Ну, и вишенка на торт: история эта получила чудесное продолжение. Через два года я получила письмо от Алдоны. Она писала, что вышла замуж за прекрасного человека – в очередном из гастрольных городов он приехал делать прививки ее псам. Теперь все они, – Алдона, ее муж-ветеринар, его сын от прошлого брака и их годовалая дочка, – живут в большом доме где-то под Астраханью, на самом берегу Волги. И все собаки живут с ними. «У нас теперь питомник, – писала Алдона, – „Волшебные Псы“, так он называется. Не только разведение, но и подготовка собак-поводырей, детская кинологическая школа и небольшая ветлечебница. Приезжай скорее, тебе понравится. Некоторые из наших уже были в гостях». 9. Как обжираться и не поправляться Некоторые действительно были. И потом в красках рассказывали друг другу, как замечательно все сложилось у Алдоны, ее мужа и их теперь уже общих псов. Например, Надюша Сметанина, хорошенькая, смешливая Надюша, которую я меньше всего рассчитывала когда-либо встретить, потому что во взрослой своей, нецирковой жизни почти не вспоминала ее. В том самом первом, самом главном, наверное, моем цирковом коллективе она оставалась на периферии и примечательна была только одной своей привычкой. Даже не привычкой – страстью. Видите ли, Надя работала «ка́учук». Это не сок гевеи, нет. А номер, исполняемый артисткой, которую предварительно будто перемололи в мясорубке и в ней не осталось целых костей, не говоря уже о позвоночнике. Зато теперь она способна сесть собственной задницей себе же на затылок и укусить не только локоток, но и обратную сторону колена. Своего. Еще это называют страшным словом «конторсия», но цирковые его никогда не употребляют. Даже чопорное официальное название «пластический этюд» не употребляют. Каучук, и все тут. Надя, маленькая, но не тощая, легкая, но не хрупкая, работала «каучук» на столе. Ну, какой там стол? Одно название. Это был крошечный круглый прозрачный столик из толстого пластика диаметром максимум шестьдесят сантиметров. И он медленно вращался, а на нем, кокетливо держа в жемчужных зубках алую розу, завязывалась в узлы разной сложности хорошенькая девушка в так называемом «голом» трико – телесного цвета тончайший гимнастический трикотаж, на отдельных местах нашиты блестки и прикреплены стразы. Все действо происходило под страстную, хриплую песнь саксофона и неизменно вызывало просто-таки бешеные аплодисменты у мужской части зрительного зала. Реакция женщин почему-то была гораздо сдержаннее. Стоя у форганга, я иногда слышала негромкие разговоры в первых рядах красного сектора, самого ближнего к выходу на манеж и, соответственно, к нам с Давидом Вахтанговичем. Сидящие там дядечки с аппетитом обсуждали, каким именно образом Надю можно было бы загнуть и растянуть, а я чуть ли не сквозь тырсу[19] от стыда проваливалась – маленькая была еще совсем, и не уйти ведь с рабочего места, чтоб не слушать и не слышать. Просто какая-то порнография для люмпенов получалась, а не номер гимнастический – настоящей-то порнухи и видом никто не видывал, и слыхом не слыхивал. В народе ходили смутные легенды о таинственной и недосягаемой распечатке какой-то «Кама-сутры», но ее никто никогда не видел воочию, и потому рассказы тех, кто слышал от тех, кто сам в руках держал, обрастали невероятными подробностями. А Надюша Сметанина, завязывавшая себя в узел, видимо, представлялась некоторым зрителям-мужчинам как раз сошедшей с тех вожделенных страниц иллюстрацией к камасутровым мечтам. Примерно через месячишко я перестала слышать все эти сальности, просто научилась отключать слух в нужный момент. Эта конфетка-статуэтка, предмет восторгов провинциальных мачо, была порабощена одной банальной страстью. Нет, не курение – Надя курила, конечно, как и все цирковые женщины. И не алкоголь. Хотя она и пила тоже. Любой, видевший артистку, ни за что бы не поверил, но Сметанина обожала ЖРАТЬ. Не откусывать по кусочку от яблочка-огурчика, не клевать, как птичка, а есть, как крупный, тяжело работающий мужик. Как в такую кроху помещалась сковородка жареной картошки со шкварками и четырьмя солеными огурцами или восемь уличных пирожков с ливером, толщиной в три пальца каждый, я ума не приложу до сих пор. Но она, родившаяся на изобильном юге Украины, обожала сам процесс еды и процесс ее приготовления. И знала толк в обоих процессах. Особенно уважала вареники, свинину, пироги и пирожки, сдобу, сало, котлеты и жареных карпов. Около двери в Наденькин вагончик была оборудована под навесом небольшая кухонька, и там все время что-то готовилось, аппетитно благоухая. Про калории тогда никто понятия не имел, никто ничего не подсчитывал, но лишнего килограмма на себе Надя допустить не могла. И не жрать не могла – страсть же. Но она придумала способ и рыбку съесть, и в шпагат сесть. Слопав в обеденное время свою порцию впечатляющего объема, она сыто отдувалась минут десять, глазки соловели, и настоящее блаженство разливалось по ее хорошенькому личику. Потом Надюха суровела, отодвигала кастрюлю или сковородку, говорила: «Ребята, налетай, пока не остыло!» – резко подрывалась с места и с мученическим видом шла за конюшню. Блевать, пардон. Принудительно, жестоко и беспощадно. Метнет в сортир харч, прополощет рот, почистит зубы – и на манеж через пару часов. С пустым желудком, завывающим от жестокого обмана. Конечно, вредно. Но она была молода и здорова, и все обходилось без последствий. А бедному желудку доставались пустые супчики на воде, кефирчик с сухариками да кусочек вареного мяса на завтрак – в остальное время он мог рассчитывать только на овощи, кое-какие фрукты и воду. Кроме священного времени суперсытного обеда, когда Надя с желудком шли в отрыв. Зато вес Сметаниной никогда не превышал сорока пяти килограммов – эти магические цифры я трепетно храню в памяти столько лет, потому как сама ни разу (даже в восемнадцать лет, даже после двадцати дней в реанимации) не весила меньше пятидесяти восьми. Обычно Надя, хорошенько разогревшись на репетиции, отдыхала в тенечке так: книга в одной руке, сигаретка в другой, одна нога на земле, а вторая вытянута вертикально вверх вдоль стены вагончика – спокойно и расслабленно. В таком шпагате Наденька читала, время от времени меняя ногу. Мы случайно встретились с ней в Севастополе спустя лет десять. Обе очень обрадовались, хорошо посидели в кабачке на набережной: болтали, смеялись, бесконечно вспоминали, и визит Нади к счастливой Алдоне тоже, съели и выпили много вкусного, ни в чем себе не отказывая. Сметанина оставила цирк, вышла замуж за моряка, родила дивного парня-богатыря, жила в Севастополе, где служил муж, и выглядела абсолютно довольной жизнью. – А знаешь, где мы с мужем познакомились? В цирке. Не ты одна мучилась, бедняжка. Я ведь тоже на манеже слышала всю эту гнусь, что мужики смаковали. Счастье, что не на каждом представлении уроды такие попадались, в большинстве городов все-таки нормальный зритель шел. Много я тогда плакала, молоденькая дурочка, обидно было и тошно очень. И вот однажды в Виннице на первом ряду оказался совершенный скот, да еще и поддатый. Настолько осатанел, что прямо в финале номера стал орать, приглашая меня к себе домой, попутно озвучивая, что́ я должна буду сделать и какую сумму за это получу, представляешь? Пока дежурный милиционер к нему бежал, какой-то парень из второго ряда гада этого скрутил и потащил к выходу. Я успела заметить, что парень симпатичный, высокий и в форме. А после представления его ко мне в вагончик инспектор манежа привел. С цветами. Рыцарь мой оказался моряком. До конца гастролей наших и предложение сделал. Восемь лет вместе уже. Слушай, а я очень поправилась? Переход был несколько неожиданным. – Абсолютно такая же стройная, как тогда, Надюш! – искренне ответила я. – Ты меня успокаиваешь, да? Я вешу уже пятьдесят пять килограммов! – Она огорченно отхлебнула ледяного пива (третий пол-литровый бокал) и положила себе еще один дивный чебурек размером с лист формата А4. С тех давних пор я точно знаю, что габитус можно только подкорректировать и держать в узде силой воли и постоянным контролем, но перекроить невозможно. Ну, и не жрать приходится, конечно. Кто отрицает это, тот или мошенник, или невежда. 10. О традициях, штрабатах, пользе и вреде алкоголя Выросшая с мамой и бабулей, я вообще не видела пьяных мужчин лет до шестнадцати – пока друзья-мальчишки не вошли в возраст недопесков и не принялись робко ставить на себе первые опыты с алкоголем, напрочь вылетая из реальности после одной бутылки портвейна на четверых. А когда однажды, возвращаясь с тренировки, я наткнулась в нашем дворе на мирно спящего на лавочке дяденьку из соседней пятиэтажки, то вообразила, что ему плохо, примчалась домой и попыталась вызвать скорую. Могло получиться очень неудобно, но мама вышла оказать больному первую помощь и вернулась за крепким сладким чаем, смеясь: человек просто не дошел до своего этажа, обессилел и прилег покемарить. Дядька этот, веселый слесарь с радиозавода, потом все ласково называл меня «спасительница моя» и норовил яблочко-баранку скормить. И краны нам все перечинил в квартире. А его добрая жена научила маму делать ватрушки с клубникой и вишней. Цирк живет по особому распорядку. Все дни недели – одно представление, вечернее, в субботу – два, в воскресенье – три. Между ними идут репетиции. Понедельник – выходной. Так называемый «зеленый день». Поголовное веселье. Выпивка. Гуляют все, даже пожилые билетерши, коллеги Фиры Моисеевны, даже величественный шпрех Давид Вахтангович, даже лошади и собачки. Наши в выходной играли в преферанс на ящиках за конюшней, обустраивали цирковой городок, чинили костюмы, читали, ели всем коллективом вкуснейшую кашу, которую на костре мастерски варил в огромном котле Илья, служащий дрессировщика медведей. В этой каше было все, чем государство СССР щедро (да-да, щедро) снабжало цирковых зверей: говядина, крупы, картошка, коренья, овощи. Все отличного качества и в приличном количестве – директор Барский распорядился по понедельникам выделять из закромов провиант для общего застолья. Он и сам частенько приходил к костру и общему столу, наш Юрий Евгеньевич. Однажды в такой выходной я увидела странную церемонию: около кустов сирени ребята выкопали несколько ямок размером с посылочный ящик и глубиной примерно в полметра, и некоторые артисты принесли и положили туда… рабочие костюмы. Те, в которых они выходили на манеж. Положили и засыпали землей. Видя мои вытаращенные глаза, Фира Моисеевна объяснила, что по древнему цирковому обычаю костюм, который пришел от времени в негодность, износился и потерял вид, не выбрасывают в помойку и не сжигают. Его закапывают во дворе цирка, выказывая таким своеобразным погребением уважение почти такое же, как и кормильцу-манежу. Закапывают обязательно днем и непременно в выходной – тогда новый костюм прослужит долго и будет удобен в носке, как вторая кожа. Еще о выходных: так же цирковые гуляют после окончания гастролей в городе. Есть три дня, пока рабочие разбирают шапито и зрительный зал, пока грузится в фуры-длинномеры аппаратура и реквизит, пока покупаются билеты до следующего города и оформляются документы на перевозку груза и животных, пока составляются десятки разнообразных актов по сдаче и приемке земли, на которой стояло шапито, по демонтажу временных коммуникаций и линий электропередачи. В эти дни артисты, радуясь паузе, отдыхают на полную катушку. И перед началом гастролей в другом городе тоже есть время: шапитмейстер должен согласовать с городскими службами установку купола. Для этого на место временного обитания грядущего праздника приезжают инженеры городских служб, чтобы проверить, не проходят ли под землей коммуникации или кабели – мощные стальные костыли четырех опорных мачт, на которых крепится шапито, уходят в землю почти на три метра, да и не всякая почва подходит для этого. Свет и телефонный кабель тоже надо провести к цирковому городку. Санитарную зону и душевые оборудовать, опять же. Согласования всего этого, получение техники и прочая бумажная волокита дарят цирковым еще несколько дней отдыха. Не слишком ли много алкоголя? Фигушки. Эти люди не ящики в универсаме таскают и не бумажки в конторе перекладывают, позевывая. А колоссальный многочасовой труд, постоянный, ежедневный – ради пяти минут на манеже? А травмы, мелкие и крупные, копящиеся в организме еще с детства? А невероятное напряжение перед каждым, пусть хоть миллионным по счету, выходом в замкнутый шестидесятисантиметровым барьером круг, под прожектора, под внимательный и ожидающий взгляд публики, этого тысячеглазого Аргуса? Сколько раз я наблюдала, как артисты стоят перед тяжелым бархатом форганга, стоят еще с нашей, закрытой ото всех стороны мира цирка. Под халатами, наброшенными на плечи, у мужчин яркие блестящие колеты и обтягивающие трико или смешные, нарочито мешковатые одежды. Сверкающие блестки и камни, невесомые юбочки и легкие плащи из цветных перьев (сколько раз я помогала красить это «пух-перо» марганцовкой, синькой, пищевыми красителями) у женщин. Кто-то обязательно быстро закуривает, делает две затяжки и бросает сигарету в стоящую тут же противопожарную бочку с песком, кто-то задумчиво крутит вокруг запястья цветную неснимаемую «заговоренную» тесемочку, кто-то непременно приносит с собой фляжку с компотом и делает единственный глоток, а кто-то декламирует стихи, как делал знаменитый воздушный гимнаст Викторас Путрюс. Это от него я услышала Киплинга и заучила наизусть прекрасное: О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд. Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род, Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает? Викторас тихо читал начало баллады перед каждым выступлением. Неизменно. Не знаю, был ли выполнен ритуал в тот день. В небольшом молдавском городке мы стояли в конце июля. Передвижка № 13, как обычно, расположилась на пустыре. На симпатичном таком пустыре, окруженном вишневыми деревьями, совсем не заброшенном, а где-то даже и уютном. Разместились мы, наладили немножко быт, и артисты вместе с техсоставом и обслуживающим персоналом вдруг обнаружили, что попали в рай при жизни практически. Ибо прямо за конюшней появилась Бочка. Как те, что с квасом. Но с вином. С прекрасным сухим вином из местного белого винограда. По ДЕСЯТЬ копеек за стакан. Ну, то есть пятьдесят копеек литр (напоминаю, что хлеб в те древние времена стоил шестнадцать копеек за килограммовую буханку). Добрая тетенька, начинавшая торговлю «нектаром» в девять утра, быстро сообразила, что сидит непосредственно на гибриде форта Нокс и алмазной трубки, ибо поток цирковых не иссякал вообще никогда, а перед понедельником закупки измерялись в декалитрах и приобретали промышленные масштабы. Тетка-виночерпий точно была доброй. И щедрой. Она оповестила прочих местных «держателей винных акций», всех знакомых, которые могли украсть вина на местном заводе или потрясти свои погреба, что здесь хорошо платят. Так что вскоре за шапито нашим образовался стихийный слет доморощенных молдавских сомелье – рынок вина на любой вкус. Предприимчивые местные виноделы-кустари дежурили там со своими канистрами и даже деревянными бочками, кажется, круглосуточно: кто знает, когда загорится жаждой мятущаяся душа артиста, страдающего легким тремором, а они – оппачки! – уже тут и ждут с живительной влагой. Цирковые выпивали изрядно, да. Но только накануне выходного и во время переездов. Это если крепкое. А вот такое легонькое сухонькое винцо могли и в прочие дни себе позволить вечерком. Так и было примерно недели две. До этого случая. В коллективе у нас «воздуха» было аж четыре номера. Да, Барский умел добыть в труппу своего цирка лучших артистов. Работали трапеция, полет, канатоходцы и акробаты на рамке Альгимантас (Альгис) и Викторас Путрюс. Братья. Альгис имел довольно редкую по тем временам машинку, «Жигули» седьмой модели. Гордился ею очень, ухаживал, как за дитем, но катал всех желающих и с удовольствием привозил раз в три дня Татьяне Забукене, жене дрессировщика Забукаса, с рынка парное молочко для мелкой дочки. Однажды я видела своими глазами, как Альгис привез откуда-то моего Женьку (как потом выяснилось, пьяного до изумления и такого же веселого) и одного из молодых коверных, Сережку Смирнова. Аккуратно въехал в ворота, припарковал машину между кофрами и клеткой с медвежатами, открыл водительскую дверь и… просто вывалился из машины на траву, где и забылся мгновенно богатырским сном. То есть он прекрасно ехал в таком состоянии, а добравшись до родного прибежища, поставив машину, расслабился и только тут его нахлобучило по полной. Потому что мастерство не пропьешь – сделал дело и спи смело. В прекрасном номере братьев Путрюс было много сложнейших трюков, а сами они несчетное количество раз становились разнообразными лауреатами. Но «корючкой», гвоздем номера, был, конечно, штрабат[20]. В финале номера стихала музыка, и только едва-едва пел саксофон, и барабанщик трогал щетками тарелки. Викторас, вольтижер, более легкий и вообще один из героев девичьих грез, на тот момент мой кумир (потому как с фигурой дивной, красивый, с длинными светлыми локонами, весь таинственный такой и немножко грустный), выходил в стойку «руки в руки» с братом на высоте в пятнадцать метров, все действие происходило на рамке, жестко закрепленной под куполом. Выдержав эффектную паузу, артист как будто терял равновесие, начинал заваливаться из стойки и летел спиной вперед, а потом головой вниз с той высотищи аж до самого манежа. В полуметре от ковра падение останавливалось: «заряженные» брюки со штрипками скрывали легко распускающиеся петли прочного нейлонового троса. Трос крепился по обеим сторонам туловища к ремню вокруг пояса, еще были петли-обмотки вокруг щиколоток (их Викторас незаметно затягивал, стоя на рамке, снизу этого совершенно нельзя было увидеть). В финале трюка артист повисал вниз головой, чуть ли не касаясь кончиками роскошных длинных волос красного манежного ковра. Ах, как это впечатляло! Народ неизменно визжал, да и у меня обрывалось сердце каждый раз, хотя я видела номер минимум ежевечерне – на детских представлениях финальный трюк Путрюсы не показывали, чтоб не пугать ребятишек. В тот вечер ничто не предвещало дурного. Номер шел к завершению, гимнасты отработали все трюки, вот стихла музыка, и Викторас уже начал «обрыв» спиной вперед из стойки, чтоб через секунду полететь вниз, но брат так и не разжал рук, и акробат просто повис внизу под аппаратом в захвате Альгиса, который ему кричал: «На рамку, блин, на рамку скорее!» – я же стояла у форганга, нам со шпрехом, повторюсь, оттуда все было прекрасно слышно. Через секунду Викторас уже был на рамке, рядом с ним откинул руку в комплименте Альгис. Зрители аплодировали, потому что и без штрабата номер был очень сложный и красивый. Снова вступил оркестр, рамка опустилась вниз, и Викторас спрыгнул на ковер манежа красивым сальто с переворотом. А Альгис просто сошел с аппарата, что меня удивило, потому что обычно он придумывал очень эффектные соскоки. Рамка поднялась к люстре, номер закончился, зрители ничего не заметили. Давид Вахтангович объявил антракт, за нами сомкнулся занавес форганга, и тут мы обратили внимание на белое, как мука, лицо Альгиса. – Дайте сигарету! – сказал в никуда абсолютно некурящий Альгис и прямо рухнул на чей-то кофр. Несколько рук потянулись с сигаретами, кто-то протянул стакан с водой. За секунду до того как Викторас ушел бы в свой последний, смертельный штрабат, старший брат заметил, что трюковой трос не закреплен на прочной стальной рамке аппарата. Вообще никак. Кольцо, к которому он должен был крепиться, просто висело на крючке, карабин, предназначенный для того, чтобы надежно фиксировать это кольцо, болтался рядом. Викторас, поднявшись на аппарат, привычно пристегнул трос к кольцу, даже и не подумав проверить, закреплено ли оно – сотни раз все было в порядке. И он, конечно, абсолютно доверял ассистенту, в чьи обязанности входило проверять аппарат перед выступлением, полностью доверял, тот работал с Путрюсами девять лет. Стали искать ассистента Славу, который готовил к представлению рамку, лонжи и весь обвес номера. Нашли его на конюшне, храпящим прямо на полу между тюками с сеном. Спящего мертвецким сном. Конюхи сказали, что Слава выпил какого-то легкого сухого винца за пару часов до вечернего выступления. Выпил полстаканчика всего, но его сознание, видимо, просто выключилось напрочь. Ну, он двигался, не шатался почти, но вообще ничего не соображал. Ему показалось, что он зафиксировал кольцо, как обычно. И если бы Альгис каким-то чудом не заметил, что кольцо не закреплено, его брат рухнул бы в штрабат до самого манежа. Пятнадцать метров полета головой вниз из падения спиной вперед. У Виктораса не было даже мизерного шанса выжить. Цирковые обнимали братьев, поздравляли, радовались, второе отделение артисты отработали так, будто у каждого открылось еще одно дыхание – друг чудесным образом остался жив. Утром наши ребята пошли к продавцам, учинили дознание и выяснили, что в тот день появилась новая тетка с удивительно дешевым и вкусным сухим вином. У нее и отоварился по-быстрому злополучный и слегка прижимистый Слава. Шпрехшталмейстер и Альгис поехали к тетке домой, и, оцепенев от ужаса, узнали, что баба добавляет в вино какие-то ягоды, названия которых и сама не знает, просто собирает их в лесу около села, где живет ее мать. Как выразилась тетка, «чтоб крепче брало». И что это вино хлещет ее муж-алкаш и тогда не буянит, а делается тихий и спит по двое суток: – Все равно, паразит, не работает нигде, только ханку жрет, пусть уж лучше спит. Да что вы, мужчины, нормальное вино! Вон, потребитель основной дрыхнет, его, сволоча такого, кувалдой не уложишь, и морда чуть не трескается. Оглядев спящего двухметрового богатыря весом явно за центнер, Давид Вахтангович и Альгис сразу поняли, почему субтильный Слава полностью потерял ориентацию с половины стакана. Спросили, есть ли еще? Есть, как не быть, вон стоит в сарае. Дав испуганной бабе пять рублей, они вылили три ведерных бутыля с опасным пойлом в огород на радость или на горе помидорам и прочим кабачкам и аккуратно объяснили хозяйке, почему ей не надо появляться со своей продукцией на «винном рынке». Очень скоро винопродавцы с пустыря и вовсе порассосались, потому что цирковые стали брать вино только накануне выходного и только у троих проверенных поставщиков. Судьба подала всем очень недвусмысленный знак. Но вернемся за форганг, где ожидают выхода на манеж наши артисты. Исполнив каждый свой ритуал, они сбрасывают халаты и колодки (специальные деревянные сабо, состоящие из толстой подошвы и грубой брезентовой перепонки, которые предохраняют тонкую кожу гимнастических тапочек или коротких сапожек), и с первыми тактами музыки своего номера, совершенно преображенные, свободные, легкие, собранные, невероятно красивые, вылетают на манеж, чтоб вдохнуть, впитать пьянящую, восхитительную энергию зрительного зала и отдать публике взамен волшебный концентрат мастерства, любви, риска, силы и куража. И через несколько минут, отработав номер, выложившись до дна, до абсолютного опустошения, возвращаются за кулисы, выдыхают, расслабляя звенящие от колоссального напряжения мышцы. Однажды в Ивановском цирке я видела, как человека увезли в хирургию прямо из-за форганга: отработав номер, он свалился с острым аппендицитом, дав боли наконец прорваться изнутри. Аплодисменты – лучшая анестезия для цирковых. Проще и легче всего восстанавливались душевные силы и спадало напряжение в дружеских попойках, так повелось издавна. Еще алкоголь помогает уснуть, когда ноют старые переломы, а спасительный сон не приходит, анальгин и баралгин не помогают, потому что уже давно выработалось привыкание, а кетанов и найз еще не изобрели. 11. О золоте, доверии и ножах