– Отец, кто ж еще? – Ну, мы и сидели… – Не высовывались. Как велели. У меня после того подвала всякую охоту отбило… – А я, дурак, выглянул. Не удержался. На ложе встал, до окна дотянулся. Оно высоко было, под потолком. – Видел его?! – Мельком. Он уже уходил. Лучше б не видел! – Какой он? Делиад ответил не сразу. А мне смутно припомнилось: мы с братьями сидим в темной комнате, все вчетвером. В окошке под потолком – багровые сполохи. Пол под ногами трясется. Мне страшно. Я плачу. Алкимен меня успокаивает. Алкимен?! Ну да. Он вообще хороший, хоть и любит подшутить. Когда надо – чем угодно поделится. И в обиду не даст… Было? Не было? Может, это я уже сейчас вообразил? Наслушался братних рассказов – и представил. Или правда вспомнил? – Огромный. Страшный, – Делиад с трудом подбирал слова. Простые, понятные слова, отчего они били наотмашь, сжимали сердце ледяными пальцами. – С кипарис высотой – тот, что у ворот. Весь как из бронзы. Из-за доспеха, наверное. Шлем с конской гривой. Лица не видел, только спину. Это хорошо, наверное. Он в крови был. Или это свет от него такой шел, кровавый? Не знаю. Шагнул – и исчез. Он помолчал и добавил: – Я потом месяц в постель мочился. Закрою глаза, сразу его вижу. И опять, как наяву… Просыпаюсь – постель мокрая. Стыдоба! Ничего не могу с собой поделать. Думал, это навсегда. Нет, прошло. Перестал он мне сниться… Я поверил без раздумий. Кто ж про себя такое сочинять станет?! – Хватит! Алкимен зябко передернул плечами. Встряхнулся, будто мокрое одеяло сбросил: – Доволен, Гиппоной? – Да, – серьезно кивнул я. Со стороны я выглядел потешно. Детская серьезность всегда потешна. Но никто из братьев не засмеялся. – Теперь молчи, понял? Никому ни слова. И мы об этом больше не говорим. Еще накличем… Всем ясно? Мы кивнули. – Раз ясно, – с третьего раза Алкимен сумел выдавить из себя улыбку, – тогда вперед! Море заждалось! Кто первый? И сломя голову припустил вниз по крутой тропе. Мы рванули за ним. Первым по любому окажется Алкимен, это ясно. Но и последним быть не хотелось. Последний – хромой краб и сонная улитка! А еще черепаха в хитоне. ⁂ Говорят, детство заканчивается в один момент. Что-то случается – как правило, что-то плохое – и все. Было детство, и нет, кончилось. Я с этим не согласен. По крайней мере, у меня было не так. Детство не заканчивается в некий определенный миг. Оно дает трещину. Эту трещину не заделать, она будет шириться, расти, ветвиться. Со временем глиняный горшок расколется окончательно. Ты переступишь через его останки и пойдешь дальше. Подберешь пару черепков, сохранишь на память. Почему нет? Но это будут обломки, не горшок. В тот день, когда горшок дает первую трещину, это все еще горшок. Да, надтреснутый. Но он сохраняет форму. В нем можно таскать зерно и оливки. Лишь если наполнить его маслом, водой или вином, жидкость начнет по каплям сочиться наружу через трещину. Горшок моего детства треснул на тропе над морем. В тот день я осознал: все, что я считал далеким, не имеющим ко мне ни малейшего касательства – оно здесь, рядом. Это может случиться в любой момент: со мной, с братьями, с отцом, матерью, дедом… Более того, оно уже случилось. Какая разница, помню я это сам или узнал из рассказа братьев? Это было на самом деле. Здесь, во дворце, а не на далеком острове или недоступном Олимпе. Со мной. С моими родными. Было. Есть. Происходит прямо сейчас, пока я, вопя во все горло и рискуя свернуть себе шею, несусь вниз по каменистой тропе. Для детства еще оставалось время. Но прежним ему не бывать. 3 Метатель-Убийца Я плюхнулся спиной на горячую гальку. Выдохнул, переводя дух. Не особо-то я и запыхался на самом деле. Просто все выдохнули, ну и я за компанию. Хоть в чем-то я не хуже братьев! Плавали они хорошо, но и я не отставал. Плавал, нырял, белый камешек находил и со дна доставал, как бы далеко его Делиад ни зашвыривал. Вот такие игры по мне! – «Лепешечки», а? – Пирен приподнялся на локте. – Запустим? – Ага! – оживился Делиад. И зашарил вокруг себя, подыскивая плоский камень. Море спокойное, ленивое – самое то для «лепешек». Галька Пирена трижды отскочила от водной глади, искрящейся солнечными бликами, прежде чем, грустно булькнув, уйти на дно. У Делиада вышло лучше. Его «лепешка» ринулась прочь от берега, резко щелкая об воду. Звук был, как от кнута в руках лихого возницы. – …пять, шесть, семь… На седьмом я сбился. Просто смотрел. – Одиннадцать! – с гордостью возвестил Делиад. Алкимен долго искал подходящую гальку. Потом долго примеривался. Делиада он все равно не обставил: девять прыжков. Алкимен уверял, что двенадцать. Ага, кто ему поверил? – Давай еще! Теперь выиграл Алкимен. – Еще! – Еще! – А ты чего сидишь? Бросай! – Боишься? У тебя и двух раз не проскачет! Раньше я не бросал «лепешечки». Только смотрел, как сегодня. Прав Алкимен: я боялся опозориться. От Алкименовой правоты сделалось еще обидней. Вскочив, как оводом ужаленный, я схватил первую попавшуюся гальку и запустил по воде. Они стояли и смотрели. Они раскрыли рты. – …восемнадцать, девятнадцать, – завороженно считал Делиад, – двадцать, двадцать один… двадцать девять, тридцать… Он замолчал. А камень все несся к горизонту, мерно подпрыгивая. Потом исчез. Наверное, пошел ко дну. Ну, я так думаю. – Ничего себе! – Даешь, Гиппоной! – Это случайно! – Новичкам везет! – Точно, случайность! – Повторить сможешь? Вот тут я испугался по-настоящему. Раньше позор был просто позор, а сейчас, после случайного триумфа – всем позорам позор! – Давай! – не отставал Алкимен. – Ну, не знаю… Я протянул это как можно занудней. Чтоб отстал.