы убрали паралич с его нижних конечностей и перевели из аквариума в приличных размеров бассейн, типа заслужил. Там уже не гель чмокал, а плескалась как будто нормальная вода. Теперь он дышал то воздухом, то в воде. При температуре двенадцать градусов. Именно такая была для него теперь терпимой. Приучали его и к водичке похолоднее, понижая температуру в бассейне сперва на несколько часов, а затем и насовсем. Бывало, что становилось неуютно, тесно как-то, будто его шнуром прошили и перетянули, и очень больно делалось местами, но все же он и к этому притерпелся. После таких улучшений закономерно настало время свершений и дальняя дорога. Его перевозили, предварительно сильно успокоив транквилизаторами, при заторможенном ритме дыхания и сердцебиения. И по-настоящему Ка проснулся, считай, в освежающей воде какого-то моря, явно не южного, на глубине нескольких метров, без какого-либо подводного снаряжения, и он снова дышал в воде. Потом его доставали на поверхность и погружали опять. Вопреки рефлексу, он должен был сильно выдохнуть перед погружением, чтобы легкие затем выдержали подводное давление. Ему снижали инъекциями реакцию дыхательного центра, чтобы тот вдруг не отреагировал судорожным вздохом на временную гипоксию – в тот момент, когда Ка переходил на жидкостное подводное дыхание. Потом из носа выходили пузырьки, давление в легких снижалось, но дыхание продолжалось, причем очень частое. Легкие теперь работали иначе, по крайней мере, интенсивнее. А вдобавок под водой он отчетливо ощущал стук другого сердца, которое находилось справа от обычного. Нередко возникало ощущение удушья, а попутно паническое желание поскорее всплыть, так сказать, покинуть мрак глубины. Но Ка учился справляться с этим, к его услугам и внутренний капитан на ходовом мостике, который давал подсказки – откуда, интересно, тот взялся. Именно паника пожирает кислород и может привести к тому, что Ка отчаянно втянет этот мрак. Но у него есть запас надежности. Миоглобин, создающий в мышцах резерв кислорода, гликопротеины-антифризы и факторы-шапероны, которые поддерживают стабильность белков, вырабатываются в нем самостоятельно. Доктор Олленбергер сказал, дескать, что считалось раньше «мусорным» ДНК, стало производить все эти необходимые вещества для поддержания устойчивости организма в самой неблагоприятной среде. Это постарались крохотные нанорги, введенные в его организм и играющие роль транскрипционных активаторов. А еще его испытывали «на прочность» в барокамере и камере, из которой отсасывали кислород, где понижалась температура до минус ста двадцати и повышалась до ста. Он много раз почти умирал, но все же оставался жив. В нем было то, что увеличивало его адаптацию и сопротивляемость. Потом Ка снова препроводили в контейнер, заполненный водой, – он понял, что впереди опять дорога. Он чувствовал ускорения и замедления, и передвижение закончилось хлестким падением; как выяснилось, его сбросили с самолета. При ударе о поверхность – по счастью это было море, хотя и штормящее – крепко шмякнуло волной, контейнер развалился и он, несколько ошарашенный, оказался под водой. Но внутренний капитан помог ему быстро собраться и сориентироваться. Здесь было еще холоднее, чем обычно, но Ка вскоре привык. За ним неотрывно следовало несколько подводных дронов; от одного из них получал питание, но выживание, во всем остальном, зависело только от него самого. Спустя несколько суток пребывания в холодной воде Северного Ледовитого океана Ка слышит строго-писклявую команду «обратно» словно бы под сводом черепа. Испытуемый уже догадался, что внутренний капитан – это лишь имплантированный ему нейроинтерфейс, который, проникая в слуховой центр Вернике, преобразует сигналы управляющего сервера в пронзительно-зудящий тенорок. Ка возвращается на борт исследовательского судна, замаскированного под траулер, в свой бак, где может налопаться до отвала желтой маслянистой жижи, похожей на тюлений жир. Но вскоре после приема пищи и небольшого отдыха, совмещенного с медицинским обследованием, его опять «выгонят на улицу». Скоро Ка должен стать совершенно автономным. Так сказал доктор Олленбергер. Должен стать своим в Ледовитом океане. Вместе с ним своими в Арктике должны стать и его хозяева. А про будущее доктор Олленбергер говорил, что для продолжателей Ка сделаются своими и глубокие подледные океаны на спутниках Юпитера и Сатурна. В самом деле, в холодной воде Ка чувствовал себя теперь настолько на своем месте, что не очень торопился вернуться туда, где тепло и можно дышать воздухом. Он мог даже «отдохнуть на природе»: поспать прямо в воде, или устроив себе лежачок в самодельной иглу на льдине. Ка научился пользоваться без напряга экзоскелетом-буксировщиком, воспринимая его плавники и манипуляторы, как свои собственные конечности. Силовой экзоскелет, напоминающий элегантный труп дельфина, позволял рассекать подводный мир на большой скорости, узлов сорок не меньше. У экзоскелета имелся и гидролокатор, и пара манипуляторов, с шестью пальцами на схвате, полезными при подводных работах. Такой вот рукастый «дельфин». Чтобы делать все безошибочно, проводились тренировки с участием суперкомпьютера, подключенного через нейроинтерфейс к структурам лимбической системы его мозга, ответственным за запоминание и обучение. Один раз, правда, не рассчитала что-то эта суперсчиталка, и Ка, тренируясь, тюкнулся лбом о борт. С приличного разгона. Но голова крепкой оказалась, и обошлось небольшим сотрясением – у него и у судна. Только внутренний капитан сменил тенорок на какой-то хрипловатый бас, который иногда становится нечленораздельным. В один непрекрасный день (после того, как он оклемался от сотрясения) подопытного Ка зарядили калориями по полной программе, и к тому же сделали несколько инъекций в разные места. Доктор Олленбергер пояснил, что ему вводят питательные полисахариды в фуллереновой упаковке, с разным временем распаковки. Понятно теперь, что начинается большой заплыв. Надев, так сказать, на себя «дельфина», Ка выплыл из док-камеры судна и отправился на задание. Вместе с плоской магнитной миной. Она находилась в багажнике экзоскелета, то есть, в принципе, у него на животе. В виртуальных окнах, создаваемых линзопроекторами, высветилась карта данного сектора Арктики в двух проекциях; на ней замерцал проложенный для него зеленой стежкой курс. Присутствовал на карте и он – в виде точки (весьма жирной, надо заметить со всей гордостью), украшенной координатами, показателями линейной и угловой скоростей, векторами перемещения. Вот и товарищи по несчастью: белуха-самка по имени Бланш и морской заяц, то есть тюлень-лахтак Леопольд. С ними Ка на предыдущих тренировках познакомился, хотя издали. Бланш, дама как дама, по всем показателям напоминает тетю: щебечет, повизгивает, попискивает, как заведенная – даром что под тонну весит. Усы и выпуклые глаза придают Леопольду вид прусского офицера в пенсне. Этот тюлень – мужик, по счастью. Еще одну щебечущую морскую тварь Ка бы не выдержал. В разговорах белух он без аппаратуры пока что может разобрать лишь немногое: «попутать берега», «держать хвост налево», «кувыркнуться», «ну, что съел», да и то нет уверенности, что это не идиомы. С аппаратурой несколько больше. Нейроинтерфейс, подключенный к выходу гидроакустических антенн, охотно берется за подстрочный перевод языка белух. Но слишком часто выдает многословную пургу, совершенно перпендикулярную к тому, что имеет в виду животное. Так что Ка учится разбирать разговор белух самостоятельно, пользуясь лишь аппаратным понижением высоты их канареечного голоска. Язык белух, кстати, весьма богат в части описания слоев воды и поверхности моря, течений, льда. Причем описываются разные цвета там, где для людей одна темнота, глубоко под водой, или там, где для людей одна белизна, как у льда. Есть у них в языке слова для восприятия магнитных и электрических полей. Есть слова для чувств, уверений в дружбе и любви. Вообще белухи – мастера общаться, отчего их стая напоминает светский салон ХVIII века. Акустика играет для морских наших братьев и сестер совсем другую роль, чем для нас, образуя пространство форм, причем гораздо более обширное, чем пространство зрительное у нас, поскольку включает сведения о начинке объектов, которые «просвечиваются» ультразвуком. Свисты, щелканья и трескотня зубатых китов, жужжание и пыхтение всякой рыбешки, мычание, скрежет, стоны усатых китов, хлопки и пощелкивание криля, гудение и вздохи самой пучины – это все не ради концерта, а образует для белух и тюленей реальность. Воспринимаемое как округлое, мягкое и покатое – для них хорошее и приятное, а как твердое, особенно угловатое и острое – то плохое. И разумность у них есть, только другая, чем у нас. Китообразный может за здорово живешь подталкивать дохлую акулу к поверхности воды, считая ее своим раненым товарищем, которому надо надышаться. Это вовсе не неразумность, а, скорее, особенности гидроакустики, вернее ее минусы; и, возможно, наивность. У Ка имеется гидроакустическое передающее устройство, оно выглядит как шуруп, вставленный в шею а-ля Франкенштейн в исполнении Бориса Карлоффа. То, что он произносит про себя, но четко, нейроинтерфейс ухватывает и переводит на белуший язык, а «шуруп» передает. Сейчас Ка приветствует Бланш. Наверное, это смахивает на речь неандертальца в благородном собрании. И вместо приветственного: «Досточтимые господа, примите мои уверения в глубоком уважении», получается что-то вроде: «Эт я, че пялитесь?» Бланш делает «бочку», может, со смеху, и мотает головой, мол, не парься, давай-ка лучше поиграем: хочешь покататься у меня на носу? Ну, прямо, китенок, а не взрослая особь на сносях. С тюленями дело обстоит несколько лучше. В отличие от белух лахтаки являются одиночками, поэтому их мысли и чувства, да и язык более бедные, что ли, без оттенков. Оттого общаться с ними куда проще. Ка и без нейроинтерфейса понимает Леопольда недурно, слов у того немного и каждое дорогого стоит. На Альянс Бланш работает за еду, она на третьем месяце беременности. Леопольд, скорее всего, запрограммирован на исполнение команд. Сейчас они плывут втроем, им надо иногда всплывать, ему нет. Тогда Ка должен подождать. Над ними нет сплошного льда, то и дело полыньи и разводья, но Бланш все более беспокоится. Когда над головой ледовый покров, то многое меняется – получается, что суша наверху, а «атмосфера» внизу. В ней иногда проносятся серебристые стайки птичек, пардон, рыбок. А если проплывет здоровенный гренландский кит, то это вроде тучи. Впрочем, где-то там имелась и «твердь небесная», по-нашему дно. Бланш видела ее с помощью своего «встроенного» эхолокатора – это был хребет Гаккеля. Она рассказывала о его крутых склонах, и глубоких каньонах, по которым широкими реками стекает илистая порода. – Скоро у нас будут гости, – сказала Бланш и любезно, хотя и не очень понятно, предупредила: – Осторожно, впереди – мягкое, но острое. Пока Ка размышляет о сложностях перевода, Леопольд без долгих раздумий просто шмякнул арктическую цианею хвостом. Единственное, кого он по-настоящему боялся, были белые медведи, хотя ему много раз объясняли, что так далеко в море те не заплывают. А вот и гости – в сравнении с ними любой медведь покажется вполне приятным культурным зверем. Люди-кальмары, люди-кошмары, трое особей. На борту исследовательского судна, они с Ка находились в соседних баках, и он знал их по позывным «Дрейк», «Рэли» и «Морган».