Я со храню в своей памяти счастливые моменты. Спасибо за всё. Энни Я надолго задержалась взглядом на пустом пространстве после «отношений». Пустое пространство, а потом чернильная точка — как будто я собралась подписывать смертный приговор. Или окончательный контракт с моим новым будущим. И тогда я поднесла перо к бумаге и вписала последнее слово. Именно так. Теперь верно. Теперь все закончится. Почему вообще что-то кончается? А ведь кончается всё. Мы рождаемся, считая себя бессмертными, а потом на́ тебе. Поверху любой — и большой и маленькой — коробки написано «конец». Роберт Милгрю кое-что мне дал — оплеухи и счастье, в каждый момент по-разному, — но теперь, как бы то ни было, его колодец обмелел. Когда это случилось? Когда он кинул в меня ту бутылку? Или когда начал меня душить? Или в Портсмуте, два дня назад, когда заставлял меня бросить работу? Я не знала, и это не имело значения. События проходят, и когда они проходят, то падают в мешок снов. Там они и остаются, а нам, когда мы заглядываем внутрь мешка, лучше видеть только счастливые моменты. Когда я убирала письмо в карман передника, в дверь постучали. Ко мне заглянули широко распахнутые глаза Сьюзи Тренч. И раздался ее голос, еще более пронзительный, чем обычно: — Эннниии! Ты мне ничего не рассказааала! Это он? Это он? Я знала, что она имеет в виду. Сьюзи была из тех, кто никогда ничего не рассказывает. Она обладала редкостной особенностью: все мы рассказывали ей обо всем, а она ухитрялась ничем не делиться в ответ. Ее излюбленный трюк — это незавершенные фразы: «Так ты собиралась?.. Мне кажется, тут нужно… Как я тебя понимаю… Боюсь, тебе… Ну ты сама догадалась…» И каждая из нас хотя бы однажды ловилась на этот трюк и заполняла пустоты. На сей раз я решила не попадаться в эту невинную ловушку. — Ты имеешь в виду?.. — переспросила я. Собственная пилюля оказалась для Сьюзи горькой. — Имею… его. — Его… — Доктора Дойла! — выпалила Сьюзи шепотом, признавая наконец свое поражение. Я избавила подружку от ненужных домыслов: у доктора Дойла были два билета в «Милосердие» на сегодняшний вечер и он в порядке исключения попросил меня его сопровождать. Разумеется, благодаря частым посещениям моего пансионера доктор почувствовал некоторое доверие и ко мне. Что в этом плохого? — Ничего! — поспешно заверила Сьюзи, спускаясь по ступенькам вслед за мной. — Дело в том, что… я так и знала… То, что Сьюзи «так и знала», поджидало меня на нижней площадке служебной лестницы, скрестив руки на груди. — Энн, мне уже пересказали твой план. Я ничего не имею против желания поменяться отгулами. Что же касается выбора спутника и постановки, я не знаю, как тебе могло прийти в голову, что ты получишь мое разрешение. По лицу старшей сестры Брэддок было сложно определить, улыбается она или негодует. Я уже упоминала, что черты ее жались к центру широкого лица, на котором счастье, горечь, шутка и раздражение уживались полюбовно. Иначе обстояло дело с распоряжениями Брэддок, когда она нам что-то предписывала или запрещала. На сей раз сестра Брэддок была по-настоящему скандализирована. Я задумалась, что именно явилось причиной ее возмущения — характер представления или выбор спутника? А если верно последнее — неужели это ревность? Я не хочу плохо говорить о старшей сестре Брэддок, но от меня не укрылись ее восхищенные взгляды, обращенные на молодого доктора. Однако было и кое-что еще, о чем не подозревала Брэддок. — Пожалуйста, мисс Брэддок, могу я обсудить это дело с доктором Понсонби? Это единственное, о чем я прошу. Старшая сестра прищурилась — в ее случае такой взгляд обозначал гнев, — но все-таки не нашла никаких возражений. Она говорила со мной с таким самодовольным видом, как будто одноклассница попросила ее разрешения рассказать страшную тайну самому суровому профессору. Я вместе с Брэддок прошла по коридору до двери Понсонби, остановившись, только чтобы передать Джимми Пигготу конверт для Роберта; он был адресован мальчику со склада Коттерель. Клянусь вам, я испытала облегчение: как будто это письмо уносит с собой мои последние воспоминания, сомнения и нерешительность. Благодарение Богу, Понсонби уже получил необходимую информацию от Дойла (как тот мне и обещал) — что, по-видимому, явилось совершенным сюрпризом для сестры Брэддок. — Ой, благотворительное представление! — воскликнул сидящий за столом Понсонби. — Вы, разумеется, можете его посетить, мисс. Я не утверждаю, что таковое будет возможно всегда, однако доктор Дойл — надежный спутник. Ой, и кстати, они же хорошо ладят между собой — мистер Икс и доктор Дойл… так мне говорили. — Я тоже так считаю, доктор, — согласилась я, окрыленная, но осторожная. Брэддок все время смотрела на меня — по крайней мере, мне так казалось, — молча и серьезно. — Какие же у них общие увлечения? Понсонби дожидался ответа, наморщив все лицо, — так с ним случалось часто, особенно когда от ответа зависела надежность столпа, поддерживающего Кларендон-Хаус. Я даже на секунду не задумалась, стоит ли рассказывать ему правду: мистер Икс и доктор Дойл расследуют убийства нищих. — У них много общих увлечений, — ответила я. — Научное любопытство, — добавила я. И такой ответ порадовал Понсонби: — Я предчувствую, что этот Дойл — человек с великим будущим. Ой, я не говорю, что однозначно в этом убежден, однако он располагает всеми задатками… Воспитанный джентльмен строгих правил, настоящий профессионал. Это мне нравится. — По взгляду Понсонби я поняла, что эти качества он в немалой степени относит и ко мне. — Надеюсь, вам понравится спектакль, мисс. В коридоре Брэддок меня предупредила: — После спектакля ты должна будешь вернуться сюда, Энни. Помни, это ведь не твой отгул. Я уже говорила, что не считаю Брэддок злой: она жила одна, закрывшись в своем одиноком мире, и была достойной хранительницей Кларендона. Все прошло идеально! Но был еще он. Точнее, шип в лапе у льва. Я ожидала, что мистер Икс снова посоветует мне не ходить. Он этого не сделал. Я надеялась, что он, по крайней мере, вернется к теме, которую сам затронул накануне вечером. Прекрасная. Но и этого не произошло. Мистер Икс был все так же погружен в меланхолию своей комнаты и своей призрачной скрипки. Зато он больше не кашлял. И все-таки я была счастлива. Дела мои складывались наилучшим образом. Я поднималась к себе с уверенностью, что под старость мне будет что рассказать моим… ну, скажем, моим племянницам. А вдруг даже и внукам? Поздновато для моих собственных, но, быть может, у меня появятся приемные дети? Ну конечно! Но почему же зеркало в моей комнате больше не мутное? Оно, как по волшебству, все засверкало… Ну хорошо, допускаю: не засверкало. Но я действительно видела себя более отчетливо, лучше различала те уголки моего лица, которые никогда не желала рассматривать, а теперь они выглядели очень даже мило. На вечер я одолжила шляпку у Сьюзи Тренч: она хорошо подходила к моему скромному платью. Но, Энни, неужели ты все это делаешь ради того, чтобы выйти в театр в сопровождении элегантного мужчины, хотя речь идет всего-навсего о расследовании преступления? Нет, Энни, признайся себе: ты это делаешь потому, что один твой душевнобольной пациент, маленький и большеголовый, но обладающий неоспоримым даром понимать людей, откровенно сообщил, что считает тебя прекрасной и отважной, что ты такая и есть. В зеркале я смотрелась — да-да-да! — довольно привлекательно. Прекрасная. — Уже!.. Энни! Там уже!.. Он пришел!.. Спускайся! Эти вопли полушепотом предшествовали моему появлению. Я чувствовала себя такой величавой и пышной, точно собралась выходить замуж. Даже более пышной, чем сама Гетти Уолтерс, которая подглядывала — да-да! — с главной лестницы, пока я, приподнимая края длинной юбки, в качестве кортежа сопровождаемая Нелли, Сьюзи и Джейн, спускалась по служебной лестнице. Гетти плакала и смеялась, совсем как в тот день, когда увидела труп Элмера Хатчинса. Краешком глаза я успела заметить в директорском коридоре и круглое, бледное, сморщенное лицо старшей сестры Брэддок. Мне стало ее жаль. Холл Кларендона сделался светлее — истинная правда — с появлением Дойла, который, как всегда, пришел точно вовремя, в элегантном цилиндре, в темно-синем сюртуке (сам он был как светло-синий принц) и даже с тростью. Доктор мне поклонился, а потом, как будто и этого было мало, еще и сделал комплимент: — Позвольте сказать, вы прекрасно выглядите. Скорее вежливо, чем искренне, в отличие от слов мистера Икс. Приятно, но по-другому. Мы вышли из Кларендон-Хауса, но я покинула это место не окончательно. Мысли мои оставались там, в той сумрачной комнате: я видела, что его большие, разноцветные, удивительные глаза смотрят на меня, видят меня. Прекрасная. 2 — Вы часто бываете в театре, мисс Мак-Кари? — спросил Дойл. Я ответила что-то вроде «нечасто, но достаточно». Мы шли по Фрэттон-роуд в толчее из пыли и наемных экипажей, неторопливых парочек, девушек в нарядных платьях и благопристойных вуалях, подвыпивших рабочих, босоногих детей и продавцов в длинных фартуках, которые высовывались из своих магазинчиков, чтобы не пропустить ничего интересного. В памяти моей сохранился прекрасный вечер, с тучами и ветром. Я держала молодого доктора под руку, а он вдохновенно размышлял вслух: — Дорогая мисс Мак-Кари, театр — это же совсем другой мир! Нашей Великобритании театр так же необходим, как и мечты. Оглянитесь вокруг. Посмотрите на эту людскую суету: здесь проходят мускулистые пролетарии, офицеры морского флота, лоточники — маленькие частички целого, рабочие пчелы социального улья. Целомудренные днем и мечтательные по вечерам. Чего мы желаем? Что скрыто за этими с виду искренними лицами? И еще один вопрос, даже более интересный: куда мы движемся? — В театр, — отшутилась я. И острота моя не повисла в воздухе. Ответом мне был веселый смех. Доктор — это вам не мистер Икс! — Вы правы, да! Но я-то спрашивал о другом. — Я знаю, прошу прощения за глупую шутку. — Глупые шутки — отличительная особенность умных людей. — (Я покраснела. Мои вежливые «спасибо» были отметены единым взмахом руки. Я всерьез задумалась: а что, если я получила на этот вечер благословение доброй феи? Столько похвал за такое короткое время!) — Я размышлял о будущем, мисс Мак-Кари. Вы оптимистка? — Да, оптимистка. Я считаю, мы живем лучше, чем жили когда-либо прежде… Все вокруг так красиво: города, поля… Наше будущее светло… — Возможно. Но я, к несчастью, гораздо меньше склонен доверять нашим достижениям. — Доктор, это странно: вы ведь ученый. — Именно поэтому. Мисс Мак-Кари, взгляните на наше время моими глазами. Что мы делаем? Мы одеваемся с ног до головы, даже чтобы помыться, однако в театре мы совлекаем с себя все покровы… — Совлекаем не мы, — смущенно поправила я. — Совлекают артисты. — Да, но кто такие «артисты»? Мы используем это слово, но кто они такие? — Люди, которые… занимаются театром, — ответила я, но Дойл покачал головой: — Нет, мисс Мак-Кари. Артисты — это мы сами, когда нас используют другие люди! — И доктор открыл долгий перечень: — Драма, комедия, мюзиклы, фарс, мелодрама, оперетты, арлекинада, мистерии, tableaux vivants[15], игры в живые шахматы и шашки, цирк, поиск сокровища, арены, черные спектакли… Разве вы не понимаете? Я смотрела на Дойла и вспоминала Дэнни Уотерса. — Что я должна понять, доктор?