— Но, мисс Мак-Кари, я вам предлагал совсем не это! — выкрикнул он, поравнявшись со мной. — Мое желание сделать вас счастливой искренне, уверяю вас, поэтому… давайте дадим волю фантазии, представьте меня магом или джинном из лампы… и подумайте… если бы вы могли осуществить одно ваше желание, что бы вы загадали? Клянусь, я постараюсь, чтобы это желание сбылось, в меру моих возможностей, каковые отнюдь не малы… От всей этой чепухи, столь привычной в устах душевнобольного, я растрогалась. Я знала, что он так говорит, чтобы извиниться за прошлые обидные слова, но продолжала молчать, глядя прямо на него. Одна рука придерживает тирольскую шляпу, в другой руке трость, рот приоткрыт, как будто даже наша коротенькая прогулка стоила ему громадных усилий. Не думаю, что когда-нибудь позабуду, как он выглядел в ту минуту. Странный человек, но не более странный, чем любой другой. С одним-единственным отличием. — И вы его исполните? — переспросила я. — Мое желание. — Клянусь вам, — подтвердил он совершенно серьезно. — Я бы хотела, чтобы у вас было имя. Он снова заморгал — так медленно, как будто его глаза делали это с удовольствием. — Хорошо, — прошептал он чуть слышно. Дальше мы шли в молчании. На проспекте я обула ему ботинки, и мы вернулись в Кларендон. Мистер Уидон дожидался нас в холле, заложив пальцы за отвороты жилета: — Мистер Икс, вам понравилась прогулка? Вы замечательно выглядите! К вам приехал глазной врач… — (И после этих слов к нам приблизился молодой человек с бронзовой кожей и сверкающей улыбкой.) — Позвольте вам представить доктора Артура Конан Дойла. Часть вторая. Антракт Наступает момент обдумать происшедшее и спросить себя, что будет дальше… Легкое колыхание занавеса… М. С. Шмидт. Европейский театр (1811) Антракт Антракт, по определению, есть прерывание сна. Тревор М. Торлесс. Английский развлекательный театр (1867) Красота. Один только ее вид порождает желание. Алчное, горячее, всемогущее желание. Но фигурка на сцене снимает напряжение одним лишь движением. Старому профессору удивительно, что этого движения — поворота торса в противоположную сторону — оказалось достаточно, чтобы укротить его внезапную ярость. Виолончель и фортепиано меланхолично продолжают наигрывать вальс, который его друг, русский композитор, только что прислал профессору в качестве первого плода из еще не написанного собрания. Это красивый, ностальгический вальс. Для его премьеры профессору понадобилась именно эта балерина. Теперь она разворачивает стул — единственный предмет на синей сцене, подсвеченной огнями рампы, — и, усевшись верхом, смотрит на профессора с безмерной печалью в ласковых голубых глазах. Новый поворот, на сей раз вбок, и умелое перемещение тонких ножек, чтобы прикрыть бедром то, что иначе открылось бы напоказ, — ведь больше балерине прикрыться нечем. Очередное движение маленькой дьяволицы (колени стоят на стуле), столь же мягкое, как и волны музыки, — оно таит в себе целый букет противоречивых посланий. Я хочу тебя. Я притворяюсь, что хочу тебя. Я боюсь твоих прикосновений. Я притворяюсь, что боюсь. Экспозиция первой темы оканчивается с потрясающей четкостью, и маленькое тельце с курчавыми светлыми локонами медленно склоняется, точно закатное солнце. В пустом театрике появляется еще один мужчина, он движется меж незанятых кресел к старому профессору — единственному зрителю, сидящему в первом ряду. Вторая часть танца — как птица перед полетом. Торс балерины поднимается, спина выгнута, она закрывает глаза и в следующее мгновение снова укрывается за собственным телом, разворачивая свой трон. И в этот момент — вот она. Красота. Что она может знать? Что может она знать о красоте, которую воплощает? Старый профессор сжимает челюсти. Что может она знать о насилии? Дрожащий от наслаждения профессор ощущает нечто, чего не в силах описать. Это — по ту сторону от физических ощущений, по ту сторону от мужской плоти, которая неожиданно сделалась как скала, от крови, которая стремительно стучится в его сердце и будоражит каждую клеточку его тела. По ту сторону бледности. Старый профессор поднимается с кресла, охваченный возбуждением. Девочка понимает, какую бурю она вызвала к жизни, и смотрит на него, как хрупкая шхуна в ожидании огромной волны. Она все делает как учили: опускает голову, прячет лицо за белокурыми прядями, обнимает руками свою плоскую грудь… чтобы снова явить себя целиком, вызывающе глядя на мужчину. Последние ноты виолончели. Последние ноты фортепиано. Фортепиано и виолончель, девочка и старый профессор, теперь в тишине. Ее финальное движение: балерина сводит лодыжки, встает со стула, по-змеиному медленно опускается на пол, раздвигает ноги, тянет вперед худенькие руки, упирает подбородок в ковер. Новый звук. Ладонь ударяет о ладонь. Еще и еще. Ничего, кроме красоты. А еще власти. В этом — сок подлинного искусства. Власть над этой фигуркой, теперь лежащей на животе, с ладонями на ковре, детские пальчики разведены в стороны. — Кхм… Старый профессор смотрит на вошедшего, постепенно приходя в себя. Власть над этим молодым мужчиной, который от страха может только покашливать и не осмеливается на него взглянуть. — Что? — спрашивает старый профессор. — Велосипедист здесь. Старый профессор протягивает руку. Лист бумаги. Профессор разворачивает и читает. Потом убирает бумагу в карман пиджака, движения его решительны и энергичны. Из того же кармана он достает платочек и утирает пот со лба. Представление, которое он только что наблюдал, поглотило все его желания, оставило поры на его теле открытыми, пресытившимися, источающими пот, который теперь охлаждается в деревянном одиночестве маленького зала. — Я рад, что все идет хорошо. — Кажется, есть лишь одно незначительное изменение, — замечает молодой. — На самом деле, это не важно, — отмахивается профессор. Что может быть менее важным, чем перемена в том, что есть всего-навсего мираж, игра волшебства, вечное изменение, маска? — вопрошает он сам себя. По самой своей сути телесная красота, которую он только что созерцал и которая заключает в себе тайну тайн, — это беспрестанная трансмутация. Единственная ее прочность состоит в ее непостоянстве, это как отражение на поверхности озера. Старый профессор смотрит на неподвижную девочку. Эта напряженность почти новорожденных мускулов, эта упавшая скульптура, это создание, сотворенное для чужого наслаждения и собственной боли, эта незрело-бесстыдная сладострастная красота обнаженной анатомии… Понуждаемая к… Всегда понуждаемая. Даже надругательство над этой невинностью — ничто по сравнению с наслаждением зрителя, понимает старый профессор.