– Чему тебя вообще учат твои наставники? – рявкнул он – Не смей мне дерзить… – А то что, Bàba? – спокойно поинтересовалась она. – Что ты сделаешь? Тысячи лет самым страшным преступление в Китае считалось отсутствие сыновнего или дочернего почтения. Иметь детей, не наделенных xiàoshùn, было участью более горькой, чем смерть. Это означало, что в загробной жизни ты будешь забыт, станешь блуждающим призраком, обреченным на голод, поскольку твои непочтительные потомки не приносят жертв. Но это отец отправил их сюда, отправил на Запад, где их научат новому, новым идеям, новым представлениям о загробной жизни, не требующим сожжения бумажных денег. И Запад их развратил, но кто в этом виноват? Ее отцу больше было нечего сказать. – Уходи, – рявкнул он. – Иди к своим сестрам, а я поговорю с врачами. Кэтлин не стала возражать. Отойдя и оглянувшись на своего отца, стоящего в коридоре, она подумала о том, не проклинал ли он когда-нибудь вселенную за то, что она забрала у него жену, которая умерла в родах, оставив после себя трех дочерей, трех незнакомок. Кэтлин, Розалинду и Селию. Девочку, которая всю жизнь была болезненной и слабой. Девочку, которая должна была стать ослепительной шанхайской звездой. И девочку, которая хотела только одного – чтобы ее оставили в покое и позволили быть такой, какая она есть. Кэтлин крепко сжала кулак и стиснула зубы. Будь его воля, ее отец заставил бы ее скрываться. Он бы скорее отрекся от нее, чем позволил ей вернуться в Шанхай одетой в ципао, а сама она скорее собрала бы свои вещи и поселилась в Европе, чем продолжила играть роль блудного сына своего отца. Наверное, ей повезло, что Кэтлин Лан – настоящая Кэтлин, – проболев две недели, умерла от инфлюэнцы, дожив до четырнадцати лет без настоящих подруг, поскольку она всю жизнь была далека от своих двух сестер. Как можно было скорбеть о той, кого ты никогда не знала по-настоящему? И под черной траурной вуалью ее лицо ничего не выражало, а взгляд был холоден, когда она смотрела на урну с прахом сестры. Когда между вами пустота, кровь превращается в водицу. – Я не стану звать тебя Селией, – сказал отец в порту, подняв их чемоданы. – Это не то имя, которое я дал тебе при рождении. – Он искоса посмотрел на нее. – Но я стану звать тебя Кэтлин. И ты не должна говорить об этом никому, кроме Розалинды. Это ради твоей собственной безопасности, ты должна это понимать. Она понимала. Она всю жизнь боролась за то, чтобы ее называли Селией, и вот теперь ее отец захотел дать ей другое имя, и… она могла с этим смириться. Тройняшки Лан покинули Шанхай так давно, что, когда они наконец вернулись, никто не заметил, что у Кэтлин изменилось лицо. Никто, кроме Джульетты – Джульетта подмечала все, но их кузина сразу же согласилась звать ее Кэтлин так же быстро, как прежде начала называть ее Селией. Теперь Кэтлин отзывалась на это имя, как будто оно было ее собственным, единственным именем, которым ее когда-либо звали, и это служило для нее утешением, как бы странно это ни звучало. – Здравствуйте. Кэтлин вздрогнула, когда в бытовку вдруг вошел Да Нао, и прижала руку к груди. – Вы в порядке? – спросил Да Нао. – Да, в полном, – выдохнула она. – Мне нужно кое-что узнать. Домашний адрес Чжана Гутао. Хотя ее кузина об этом и не подозревала, Джульетта была знакома с Да Нао – чье имя означало Большой мозг. Часть своего времени он проводил, работая на этой хлопкопрядильной фабрике, а другую часть – работая рыбаком и поставляя Алой банде свежую рыбу. Он нередко приходил в дом семьи Цай, когда Джульетта была ребенком, и был там по меньшей мере три раза после ее возвращения в Шанхай. Алые любили, чтобы им подавали только самую свежую рыбу. Но им необязательно было знать, что их главный поставщик также является их глазами и ушами внутри Коммунистической партии Китая. – Адрес Чжана Гутао, – повторил Да Нао. – Вам нужен… домашний адрес генерального секретаря? – Да. Да Нао состроил гримасу, словно говоря: На кой ляд вам сдался его адрес? Но он не задал этот вопрос, а Кэтлин не стала на него отвечать, и рыбак, задумчиво постучав себя по подбородку, сказал: – Я могу узнать его. Но встретиться с вами я смогу не раньше субботы. Так что вам придется подождать. Кэтлин кивнула. – Хорошо. Благодарю вас. Да Нао покинул бытовку без лишних слов. Выполнив свою задачу, Кэтлин начала вылезать из того же окна, но на сей раз, когда она забралась на подоконник, ее рука коснулась листовки – она лежала текстом вниз, покрытая грязью и сажей. Кэтлин перевернула ее. «ВЛАСТИ БАНДИТОВ ПРИШЕЛ КОНЕЦ. ПОРА ОБЪЕДИНЯТЬСЯ В ПРОФСОЮЗЫ». Ее брови взлетели вверх. Может, это дело рук Да Нао? Нет, это невозможно. Однако внизу листовки была видна выцветшая строчка: «Распространяется от имени Коммунистической партии Китая». Похоже, на этой фабрике с коммунистами связан не только Да Нао. Внезапно раздавшийся плеск воды вывел Кэтлин из задумчивости, и она спрыгнула на землю. Когда она взглянула на реку, ей показалось, что там мелькнуло что-то блестящее, несущееся под водой. – Странно, – пробормотала она. И поспешила домой. Глава двенадцать Говорят, что Шанхай похож на безобразную дочку императора. Она не всегда была безобразной, когда-то она была красива. Ею любовались, разглядывали линии ее тела, в конце концов решив, что оно хорошо приспособлено к рождению детей. Но затем она изуродовала себя широкой, широкой ухмылкой. Она полоснула себя ножом по щеке, затем вонзила клинок в свою грудь и теперь беспокоится не о том, чтобы искать себе женихов, а только о том, чтобы вести разгульную жизнь, упиваясь неуязвимостью своего статуса наследницы, и годится она теперь лишь для получения барышей и пиров, танцев и блуда. Пусть теперь он и безобразен, зато великолепен. Ночь всегда опускается на этот город с тихим хлопком. Когда загораются огни – и слышится гудение вожделенного электричества, бегущего по похожим на черные жилы проводам, – легко забыть, что ночью вообще-то должно быть темно. Вместо этого ночь в Шанхае – это бурление, неон и мерцающий газовый свет, который подсвечивает треугольные флажки, трепещущие на ветру. Под гвалт и гомон из самого многолюдного кабаре города выходит танцовщица, вытряхивая ленты из волос. Она оставляет только одну – красную, знак своей принадлежности к Алой банде, – надетую для того, чтобы ей никто не докучал, когда она будет идти домой, чтобы показать бандитам, слоняющимся в портовых переулках и ковыряющихся в зубах своими острыми ножами, что к ней не стоит приставать, что она на их стороне. Танцовщица дрожит по дороге домой, роняет свою длинную сигарету и давит ее каблуком. Теперь ее руки свободны, и она зябко обхватывает себя. Ей не по себе. За ней никто не идет, впереди тоже никого нет. И все же она уверена, что кто-то наблюдает за ней. Это не так уж и нелепо. Город не знает сам себя; он не заметит паразитов, ползающих по его коже, пока не станет поздно. Это мешанина из разнородных частей, слепленных вместе и функционирующих сообща, но, если приставить к его виску пистолет, он только рассмеется вам в лицо, не сознавая опасности ваших действий. Шанхай всегда называли безобразной дочерью, но годы идут, и теперь уже нельзя считать его единым целым. Этот город соединяет в себе западный идеализм и восточную рабочую силу, он ненавидит свой раскол, но не может жить без него, и его многочисленные части пребывают в вечном конфликте. Наполовину он принадлежит Алой банде, наполовину Белым цветам; половина до неприличия богата, другая нищая; наполовину он состоит из суши, наполовину из вод реки, впадающей в Восточно-Китайское море. К востоку от него есть только вода. Быть может, именно поэтому сюда прибывают русские, эти толпы изгнанников, бежавших от большевистской революции и даже покинувших Россию до нее. Если вы решаете бежать, то почему бы не сбежать на край света? Вот что такое этот город – вечеринка на краю света. Танцовщица остановилась, она прислушивается к тишине, пытаясь понять, отчего у нее так натянуты нервы. Она напрягает слух и слышит, как из водосточной трубы капает вода, как болтают портовые рабочие, вышедшие на ночную смену. И понимает – за ней наблюдает не кто-то, а что-то. И оно всплывает на поверхность. Нечто с рогами на горбатой спине, блестящими, словно кинжалы. Оно поднимает голову и моргает мутными серебряными глазами. Танцовщица спасается бегством. Охваченная паникой, она так спешит убраться подальше от ужасного зрелища, что спотыкается прямо перед кораблем, который разгружают. Руководящий разгрузкой Белый цветок видит ее. – Прошу прощения, вы заблудились? – кричит он с палубы. Он ошибочно принял ее неподвижность за растерянность. Спрыгнув с носа корабля, он направляется к ней и видит красную ленту в ее волосах. Белый цветок останавливается как вкопанный и дружелюбное выражение на его лице тотчас сменяется угрозой. Танцовщица вскидывает руки и, пытаясь разрядить ситуацию, кричит: – Извините, извините, я оказалась на вашей территории случайно! – Но он уже достал пистолет и целится в нее. – Чертовы Алые, – бормочет он. – Вы думаете, что можете разгуливать, где хотите, да? Танцовщица неуклюже пытается достать собственное оружие – маленький пистолетик, пристегнутый ремнем к ее бедру. – Погодите, – кричит она. – Я вам не враг. Там, в реке, что-то есть. Оно плывет сюда… Слышится плеск. На ее подколенную ямку падает капля и стекает по коже. Танцовщица опускает глаза и видит, что вода совершенно черная. Она бросается направо, в переулок, и прижимается к стене и сползает по ней вниз. Раздаются выстрелы – это стреляет Белый цветок, но теперь он уже не может увидеть ее, она отбежала от мола и дрожит всем телом. Затем нечто выскакивает из реки Хуанпу. И темноту разрывают вопли. Трудно сказать, что там происходит. Пока танцовщица шепчет молитвы, прижав колени ко лбу, Белый цветок и все остальные на борту корабля находятся в пределах досягаемости этого чего-то. Они пытаются убежать, сопротивляются, кричат, но паразиты обрушиваются на них, и спасения нет. Когда крики затихают, танцовщица крадучись выходит из переулка, ожидая увидеть нечто ужасное. И видит насекомых. Их тысячи – маленькие, мерзкие, они ползут по земле. Они сталкиваются друг с другом, налезают друг на друга, но все они ползут в одну сторону – в сторону воды. Впервые к виску города и впрямь приставлен пистолет. Потому что на реке Хуанпу поднимается вторая волна помешательства, которая начала свое шествие с семи мертвых тел, неподвижно лежащих на верхней палубе корабля. Глава тринадцать Джульетта разгладила ткань своего ципао, помявшегося под верхней одеждой. Ей было неуютно, но она заставила себя подавить это чувство, как глотают горькую пилюлю. Когда она облачилась в одеяние, которое не носила уже много лет, у нее возникло такое чувство, словно она обманщица. Ей казалось, что она повинна во лжи – лжи себе самой, тому образу, который она строила до того, как вернулась в этот город. Но, если она не хочет выделяться там, где днем работает Чжан Гутао, ей нужно выглядеть как обычная китаянка из высшего класса, ходящая по улицам Шанхая в жемчужных сережках-висюльках и без помады на волосах.