Уидон пожал плечами с таким видом, как будто это была не самая почтительная дочь в семействе, однако ее высокое положение в фамильной иерархии оставалось неоспоримым. — Вы должны извинить мисс Брэддок: мистер Икс — немного особенный пансионер. Я плохо расслышала фамилию. Наверно, она какая-то иностранная. Однако переспросить я не успела: Уидон пошел в ту же сторону, откуда появилась старшая сестра, — определенно это было западное крыло. С одной стороны коридора были закрытые двери, с другой — большие окна, выходящие на проспект Кларенс и на весь Портсмут, затянутый дождем. Так я определила, что комнаты пансионеров обращены к морю. Уидон продемонстрировал мне роскошный туалет в конце коридора, а затем остановился у последней боковой двери, негромко постучал и, не дожидаясь ответа, открыл. И вот что меня поразило: Уидон обратился к дверному проему совсем иным голосом, исчезли прежние интонации чопорного клерка и строгого инструктора. Голос его стал почти как музыка, бухгалтер как будто агукал над ребеночком: — Мистер Икс, здесь ваша новая медсестра, мисс Мак-Кари! Произнося эту фразу, Уидон отодвинулся, пропуская меня вперед. В комнате было совершенно темно. Скрипка 1 Моя тень скользнула по прямоугольнику света на напольном ковре, затем изогнулась и взобралась по резной спинке высокого кресла. Дальше — задернутые шторы. И — никого в комнате. Уидон продолжал придерживать для меня дверь. Я сделала несколько шагов. «Во что ты ввязалась, Энни?» — вздохнула я про себя. Комната была просторная, — возможно, так казалось потому, что в ней находилось не много предметов. Кровать была аккуратно заправлена. Тазик для утренних процедур стоял на полу, между кроватью и комодом, на комоде стояла большая ваза, по другую сторону размещались камин с полкой, ночной столик, стул и маленький шкафчик. В центре комнаты — вышеупомянутое кресло. И больше ничего не было. Ни книг, ни журналов, ни картин. И воздух здесь не был напитан безумием, не было той смеси животного и человеческого запаха, к которой я так привыкла со времен Эшертона, зато я уловила присутствие вдыхаемого и выдыхаемого воздуха — так корова обращается со своей жвачкой. — Скажите ему что-нибудь, — прошептал с порога Уидон. — Но… Кому? Бухгалтер нетерпеливо кивнул в сторону кресла. И тут мне стало страшно. Ладони мои повлажнели, я провела рукой по платку на шее. Мне казалось, что это не я подхожу ближе, а само кресло медленно, точно желая скрыть свое продвижение, подступает ко мне. Когда мы оказались рядом, я подняла глаза. И увидела манекен. Он сидел прямо, не проминая сиденья своим весом. В полумраке я разглядела острые скулы, непропорционально высокий лоб, но главное — орлиный, резко очерченный нос. Все остальное — тщедушное тельце, упакованное в пижаму, халат и домашние туфли, — могло бы подняться в воздух от легкого дуновения ветерка, причем внешний облик от этого не сильно бы переменился. Я вложила в свои слова больше оптимизма, чем чувствовала на самом деле: — Добрый день, меня зовут Энн Мак-Кари, я ваша новая медсестра, очень рада знакомству, мистер… мистер… — Мистер Икс, — удостоверил с порога Уидон. — Но его ведь зовут не так, правда? — переспросила я. — У него нет имени, — отрезал Уидон. Что за абсурд! Я решила разобраться с этим позже. Манекен не шевелился, и я наклонилась, чтобы рассмотреть его лицо. В полумраке его глаза показались мне какими-то странными. — Можно я отдерну штору, сэр? — спросила я, обращаясь к мистеру Икс. Однако незамедлительный ответ я получила от Уидона: — Нет. И выходите поскорее. Бухгалтер ощутимо нервничал. Я сделала реверанс и вышла; Уидон закрыл дверь. — Почему нельзя раздвигать шторы? — Мистер Икс не хочет, чтобы их раздвигали. Это необычный человек, подробности мне неизвестны; доктор Понсонби вас обо всем проинструктирует. Уидон вытирал платком вспотевшие лоб и шею, как будто мы только что выбрались из клетки с опасным хищником. И я подумала: подробности ему наверняка известны, просто он не хочет говорить. Но ведь Уидон — бухгалтер, рассудила я. Его отношение к душевнобольным наверняка искажено предрассудками и страхами профанов, которые сталкиваются с проявлениями безумия. Разумеется, это не мой случай. Я чувствовала, что готова приступить к уходу за мистером… мистером без имени. 2 Гетти Уолтерс отвела меня в комнату, которую мне предстояло занять в Кларендоне: сестры проживали в пяти маленьких помещениях под самой крышей. Назвать эту комнату «скромной» — значит ничего не сказать. Она была голая и крохотная. Зеркало вполовину моего роста стояло на комоде ровно такого размера, чтобы сбоку могла поместиться кровать. Свет проникал в комнату через окошко в скате крыши. Что ж, мне доводилось обитать в местах и похуже. Пространства вполне хватало, чтобы втиснуть кувшин с горячей водой, губку и мыло. Мой багаж и сложенная униформа лежали на кровати. Я сняла платье, вымылась и изучила униформу. Ее составляли chemise[3], пояс с подвязками, чулки, верхняя сорочка, черное, как будто траурное, платье с пышной юбкой, нагрудник, передник с карманами на поясе, накрахмаленные манжеты и воротничок с кружевами, туфли на низком каблуке. Наличествовала также смена того, что мы надеваем наедине с собой и без чего обходимся только в полумраке супружеского алькова. Впрочем, вы можете сходить в театр и увидеть там женщин даже без этой последней защиты приличий и нравов. Полагаю, вы меня поняли. Я просто ставлю вас в известность. Поскольку я женщина взрослая и не слишком привлекательная, в комплект не входило оружие искушения: не было ни корсета с бантами, ни упряжи для грудей, ни — храни меня Господь! — чепца с широким козырьком, прикрывающим половину лица. Мой чепец был просто высокий, как митра архиепископа. Когда я увенчала себя этим убором, мутноватое зеркало представило мне странную картину. Это была я — и не я. Хотя униформа примерно подходила мне по размеру, облик мой разительно переменился. Одежда вообще обладает потрясающим эффектом: стирает одни черты, другие добавляет — как будто ты актриса, играющая роль. Высокий воротник закрывал отметины, которые остались в прошлом, по крайней мере на какое-то время. Я улыбнулась своему отражению. Доктор Понсонби еще не приехал, поэтому я решила, не откладывая, приступить к своей работе. И первое, что мне надлежало сделать, — при свете дня заглянуть в глаза этому мистеру, как бы его ни звали, потому что он является пациентом, за которым мне положено ухаживать. Задавшись этой целью, я отправилась в путь по ковровым дорожкам, приподнимая на ступеньках полы новой юбки, подошла к последней двери, негромко постучала и открыла, точно так же как делал мистер Уидон, однако сознавая, что теперь вся ответственность лежит на мне. И все-таки, оказавшись посреди тишины и полумрака, я сжалась, как и в первый раз. Что тут сказать: темнота и спинка кресла, развернутого так, что никого не видно, — это все-таки впечатляет. Тем более когда входишь внутрь и закрываешь дверь. Как будто свет погасили в туннеле. — Мистер… кхм… Икс, я пришла, чтобы проверить ваши глаза, это ненадолго. А потом, если пожелаете, я снова задерну шторы. Ответа не последовало. В эту минуту меня посетило странное воспоминание: мой отец, сидящий спиной ко мне, за своим письменным столом в портовой конторе грузоперевозок. В том помещении стояло еще несколько столов (теперь, в моей памяти, их число доходило до бесконечности), а отцовский стул был обращен спинкой ко входу. Я видела плечи его пиджака, его черные волосы — такие же черные, как глаза тряпичного медведя, которого он мне однажды подарил. Приближаясь к окну, я выкинула это воспоминание из головы. — Вы знаете, там подальше есть такая штука, она называется «море», — сообщила я. — Смотреть на него приятно и в целом радостно… — Я взялась руками за шторы, и тогда за спиной у меня раздался тихий, но ясный голос: — Нет. Я обернулась. Значит, он разговаривает, отметила я про себя. Он восседал очень прямо, маленький и в то же время исполненный достоинства, черты его лица были стушеваны полумраком и моей собственной тенью. — Что «нет», сэр? — Не открывайте шторы. Чистейшие, я бы даже сказала — резкие звуки, лишенные эмоций. То ли мягкий приказ, то ли мольба. — Могу я узнать почему, сэр? — Мне нравится, когда они закрыты, так мне удобнее сосредоточиться. Я молча смотрела на прямой силуэт в кресле. Голос, как я уже сказала, был очень чистый, лишенный интонаций, но тихий. Но зачем ему понадобилось сосредоточиваться? — недоумевала я. Что еще за глупости? Я давно привыкла к абсурдным просьбам душевнобольных, столь похожим на детские капризы. Самый правильный выход — это игнорировать такие пожелания, если они наносят ущерб здоровью пациентов. В этом случае ущерб представлялся мне очевидным: Флоренс Найтингейл, учительница всем сестрам милосердия, не уставала напоминать, что больным необходимы дневной свет и свежий воздух. Я обернулась к окну и крепко ухватилась за шторы: