Каждый балинезиец в своей жизни проходит тринадцать основных ритуалов инициации, и все они связаны с тщательно подготовленными церемониями. В течение всей жизни люди совершают сложнейшие обряды, призванные умилостивить богов и защитить душу от ста восьми пороков (опять эта цифра — «сто восемь»!), среди которых такие изъяны, как насилие, воровство, лень и лживость. Все дети должны пройти знаменательный обряд наступления зрелости, в ходе которого им подпиливают клыки — «собачьи зубы», — чтобы те не выступали — из эстетических соображений. Худшие качества, по мнению балинезийцев — грубость и животные повадки; считается, что клыки напоминают нам о нашей жестокой сущности и потому от них нужно избавиться. В среде, где люди связаны столь тесными узами, жестокость может быть опасна. Целая паутина сотрудничества между жителями деревни может быть подорвана — имей хоть один человек злой умысел. Поэтому лучшим человеческим качеством балинезийцы считают алус — утонченность, «красивый вид». Красота очень ценится на Бали, причем как женская, так и мужская. Красота вызывает благоговение. Это залог спокойной жизни. Детей учат любые трудности и неудобства встречать с «сияющим лицом» — с широкой улыбкой. Концепция устройства Бали смахивает на матрицу, массивную и невидимую таблицу, населенную духами и проводниками, с описанием маршрутов и обычаев. Любой балинезиец точно знает свое место и прекрасно ориентируется по этой огромной неосязаемой карте. Достаточно вспомнить четыре имени, которые носит почти каждый из жителей Бали — Первый, Второй, Третий, Четвертый. Эти имена ясно напоминают, с какой очередностью человек появился в семье и какое место он занимает. Более ясной системы социальной разметки и быть не может, разве что дать детям имена Север, Юг, Восток и Запад. Марио, мой друг индонезиец с итальянским именем, признается, что бывает счастлив, когда ему удается существовать на пересечении вертикальной и горизонтальной линии, пребывая в состоянии идеального равновесия как в ментальном, так и в духовном плане. Чтобы достичь этогс состояния, он должен точно знать свое место в данный момент — как по отношению к высшим силам, так и в семейной иерархии здесь, на Земле. Утратив это равновесие, он теряет силу. В связи с этим вполне разумно предположить, что балинезийцы — настоящие мастера по части достижения баланса, нация, для которой поддержание безупречного равновесия является одновременно действием, искусством и религией. Пребывая в личном поиске равновесия, я рассчитывала узнать от местных жителей побольше о том, как хранить безмятежность в мире хаоса. Но чем больше я читаю об их культуре и наблюдаю ее вокруг, тем больше понимаю, как далеко ушла от упорядоченной системы, по крайней мере по балинезийским стандартам. Моя привычка скитаться по миру, не ориентируясь при этом на местности, и вдобавок мое решение вырваться из сдерживающих рамок семьи и брака — все это, по местным меркам, делает меня чем-то вроде призрака. Мне такая жизнь по вкусу, но любой уважающий себя балинезиец сочтет ее кошмаром. Если ты даже не понимаешь, где находишься и к какому клану принадлежишь, как вообще можно достичь равновесия? В свете всего этого не уверена, насколько мне удастся применить местное мировоззрение к собственному, так как в данный момент я являюсь воплощением более современного и более западного значения слова баланс. (Для меня это слово означает «равноценную свободу действий», то есть равноправную возможность выбрать любой путь в любое время, в зависимости от… ну… короче, от того, как карта ляжет.) Вот балинезийцы не стали бы ждать и гадать, «как карта ляжет». Это просто кошмар в их представлении. У них все карты распределены заранее, чтобы мир не рухнул. Когда на Бали идешь по улице мимо незнакомого человека, первый вопрос, который он тебе задаст: куда идешь? Второй вопрос: откуда ушел? Западному человеку такая пытливость со стороны чужого человека может показаться бесцеремонной, но местные таким образом пытаются сориентироваться, кто ты такой и в какую ячейку тебя распределить, чтобы всем было спокойно и удобно. А скажете: мол, куда иду — не знаю, так, бреду куда глаза глядят — и на сердце у вашего нового балинезийского знакомого станет неспокойно. Гораздо лучше назвать конкретную цель — неважно какую, поверьте, так будет лучше всем. Третий вопрос, который наверняка задаст балинезиец при встрече, замужем ли вы или женаты. Опять же это любопытство вызвано желанием распределить вас на нужное место в иерархии и сориентироваться. Им просто необходимо это знать, чтобы убедиться, что в вашей жизни полный порядок. И ответ, который все хотели бы услышать, — да. Положительный ответ — огромное облегчение. А если вы не замужем и не женаты, лучше не говорить это в открытую. И я очень рекомендую даже не заикаться насчет развода, если он имел место в вашей жизни. Упоминание о разводе приводит балинезийцев в жуткую панику. На Бали ваш одинокий статус не говорит ни о чем, кроме рискованного выпадения из сети ячеек Если вы — незамужняя женщина и приехали на Бали, лучшим ответом на вопрос «вы замужем?» будет «пока еще нет». Это вежливый способ дать отрицательный ответ и одновременно сообщить об оптимистичном намерении устроить свое замужество как можно скорее. И даже если вы разменяли девятый десяток, даже если вы лесбиянка, агрессивная феминистка, монахиня или агрессивная лесбиянка-феминистка, разменявшая девятый десяток и постригшаяся в монахини, никогда не были замужем и не собираетесь, — все равно самым приемлемым возможным ответом на этот вопрос будет «пока еще нет». 77 Утром Марио помогает мне купить велосипед. Как и подобает почти итальянцу, он говорит: «Я тут знаю одного парня…» — и ведет меня в магазин своего двоюродного брата, где я покупаю отличный горный байк, шлем, замок и корзинку, и все чуть меньше чем за полтинник Теперь в моем новом городе Убуде я на колесах, хоть моя подвижность и ограничивается соображениями безопасности на здешних дорогах, которые все как одна узкие, петляющие, в ужасном состоянии и прудят мотоциклами, грузовиками и туристическими автобусами. После обеда еду в деревню Кетута, чтобы провести с лекарем первый день наших… уж не знаю, чем мы там будем заниматься. Честно, не знаю. Английский учить? Медитировать? По-стариковски сидеть на крылечке? Понятия не имею, какие у Кетута на мой счет планы, — я просто рада, что он согласился пустить меня в свою жизнь. По приезде оказывается, что у Кетута гости. Небольшое семейство деревенских с Бали, привели годовалую дочь старику на лечение. У несчастной малышки режутся зубки, она уже несколько ночей подряд плачет не переставая. Отец ребенка — красивый молодой человек в саронге с мускулистыми икрами, как у статуи героя войны советских времен. Мать — застенчивая красавица, смотрит на меня из-под робко опущенных век Родители принесли Кетуту небольшую плату за услуги — две тысячи рупий, в пересчете около двадцати пяти центов, в самодельной корзиночке из пальмовых листьев размером чуть больше пепельницы, что стоит в баре нашего отеля. Кроме денег там также лежит цветок и несколько рисинок (Их бедность составляет резкий контраст с другой, более обеспеченной семьей из Денпасара — главного города Бали. Они приехали к Кетуту в тот же день, позже, и мать несла на голове трехэтажную корзинку, полную фруктов и цветов, а еще там была жареная утка — такой шикарный и впечатляющий головной убор заставил бы Кармен Миранду[36] пристыженно опустить голову.) С посетителями Кетут спокоен и вежлив. Он выслушивает рассказ родителей о самочувствии малышки, после чего заглядывает в сундучок на крыльце и достает ветхий манускрипт, заполненный крошечными буковками на балинезийской версии санскрита. Он сверяется с книгой, как ученый, в поисках сочетания букв, которое бы его удовлетворило, и одновременно разговаривает с родителями и смеется. Затем вырывает чистый листок из блокнота с лягушонком Кермитом и объясняет мне, что сейчас выпишет малышке «рецепт». Кетут заявляет, что вдобавок к режущимся зубкам ребенка терзает низший демон. Чтобы снять боль от зубок, советует он родителям, достаточно втирать в десны отжатый сок красного лука. Но, чтобы умилостивить демона, понадобится сделать подношение, принеся в жертву маленького цыпленка и поросенка и кусок пирога, испеченного со специальными травами, которые наверняка растут на аптекарской грядке у бабушки. (Причем еда не будет выброшена: на Бали после церемонии подношения семьям позволено съесть собственные жертвы богам, так как жертва приносится на метафизическом, а не физическом уровне. Балинезийцы рассуждают так: бог забирает то, что принадлежит ему (акт подношения), а человек соответственно то, что принадлежит человеку — то есть саму пищу.) Выписав «рецепт», Кетут поворачивается к нам спиной, наливает воду в миску и запевает пронзительную мантру, пробирающую до самых костей. Затем окропляет ребенка водой, теперь наделенной священной силой. И хотя малышке всего год, она уже знает, как принимать святое благословение по традиционному балинезийскому обряду. Мать держит ее, и малышка протягивает пухлые ручки, ждет, пока в них льется вода, делает один глоток, второй — а остальное выплескивает на макушку. Безупречно исполненный ритуал. Она ничуть не боится беззубого старика, распевающего над ней мантры. Кетут берет оставшуюся святую воду и наливает ее в маленький полиэтиленовый пакет для бутербродов, завязывает и вручает родителям, которые позднее найдут ей применение. Уходя, мать уносит пакет: это выглядит так, словно она только что выиграла золотую рыбку на городской ярмарке, но забыла взять ее с собой. Кетут Лийер уделил семье около сорока минут безраздельного внимания — и все за плату примерно в двадцать пять центов. Да и если бы денег у них не было, он сделал бы то же самое — ведь это его врачебный долг. Никому нельзя отказывать, иначе боги лишат его дара врачевания. В день к Кетуту приходят около десяти таких пациентов — балинезийцев, которым нужна его помощь и совет по религиозному или медицинскому вопросу. В самые благоприятные дни, когда всем хочется получить особое благословение, посетителей набирается более ста. — И как вы не устаете? — Это мое призвание. В тот день к нам наведываются еще несколько пациентов, но выпадает и время побыть наедине, на крылечке. Мне так спокойно рядом с этим стариком — как с родным дедушкой. Он преподает мне первый урок балинезийской медитации. Есть много способов приблизиться к Богу, объясняет он, но большинство из них слишком сложны для западного человека, — поэтому он обучит меня простой медитации. А суть ее, собственно, в том, чтобы просто молча сидеть и улыбаться. Я в восторге от этого метода. Даже объясняя его, Кетут смеется. Сидеть и улыбаться — прекрасная медитация. — В Индии ты изучала йогу? — Да, Кетут. — Можно, конечно, и йогой заниматься, — говорит он, — но слишком уж это сложно. — Кетут с трудом принимает скрюченную позу лотоса и морщит лицо, комично изображая натугу, точно у него запор. Потом освобождает ноги, смеется и спрашивает: — Почему у йогов всегда такое серьезное лицо? Если будешь ходить с таким серьезным лицом, отпугнешь всю хорошую энергию. Медитировать нужно улыбаясь. Улыбайся лицом, улыбайся разумом — и положительная энергия сама придет и вымоет всю грязь. Пусть улыбается даже твоя… печень. Попробуй сегодня в отеле. Только не спеши и не старайся чрезмерно. Будешь слишком серьезной — заболеешь. Улыбка притягивает хорошую энергию. На сегодня все. Увидимся. Приходи завтра. Очень рад был повидаться, Лисс. И сделай доброе дело. Если кто из твоих друзей с Запада приедет на Бали, пусть приходят ко мне за предсказанием по руке — в кармане совсем пусто с тех пор, как взорвались те бомбы. 78 Вот почти точное изложение истории жизни Кетута Лийера, рассказанной им самим. «Я родился в семье врачевателей в девятом поколении. Отец, дед, прадед — все были знахарями. Они хотели, чтобы и я пошел по их пути, потому что видели во мне свет. Видели, что у меня есть красота и ум. Но я не хотел становиться лекарем. Слишком долго учиться! И слишком много нужно выучить! И я не верил в магические исцеления. Хотел рисовать. Стать художником. У меня был талант. Когда я был совсем молод, то познакомился с американцем. Тот был очень богат, и, может, даже из Нью-Йорка, как ты. Ему понравились мои картины, и он захотел купить большую картину — метровую, не меньше — и заплатить много денег. Столько, что я бы сразу разбогател. И вот я начал рисовать для него. Рисовал каждый день, с утра до вечера. Даже ночью. В те дни — это происходило давно — не было электрических лампочек, как сейчас, и я пользовался масляной лампой. Знаешь, что такое масляная лампа? Это помповая лампа, чтобы масло горело, нужно нагнетать воздух. И вот каждую ночь я рисовал при свете масляной лампы. Однажды ночью лампа горела тускло, я стал раздувать помпу, гнать воздух — и вдруг лампа взорвалась! У меня была обожжена рука! Я на месяц попал в больницу, в руку попала инфекция. Инфекция распространилась и поразила сердце. Врач сказал, что я должен ехать в Сингапур, там мне сделают ампутацию — отрежут руку. Мне это совсем не понравилось. Но врач настаивал, чтобы я ехал в Сингапур и делал операцию. Тогда я сказал ему: „Хорошо, но сначала я съезжу домой, в свою деревню“. В ту ночь в деревне мне приснился сон. В этом сне мой отец, дед и прадед пришли ко мне в дом и рассказали, как вылечить обожженную руку. Они научили меня, как приготовить сок из шафрана и сандалового дерева. Соком нужно было смазать ожог. Потом приготовить порошок из шафрана и сандалового дерева и втирать его в рану. Мои предки сказали, что, если я все выполню, руку удастся спасти. Сон был как явь, будто они и в самом деле были в доме — все трое. Я проснулся. Я был в растерянности, ведь сны — это необязательно серьезно, понимаешь? Но я все же вернулся домой и наложил на рану сок из шафрана и сандалового дерева. А потом натер руку тем порошком. Инфекция распространилась очень сильно, рука болела, распухла и стала огромной. Но стоило смазать ее соком и порошком, как жжение утихло. Рука стала холодной. Мне стало лучше. Через десять дней все прошло. Я вылечился. Именно тогда я поверил. Мне приснился еще один сон, и в нем снова были отец, дед и прадед. Они сказали, что я должен стать лекарем. Должен предложить свою душу Богу. Для этого мне следует поститься в течение шести дней. Ни пищи, ни воды. Нелегко было. Я так мучился от жажды, что по утрам, до рассвета, шел на рисовые поля, садился с открытым ртом и ловил влагу из воздуха. Как называется вода, которая плавает в воздухе, если прийти на рисовое поле рано утром? Роса? Точно. Роса. Шесть дней я питался одной росой. Не ел ничего, кроме росы. На пятый день я потерял сознание. Повсюду был желтый цвет… Нет, не желтый — золотой. Повсюду вокруг и даже внутри меня все стало золотого цвета. Я был очень счастлив. Тогда я все понял. Этот золотой цвет — то был Бог, и Он был внутри меня тоже. Бог и то, что находится внутри меня, — одно и то же. Они едины. И вот теперь я должен был стать лекарем. Надо было прочесть книги по медицине, оставшиеся от прадеда. Книги написаны не на бумаге, а на пальмовых листьях. Они называются лонтар. Это как балинезийская медицинская энциклопедия. Я должен был выучить все травы, что растут на Бали. Нелегко было. Но постепенно, по одной, я все их выучил. Научился помогать людям с разными недугами. Бывает, что человек болен физически. Физический недуг можно вылечить травами. Но бывает и так, вся семья болеет, — потому что люди в семье все время ссорятся. Это можно вылечить, вернув гармонию, особым волшебным рисунком, а иногда и просто разговором. Если повесить волшебный рисунок в доме — ссоры прекратятся. Бывает, люди болеют из-за любви — не могут найти подходящую пару. У балинезийцев, да и у западных людей тоже, вечно большие проблемы из-за любви, из-за того, что не могут найти подходящего человека. Любовный недуг можно вылечить мантрой и волшебным рисунком — рисунок притянет любовь. Я выучился и черной магии, чтобы снимать черные сглазы. Если поставить в доме мою волшебную картину, она будет притягивать хорошую энергию. Мне по-прежнему нравится рисовать. Рисую картины, когда есть время, и продаю галереям. На картинах всегда изображено одно и то же — то время, когда на Бали был рай, примерно тысячу лет назад. Я рисую джунгли, зверей, женщин с… как это слово? Грудь. Женщин с грудью. Трудно найти время для рисования, когда занят врачеванием, но я должен лечить. Это мое призвание. Я должен помогать людям, иначе Бог рассердится на меня. Бывает, принимаю роды, провожу церемонию для покойника, обряд обтачивания зубов, свадьбу. А иногда встаю в три утра и рисую при свете электрической лампы — единственное время, когда я могу рисовать. Мне нравится это время дня, оно хорошо подходит для рисования. Я делаю настоящую магию — это все не шутки. И всегда говорю правду — даже если новость плохая. В жизни я должен всегда делать добро, иначе быть мне в аду. Я говорю по-балинезийски, по-индонезийски, немного по-японски, по-английски и по-голландски. Во время войны здесь было много японцев. А мне от этого только лучше — я гадал им по руке, водил дружбу. А до войны тут было много голландцев. Сейчас у нас не так много людей с Запада, и все говорят по-английски. Мой голландский — как это? То слово, что мы вчера выучили? Заржавел. Точно. Заржавел. Мой голландский заржавел! Ха! На Бали я принадлежу к четвертой касте — это очень низкая каста, наравне с земледельцами. Но я видел многих людей из первой касты, и они были не умнее меня. Меня зовут Кетут Лийер. Имя „Лийер“ дал мне дед, когда я был совсем маленьким мальчиком. Оно означает „яркий свет“. Яркий свет — это я». 79 Тут, на Бали, у меня столько свободного времени, что даже не верится. Каждый день у меня только и забот, что ездить к Кетуту Лийеру на пару часов после обеда, да и обязанностью это трудно назвать. Остаток дня проходит сам собой, в необременительных занятиях. Утром я медитирую в течение часа, используя йогические практики, которым научила меня наша гуру, а вечером — практикую медитацию Кетута (тихо сидеть и улыбаться). В промежутке между этими занятиями я гуляю, катаюсь на велосипеде, иногда разговариваю с кем-нибудь и обедаю. Я нашла в городе тихую маленькую библиотеку, где можно брать книги домой, получила библиотечную карточку — и теперь большая часть моей жизни проходит за сибаритским чтением в саду. После интенсивного распорядка ашрама и декадентского отдыха в Италии, когда я колесила по стране и ела все, что попадется под руку, нынешний эпизод моей жизни кажется чем-то совершенно новым и радикально бессобытийным. У меня не просто много свободного времени — его метрические тонны. Когда я выхожу из отеля, Марио и другие служащие за стойкой спрашивают, куда я направляюсь, а когда прихожу — где была. Можно подумать, под стойкой в ящичках у них спрятаны маленькие карты, на которых они отмечают все передвижения своих знакомых, — чтобы убедиться, что пчелиный улей функционирует без перебоев. По вечерам я беру свой велосипед и выезжаю высоко в горы, минуя многокилометровые рисовые террасы к северу от Убуда, посреди великолепной зеленеющей панорамы. Розовые облака отражаются в стоячей воде рисовых полей, как будто на Земле два неба — одно наверху, для богов, а второе внизу, в глинистой воде, для нас, простых смертных. На днях ездила в заповедник цапель, при входе в который висит неприветливая табличка («Здесь можно посмотреть на цапель»), — но в тот день цапель почему-то не было, одни утки, так что я поглазела на уток и поехала в следующую деревню. По пути мне попадались мужчины, женщины, дети, куры и собаки, и все были чем-то заняты, каждый своим делом, но не настолько, чтобы не остановиться и не поприветствовать меня. Несколько дней назад вечером я увидела вывеску на вершине красивого лесистого холма: «Сдается домик-студия с кухней». Никак Вселенная ко мне благосклонна! Прошло три дня — и студия стала моим новым домом. Марио помог переехать, и все его друзья из отеля в слезах провожали меня. Мой новый дом стоит на немноголюдной дороге, со всех сторон окруженной рисовыми полями. Это маленький типа коттеджа домик, оплетенный плющом. Владелица — англичанка, но летом живет в Лондоне, и я занимаю ее дом и замещаю ее в этом удивительном жилище. Здесь ярко-красная кухня, пруд с золотыми рыбками, мраморная терраса, душ на открытом воздухе, выложенный блестящей мозаикой; пока моешь голову, можно любоваться цаплями, устроившими гнезда в пальмовых деревьях. Потаенные тропинки ведут в восхитительный садик, за которым ухаживает нанятый садовник, — поэтому все, что мне остается делать, — глазеть на цветы. Я не знаю названия ни одного из этих экваториальных бутонов, поэтому сама их придумываю. Почему бы и нет? Это же мой собственный Эдем. Вскоре все растения в саду получают новые названия — нарциссовое дерево, капустная пальма, сорняк «бальное платье», спиралькавоображала, боязливый цветик, меланхоличная лиана и бесподобная розовая орхидея, окрещенная мною «первое рукопожатие младенца». Просто не верится, сколько вокруг чрезмерной, бьющей через край чистейшей красоты! Папайи и бананы можно срывать прямо с дерева, высунувшись в окно спальни. В саду живет кот, который становится настоящей лапочкой на полчаса в день, когда наступает время кормежки, а в оставшееся время орет как резаный, будто заново переживает вьетнамскую войну. Но как ни странно, меня это не раздражает. В последнее время меня ничего не раздражает. Я вообще не помню и не могу представить, что это такое — быть недовольной жизнью. Окружающая вселенная звуков поражает не меньше. По вечерам играет оркестр сверчков с лягушками на басу. В мертвой ночной тишине воют собаки, сетуя, что их никто не понимает. А перед самым рассветом петухи со всей округи кричат о том, как круто быть петухами. («Мы — петухи! — кукарекают они. — И, кроме нас, никто другой петухом быть не может!») Каждое утро на рассвете проходит конкурс тропических птиц на лучшую песню, и неизменно все десять чемпионов заканчивают вничью. Когда же всходит солнце, все замолкает, и за дело берутся бабочки. Дом сплошь увит лианами. Такое чувство, что он в любой момент исчезнет в зарослях, и я исчезну вместе с ним, превратившись в экзотический цветок Я плачу за аренду меньше, чем в Нью-Йорке в месяц уходило на такси. И кстати, слово «рай», пришедшее из персидского языка, дословно означает «сад, обнесенный стеной».[37] 80 Раз уж мы заговорили о рае, скажу честно: достаточно было всего три дня просидеть в местной библиотеке, чтобы понять, что все мои прежние идеи «рая на Бали» были несколько ошибочны. Впервые побывав на Бали два года назад, я всем растрезвонила о том, что этот маленький остров — единственное в мире по-настоящему утопическое место, с начала времен знавшее лишь мир, гармонию и равновесие. Идеальный райский остров, в истории которого не было ни одного случая насилия или кровопролития. Понятия не имею, откуда взялось столь возвышенное представление, но я с полной уверенностью распространяла его среди всех своих знакомых. — Даже полицейские ходят с цветами в волосах, — говорила я, будто этот факт что-то доказывает. Впрочем, на деле оказалось, что история Бали знала не меньше кровопролитий, насилия и диктаторства, чем история любого другого места на Земле, где живут люди. В шестнадцатом веке, когда на остров приехали правители с Явы, они, само собой, устроили здесь феодальную колонию с суровым делением на касты, а на то она и кастовая система, чтобы не особо утруждать себя заботами о тех, кто оказался на низшей ступени. Экономика Бали в те давние времена существовала за счет процветания работорговли, которая, мало того что зародилась за много веков до того, как на международную арену торговли живым товаром вышли европейцы, но и просуществовала еще долго после того, как работорговля в Европе была отменена. Что до внутренней ситуации, остров раздирали постоянные войны и нападения соперничающих правителей на соседей, неизменно сопряженные с массовыми изнасилованиями и убийствами. До конца девятнадцатого века среди купцов и моряков у балинезийцев была репутация безжалостных воителей. (Слово амок, означающее острый психоз,[38] на самом деле балинезийского происхождения и описывает технику боя, когда воин впезапно словно сходит с ума и набрасывается на противника, провоцируя суицидальную и кровавую рукопашную; европейцев эта практика приводила в откровенный ужас.) Обладая безупречно дисциплинированной тридцатитысячной армией, балинезийцы одержали верх над голландским вторжением тысяча восемьсот сорок восьмого, сорок девятого и, для верности, пятидесятого годов и покорились голландцам лишь тогда, когда противоборствующие островные короли разделились и предали друг друга, в борьбе за власть объединившись с врагом, посулившим им впоследствии выгодную сделку. Так что рассматривать историю острова сквозь дымку нынешней райской мечты несколько оскорбительно для реальности: не надо думать, что последнюю тысячу лет эти люди сидели на крылечке, улыбаясь и распевая веселые песенки. Но в тысяча девятьсот двадцатых и тридцатых годах, когда Бали открыла для себя европейская элита, кровавое прошлое замяли, а новоприбывшие пришли к единому мнению, что это и есть «остров небожителей», где каждый — художник, а люди пребывают в состоянии ничем не омраченной нирваны. Такая картина Бали — остров-мечта — надолго засела в умах людей; большинство приезжающих (и я в том числе, в свой первый приезд) по-прежнему поддерживают этот стереотип. Посетив Бали в тридцатых годах, немецкий фотограф Герман Краузер писал: «Я рассердился на Бога за то, что не родился балинезийцем». Привлеченные рассказами о неземной красоте и покое, на остров стали приезжать знаменитости — художники (Вальтер Шпис[39]), писатели (Ноэль Кауард[40]), танцоры (Клер Хольт[41]), актеры (Чарли Чаплин), исследователи (Маргарет Мед). Последняя, несмотря на обилие вокруг женщин с обнаженной грудью, сумела проницательно увидеть балинезийскую цивилизацию такой, какой она и является, а именно обществом, по консервативности сравнимым с Англией викторианской эпохи: «Ни капли свободной сексуальности во всей культуре». Славные деньки закончились в сороковых годах, с началом мировой войны. Индонезию оккупировала Япония, и экспаты, блаженствующие в садах Бали в компании смазливых мальчиков из прислуги, были вынуждены спасаться бегством. Рознь и насилие процветали на Бали, как и на остальном архипелаге, и к пятидесятым годам, рискни европеец показаться на острове, ему было бы нелишним спать с пистолетом под подушкой (сведения из исследования «Бали: придуманный рай»). В шестидесятых в ходе борьбы за власть вся Индонезия превратилась в поле боя между националистами и коммунистами. После попытки переворота в Джакарте в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году на Бали прислали отряд солдат армии националистов, у которых был список с именем каждого подозреваемого в симпатии к коммунизму на острове. В течение примерно одной недели, всячески поддерживаемые местными полицейскими и поселковыми властями, националисты методично перебили часть населения каждой деревни. По окончании резни живописные реки острова чуть не вышли из берегов под весом ста тысяч сброшенных в них трупов. Возрождение мечты о пресловутом рае пришлось на конец шестидесятых, когда правительство Индонезии решило заново позиционировать Бали на международном туристическом рынке как «остров небожителей» и запустило массивную и успешную маркетинговую кампанию. Туристы, которых заманили на Бали на этот раз, были с интеллектуальными претензиями (Бали все-таки не Форт-Лодердейл[42]) и интересовались роскошным художественным и религиозным наследием балинезийской культуры. На мрачные страницы истории предпочли не обращать внимания. И не обращают до сих пор. Прочитав обо всем об этом в течение нескольких дней, проведенных в местной библиотеке, я прихожу в некое замешательство. Ведь если подумать: зачем я, собственно, приехала на Бали? Чтобы найти баланс между мирскими наслаждениями и духовной дисциплиной. Но является ли Бали подходящим местом для поиска? Действительно ли жители острова существуют в мирной гармонии и правда ли, что в этом им нет равных во всем остальном мире? То есть они, конечно, похожи на гармоничных людей, это я не отрицаю — со всеми их танцами, обрядами, праздниками, красивостями и улыбками… но я же не знаю, что на самом деле творится за фасадом. Пускай полицейские носят цветы за ухом, но это не отменяет коррупцию, процветающую на Бали и во всей Индонезии (и буквально на днях я узнала об этом из первых рук, вручив человеку в форме стодолларовую взятку за нелегальное продление визы, чтобы мне все-таки разрешили пробыть на Бали четыре месяца). Балинезийцы в буквальном смысле живут за счет своей репутации самой безмятежной, религиозной и артистичной нации на Земле, однако насколько эти качества свойственны им от природы, а насколько являются экономически просчитанным ходом? И какова вероятность чужаку вроде меня когда-либо узнать о скрытых проблемах, невидимых за фасадом «счастливых» лиц? Здесь все так же, как и везде, — стоит присмотреться поближе — и четкие линии расплываются, превращаясь в невнятную массу размытых мазков и клякс. В данный момент я могу уверенно сказать лишь то, что мне нравится дом, который я снимаю, и все без исключения люди, кого я встретила на Бали, были ко мне добры. Балинезийское искусство и церемонии прекрасны и вдохновляющи, и сами балинезийцы, похоже, того же мнения. Таковы мои опытные наблюдения жизни на острове, которая, вероятно, гораздо сложнее, чем мне под силу понять. Но какие бы усилия ни приходилось прилагать местным жителям, чтобы жить в гармонии (и зарабатывать на жизнь), это их личное дело. Я здесь, чтобы достичь равновесия в своей жизни, и это место, по крайней мере пока, кажется вполне подходящим для моих поисков. 81 Я не знаю, сколько лет моему старику лекарю. Я спрашивала его, но он сам не уверен. Кажется, припоминаю, что два года назад, когда мы были здесь, переводчик называл цифру восемьдесят. Но на днях Марио спросил Кетута, сколько ему лет, и тот ответил: «Может, шестьдесят пять, точно не знаю». Когда я спросила, в каком он родился году, старик ответил, что не помнит своего рождения. Мне известно, что в период японской оккупации во Вторую мировую Кетут был уже взрослым мужчиной, — соответственно сейчас ему должно быть около восьмидесяти. Но когда он рассказывал историю о том, как обжег руку, будучи еще юношей, я спросила, в каком году это было, и он сказал: «Не знаю, может, в двадцатом?» Таким образом, если в двадцатом ему было около двадцати лет, сколько же ему сейчас? Сто пять? Короче, путем примерных вычислений можно предположить, что ему от шестидесяти до ста пяти лет. Еще я заметила, что понятие Кетута о собственном возрасте меняется день ото дня, в зависимости от самочувствия. Когда он утомлен, то может вздохнуть и произнести: «По-моему, сегодня мне восемьдесят пять». А когда настроение получше, заявляет: «Сегодня мне как будто шестьдесят!» Наверное, этот способ подсчитать свой возраст не лучше и не хуже любого другого — на сколько лет ты себя чувствуешь. Разве может быть что-то важнее этого? И все же я все время пытаюсь вычислить точно. Как-то раз пошла простым путем и спросила: