— В исключительных случаях я умею это делать. Джимми Пигготу не нужно слишком далеко ходить, чтобы переговорить с другими юными борцами и оставить сообщение для Дэнни. — Мальчик сильно рисковал, пробираясь сюда в этот час. Вечер только начинался, снаружи было еще светло. А теперь я заметила, что и стул не подпирает дверь. — Дэнни явился именно в это время, потому что ночью он выступает и… спасибо, мисс Мак-Кари, хорошо, что вы переставили стул, этот наш маленький сигнал тревоги, а теперь давайте послушаем Дэнни, он как раз рассказывал мне о своей дружбе с Элмером Хатчинсом. Дэнни, ты не мог бы повторить самое важное для мисс Мак-Кари? У меня возникло другое предложение: — Дэнни, не хочешь ли выпить стакан воды? Или что-нибудь съесть? — Мисс Мак-Кари, у нас нет времени на… — Прошу прощения, сэр. — Обнимая несчастного паренька и подводя его к подносу с вечерним чаем и булочками, я испепеляла моего пансионера взглядом. Неужели он, такой проницательный, даже не заметил, как взгляд его бедного информатора перебегает с него на поднос, а с подноса на меня, как Дэнни разрывается между тремя искушениями, а что для него важнее — этого он нам никогда не скажет. — Дэнни, ешь все, что захочешь. А вот тебе чай и вода. Мистер Икс погрузился в обвиняющее молчание. Это его молчание обладало весьма действенным эффектом: Дэнни жевал — бедное создание, — пил, но при этом все больше торопился, чувствуя себя одиноко и неловко в этой безмолвной комнате. Я все-таки постаралась выступить в роли противовеса, предлагая мальчику новые угощения и оставляя ему время на искренние, но небыстрые ответы. В конце концов с едой было покончено. И вот, когда мальчик встал перед нами и начал рассказывать свою историю, я кое-что поняла про Дэнни Уотерса. Я уже упоминала о его красоте, однако было и нечто иное, что оставалось незамеченным, пока Муха и Паутина крутились рядом с ним, невольно превращаясь в главных героев. Но теперь, когда он был один, я поняла, что Дэнни совсем на них не похож. Он мог водить дружбу с детьми улицы, и я не хочу сказать, что его собственная жизнь складывалась лучше, однако, когда этот косноязычный паренек — как сейчас — получал главную роль, он превращался в неповторимый и притягательный центр внимания. Дэнни был ребенок театра. Его лицо, его манера держаться. Ну как вам объяснить? Если вы видели театральных людей — а вы, я так думаю, их когда-нибудь да видели, не важно, откуда вы родом и в какую эпоху читаете это нескладное повествование, — вы сможете меня понять. Дэнни был не очень высок, но сложен гармонично. И даже грязь на нем смотрелась как один из необычных нарядов, которыми артисты пользуются не только на сцене. Дэнни казался одновременно хрупким и сильным, слабым и полным жизни, чувствительным и холодным. Но главное — в нем была воля. Когда Дэнни оказывался хозяином положения (хотя бы ненадолго), эта воля пробивала себе дорогу через каждый оборванный слог его речи; и трудно было отвести глаза от его лица, от соразмерности его рук, ног и жестов. При нашей первой встрече я пришла к выводу, что Дэнни пользуется успехом на аренах из-за царапин на ногах, но то было глупое и поспешное заключение. У любого уличного мальчишки ноги покрыты царапинами! Теперь я видела в Дэнни совсем иные качества: его превосходство над любым повреждением тела, прочнейшие доспехи его красоты под светлыми, по-приютски подстриженными волосами. Его искусство. Дэнни был человек театра. По-другому держаться он и не мог. Такие люди умеют себя показать. Умеют нравиться. К тому же от самой драмы, которую он для нас представлял, захватывало дух. История появлялась постепенно, я видела, как она движется, спотыкаясь на ходу, — я спокойно дожидалась, пока мимо меня проедет кавалькада старых лошадей. Дэнни познакомился с Хатчинсом в театре «Милосердие», но там мальчику доставались только роли в массовке. Как и многим другим, ему пришлось зарабатывать на жизнь в подпольных представлениях, главным образом на аренах. Вообще-то, это не такая позорная работа, как обыкновенно считается. Схватки на арене — вовсе не схватки, они постановочные, «артистичные», иные больше напоминают обрядовые танцы, в которых почти не прикрытые — а чаще и совсем неприкрытые — тела мальчиков и девочек предстают в таких позах, которые по-настоящему возбуждают публику определенного сорта в силу скандальности этих движений, этого балета сплетенной кожи, который иногда приводит к непритворным травмам — из-за неосторожности… или из-за больших денег. Дэнни был актером с арен. Это отдельный мир, за кулисами которого скрыты другие миры, непохожие между собой и еще более темные. Потому что любому актеру с арен доводилось заниматься не только борьбой. И все-таки Дэнни — боже мой, этот бедняжка с его мечтой, еле-еле брезжащей, как солнце зимой, так напоминал мне брата! — мечтал стать актером. Из тех, что играют комедию и трагедию, — так он сказал; и тут произошло нечто вроде чуда: эта фраза выскочила у него без заикания, по прямой, а еще, произнося ее, Дэнни представил нам обе маски. На слове «комедия» — улыбнулся от уха до уха, на слове «трагедия» края его рта изогнулись вниз, и я подумала, что, возможно, такой трюк позволяет мальчику высвободить его плененный язык и разговаривать как все нормальные люди. И я не ошиблась. Сразу же после «комедии» и «трагедии» Дэнни выдал длинную фразу без пауз между словами: — МистерХатчинсмнесказалчтоямогухорошоговоритькогдамногонедумаю! То был худший день в жизни Дэнни и лучший тоже. Все произошло во время репетиции, в которой участвовали и Хатчинс, и Дэнни. Настойчивость мальчика вынудила Петтироссо предоставить ему коротенькую роль в детской постановке. Требовалось только отыграть реакцию на стук в дверь, открыть и произнести: «Госпожи нет дома». Только это. Всего-навсего. Дэнни мог это сделать. Одна фраза. Он твердил ее много дней перед репетицией, повторял так часто, что даже засыпал со словами на губах. Госпожинетдома… Госпожинетдома… Наступил ужасный — и такой желанный — момент. Петтироссо велел мальчику выходить. И Дэнни вышел: я так его и вижу — прямой и взволнованный, вот он идет через сцену к бутафорской двери под взглядами сотни жадных глаз, уверенных в его провале, и всего лишь пары сочувственных глаз, которые до этой минуты никогда не обращали на мальчугана внимания, а теперь безмолвно желают ему успеха… Дэнни заговорил. Но так и не закончил свою реплику: — Го-го-го-спо-по-по-по… Мальчик, наверно, еще продвигался к следующему слогу этой единственной и нескончаемой фразы, когда Константин, ассистент Петтироссо (судя по описанию Дойла, это наверняка был тот худощавый тип в высокой шляпе, которого я видела в ресторане), оборвал эту ленту при помощи звонкой оплеухи. Дэнни, у которого душа болела больше, чем щека, красный от стыда больше, чем от удара, бежал со сцены, преследуемый хохотом других детей и проклятьями Петтироссо, и мальчик готов был нестись без остановки до самого центра Земли, если бы только нашел туда дорогу, но тут его подхватила исполинская пятерня огромной руки здоровенного мужчины со снежной бородой где-то наверху и с добрыми глазами. Элмер Хатчинс сказал, что Дэнни не о чем беспокоиться. Что говорит он хорошо, нужно только захотеть. И подыскать приемчики. — Я же видел тебя на сцене, парень, у тебя задатки театрального актера, уж поверь. Элмер Хатчинс сказал, что Юлий Цезарь был заикой. Элмер Хатчинс сказал, что Наполеон был заикой. Когда Дэнни ответил, что не знает этих людей, Элмер Хатчинс сказал, что ее величество тоже заика. Эта новость больше заинтересовала Дэнни, который никогда не слышал, как говорит королева, но никогда и не слышал, чтобы ее называли заикой. Элмер открыл мальчику свою тайну: — Раньше я был дураком, Дэнни. Мне говорили: «Пей, Элмер», и я пил. Мне говорили: «Терпи, Элмер», и я терпел любые удары. А потом я попал в приют. Там меня приставили к веревкам. Это очень скучная работа, ну совсем скучная, так что когда ты проводишь за этим делом полдня, то забываешь даже, как тебя звать… Это ровно как жизнь, Дэнни: проходят дни, пока наконец ты не скажешь: «Дьявол, да это ведь моя жизнь!» Вот так мы и жили. Имени своего я не позабыл, зато позабыл думать, что я дурак. С тех пор как я не думаю, что я дурак, я заделался умником, так-то, парень. Дэнни Уотерсу все это показалось магией. А еще Элмер научил его гримасничать, чтобы забывать о заикании. Комедия. Трагедия. И уважать самого себя, и никогда — никогда — не соглашаться на то, что совершенно противно его природе. Конечно, арены — не его цель, однако на них все не по-настоящему, а постановка этих движений (пусть даже Дэнни и приходилось притворяться, будто он дерется с другими мальчиками, демонстрируя захваты и броски) помогала ему нарабатывать технику. Но на настоящие поединки Дэнни никогда не соглашался. В одной из лачуг Лэндпорта давала представления разорившаяся семья Уэсли, рассказывал Дэнни. Их заведение называлось «Остатки благородного семейства», и это была не просто подпольная арена: там устраивались запретные зрелища, организованные за спиной у правосудия, но всем нам известно, что запретные представления существуют, и, пока они происходят втайне, правосудие не вмешивается. Дэнни получил предложение кое-чем заняться с главой семейства, а также с супругой главы семейства — всего несколько минут, которые могли бы дать ему пищу на несколько месяцев, но мальчик отказался. Мистер Хатчинс сказал, что гордится им, а ему помешали хоть что-то ответить слезы, а вовсе не заикание. Не то чтобы Дэнни никогда прежде не занимался такими вещами — или вещами похуже, — но теперь с каждым новым отказом он чувствовал, что продвигается на один шаг по длинной дороге к собственному достоинству, которую указал ему Хатчинс. — Дэнни, ты станешь великим актером, это точно, — пообещал старик. — Когда-нибудь. Я этого и не увижу… — Комедия! Трагедия! — тотчас выпалил Дэнни. — ВыэтоувидитемистерХатчинс! — Ну так, может, и увижу. — Великан рассмеялся вместе с мальчиком. — Ведь такой день я не пропустил бы за все королевские сокровища… Где бы ты ни был, Дэнни, я туда приду, чтобы похлопать из самого первого ряда. — Мистер Хатчинс, я вас сразу увижу… Эти слова Дэнни произнес без заикания и без особых приемчиков, на секунду переменившись в лице, чем, конечно же, растрогал Хатчинса, как растрогал и меня. А потом в сердце его что-то оборвалось, и тоска по другу исказила мальчишеское лицо. — А… те-те-те-перь!.. — Отпустите его наконец, — взмолилась я, обнимая ребенка. — Он рассказал все, что вам требовалось! — Напротив, мисс Мак-Кари, он ничего не рассказал, все это было лишь эмоциональное вступление, для меня бесполезное, потому что единственное, что меня интересует, — это что́ пил мистер Хатчинс… 8 Именно в этот момент. Да. Именно тогда. От крика мы все окаменели. Он был оглушительный, он прокатился по всей комнате. — Заткнитесь! Это был мой крик. Я, как вам известно, человек не театральный и потому никогда не кричу, а редкие исключения получаются у меня плохо. Вот, например, когда Дэнни всхлипывал и пугался, это выходило красиво и трогательно. А из моей глотки вырвалось карканье. Нечто единственное в своем роде и неподражаемое, нарушившее разом все: гармонию, литературность, красоту мизансцены. Мой крик — как стыдно и в то же время сладостно об этом писать — был неприличный и скандальный. И все равно, даже когда я кричу — за всю жизнь набрались бы считаные случаи, ни разу на мужчину, почти всегда на мать, — после этого я пускаюсь в позорные объяснения. Сначала разрежу картину на куски, потом подбираю обрывки. — Вы такой гадкий! Вы и ваши безумные идеи! Я не могу! Не могу!.. Я вся тряслась, отступая в угол комнаты. После непродолжительной паузы снова раздался голос из кресла: — Прекрасно. Дэнни, ты меня слушаешь?.. Дэнни, не обращай внимания на мисс Мак-Кари, она женщина, ты постепенно к ним привыкнешь… Отвечай: ты меня слушаешь? — Д-да… с-сэр. — Вложи в ответ на следующий вопрос всю свою внимательность. Когда ты в последний раз видел Элмера Хатчинса живым? — Д-две не-не-дели на-зад, с-сэр. — А что он тогда пил? Что пил Элмер Хатчинс? Этот вопрос превратил прекрасные глаза Дэнни Уотерса в два идеальных круга, точно так же округлился от удивления и мой рот. — Ч-что пил? — Да. Что он пил. Виски? Ром? Вино? Пиво? Мальчик силился прийти в себя и дать ответ на этот нелепый, невозможный вопрос. Как предупредить Дэнни, что у этого человека не все дома? Заикание снова поймало его на середине пути, и застигнутые врасплох слоги больше не двигались. — Дэнни: «комедия, трагедия», — произнес маленький тиран, прежде чем я успела вмешаться. — Пожалуйста, Дэнни, «комедия, трагедия», и идем дальше. Мальчик согласовал мимику со словами: — Комедия! Трагедия! Сэронничегонепилонбросилпить! — Ничего? — Ничего! — Дэнни избежал нового приступа заикания, изобразив «ничего» жестами. — Дэнни, это очень важно, — не унимался помешанный. — Ничего? — Ни… ни… чего! Дэнни познакомился с Элмером уже в трезвый период. Элмер никогда больше не пил. В этом Дэнни мог поклясться. Я стояла, опираясь на спинку кресла, и от меня не укрылась почти неощутимая перемена, происшедшая с мистером Икс: это было легкое покашливание. Но ваша покорная слуга ухаживала за ним уже две недели, и — верьте мне на слово — мистер Икс никогда при мне не кашлял, а также не чихал, не храпел и не производил своим телом никаких иных шумов помимо шелковистого струения его слов. Я почти испугалась.