Хитрость молчала. Соглашалась с умом? А может, не отросла она у меня. Вместо нее криком кричало что-то другое. Сердце? Давай, горланило оно. Давай, пока не поздно! Они ж поубивают друг друга! Убьют. Жалко. Кого жалко?! Этих четвероногих наглецов?! Да как они смеют выяснять, кто тут главный?! При мне?!! Дикая, чудовищная страсть взбурлила в душе. Закипела, обожгла крутым кипятком. Гнев? Ярость? Нет, что-то чужое, незнакомое. Ребячье? Жеребячье?! Я словно стал не я, а сразу двое таких, как я, или даже трое. Все мы были здесь, на пастбище, кто телом, кто краем, тенью, эхом неистового ржания. Меня швырнуло вперед. «Стой! – вопил разум, не в силах остановить плоть. – Пропадешь!» Пропадет, соглашалась хитрость. И мы вместе с ним. Не послушал дедушку, теперь нахлебается. Заткнитесь, велел я. Оба. Слыхали? Да, вот такой я дурак. Ну, какой есть. Громады беснующихся жеребцов надвинулись рывком. Были в двадцати шагах, и вот уже – вплотную. Я завопил – заржал?! – ворвался между соперниками, нырнул под бьющие копыта. Скользнул, увернулся, уклонился. – Прочь! Разошлись! Кому сказал?! Не уверен, что я кричал что-то членораздельное. Слова? Они рождались только в моей голове. Наружу вырывалось иное: невнятное, дикое, страшное. Я толкнул Пиррия. Да, толкнул. А что? Высоко вскинул руки, уперся ладонями в горячую, содрогающуюся от храпа грудь жеребца. Гнедой отшатнулся, налитый кровью глаз уставился на меня с гневом, изумлением… С ужасом? – Уходи! – Беги оттуда! Фотий с Фокионом задыхались, спеша ко мне, отчаянно щелкали бичами. Даже молчун Милитад орал, ковыляя из последних сил: – Стопчут! Беги! Это я вспомню потом. Сейчас мне не до них. – Ах, ты так?! Ну, смотри у меня! Агрий рвался в бой. Вслепую я увернулся от копыта, качнулся в сторону. Пропустил Агрия мимо, ухватился за жесткую, спутанную гриву. Взлетел вожаку на спину. Легко, будто всю жизнь только это и делал. Вожаку?! Это кто тут вожак? Ха! Ложбинка на спине коня. О ней мы говорили с отцом. Кажется, боги придумали ее нарочно для меня. Попона? Конский пот разъест ноги? Еще посмотрим, чей пот кого съест! Отец обещал, что через год позволит мне сесть на лошадь верхом. Два года минуло. Не сложилось: то одно, то другое… Вот, сложилось. Сесть на коня было лучшим, что случалось со мной в жизни! Знай я раньше… Я сделался больше во сто крат. Я и Агрий. Нет, просто я! Я повел коленями, сжимавшими мои конские бока. Я подчинился приказу, развернулся. Ко мне бросился Пиррий. Я стукнул себя пятками, требуя от тела законного возмездия. Мои задние копыта с силой врезались в грудь гнедого, отшвырнув его прочь. Знай свое место! В лицо ударил ветер. Я засмеялся, заржал. Гнедой рванул было следом, но я на всем скаку обернулся и закричал на мятежника. Глотка исторгла дикий визг, он накрыл лощину, раскатился далеко окрест. Так визжит взбешенный вожак табуна, теряя голову от ярости. Пиррий будто на стену налетел. Едва не упав, он помчался прочь, гонимый ужасом, как закатное облако в объятиях северного ветра. Я снова засмеялся. Пронесся мимо разинувших рты Фотия с Фокионом, мимо бледного Милитада, мимо братьев моих… Их взгляды. Их лица. О, как это нравилось мне! Лошади табуна сливались воедино, превращались в кипящее море. Имя этому морю было обожание. Поклонение. Боязнь. Восторг. Имя мне было… Гиппоной-Лошадник? Кентавр?! Еще круг, и я поскакал к водопою. Вот илистый берег речки. Я зашел в воду по брюхо – она приятно холодила ноги. Не слишком ли я распалился? Можно ли сейчас пить? Можно. Вода не повредит. Мало что способно повредить мне сейчас! Я пил, а на берегу стоял дрожащий Пиррий. Бока гнедого ходили ходуном, словно это он только что скакал, утверждая свою власть, вытянув хвост струной, выгнув шею по-лебединому, высоко задирая ноги и презирая раны, полученные в схватке. Скакал? Летел. Пиррий косился на меня с испугом. Всем своим видом гнедой показывал, что и близко не подойдет к воде, пока я не напьюсь. А может, и потом не подойдет. 5 Рассказ табунщика Фотия в присутствии Главка, сына Сизифа, и Сизифа, сына Эола (выдержки) – …да, господин мой Главк. Укротил, как есть укротил! Объездил? Да не то чтобы… Агрий у него навроде ручной зверушки. Хорошая собака – и та хозяину меньше позволяет… – …Агрий, господин мой Сизиф, клянусь. Ага, тот самый. Волков гонял что твой лев! Табун держал, молодняк у него по струнке ходил. Всем укорот давал! Ежели репей под хвост попадет – бичом не вразумишь, пока сам не перебесится! Никого над собой не признавал. Нас? Нас терпел, если честно. А тепереча… – …не отходит, да. Бегает за парнем, как стригунок за мамкой. Больше, правда, на себе возит. Парень с него, почитай, и не слазит! Даже спит, бывалоча, на конской спине. А тот стоит смирно, не шелохнется. Упаси Зевс разбудить! – …это вам и брат мой Фотий подтвердит. И Милитад, и сыновья твои. Да вы приезжайте, своими глазами посмотрите! – …нет, без попоны. Без шкуры. Без подстилки самой завалящей… – Виноват, господин мой Главк! Как есть, виноват! Велите выпороть? Благодарю за доброту! Говорили мы парню, сто раз говорили. И я, и брат мой, даже Милитад-молчун – и тот говорил. Возьми, мол, подстели. Пот конский, он тово… А парень смеется: «Свой пот не е́док!» И ведь правда: ничего ему, окаянному, в смысле, благословенному, не делается! Будто ему задницу Гефест ковал… – …Пиррий? Ходит тише воды ниже травы. Агрия десятой дорогой огибает. Да, даже если парня и близко нет. Такое, правда, редко случается. Как-то сунулся к Агрию, так парень спиной почуял. Мы у костра сидели, кашу ели. Обернуться не обернулся, а кулак Пиррию показал. Что там того кулака? Уж прости дерзкого, господин мой Главк. Малец, два локтя от земли! Гнедой прочь рванул, словно ему рой шершней под хвост залетел! Алкимен, старший твой, еще пошутил… – Договаривать? Как прикажешь, господин мой Главк. И ты, господин мой Сизиф, как прикажешь. Сынок ваш старший, в смысле, внук ваш… Ну, вы поняли. Он и говорит, значицца: «Теперь ты, Гиппоной, вожак! Весь табун затабунил! Все кобылки твои – пользуйся!» Пошутил, значицца… – …нет, не обиделся. Вместе со всеми смеялся. Жеребчиком молодым ржал. И потом не обиделся, когда брат мой его назвал… назвал его… брат, значицца… – Что, господин мой Главк? Обратно договаривать? Как прикажешь, я со всем усердием… Брат мой, Фокион который… Он ведь со всем уважением, господин мой Сизиф! Лошадиным царем назвал, вот! Это ж не обидно, правда? Это ж даже хорошо. Почетно, вот! – …да я не это… Не умалчиваю я, господин мой Главк! Не виляю… не вихляю… ага, не увиливаю! И то правда, Фокион парня не царем – лошадиным богом назвал! Это ведь еще лучше, да? Он только глянет, рукой поведет, а они все делают, что ему на ум взбредет. Пегая кобылица ногу поранила, мы б и не заметили, а он… – Выпороть? Как прикажешь, господин мой Сизиф! Это Фокион опять же придумал. Ну да, маловат твой внук для бога, все верно. А для божьего сына в самый раз. Фокион так и брякнул: сын, мол, Черногривого Жеребца, Посейдона-Гиппия[51]! Прости, господин мой Главк! Это он сдуру твоего сына не в твои записал! Ты ж лошадник великий, сынок весь в отца… А мы дураки! Я ж никому, ни словечка! И брату молчать велю, и Милитаду. Милитад и так молчун, слова не вытянешь. Ты уж прости, господин мой Главк, мы не со зла, по глупости мы… – Что, господин мой Сизиф? Можно говорить? Можно?! Нужно даже?! А кому можно говорить? Мне, значицца, ага. И Фокиону, Милитаду? Честь оказал? Черногривый оказал честь твоей драгоценной супруге, господин мой Главк? Госпоже Эвримеде? И тебе честь, ее мужу? За твое благочестие, ага. И за любовь к лошадям. Я понял, я все понял, господин мой Главк! И брату говорить велю, криком кричать, и Милитаду, и всем, кому ни попадя! Благодарю за щедрость, господин мой Сизиф! За доброту! Еще раз благодарю… – …ухожу, бегом бегу. Не смею боле докучать… Стасим Месть, любовь и снова месть – Нет, мама, – сказала Химера. – Я его не прощу. Его и его детей. Человек ничего не понял бы в ее рыке, меканьи и шипении. Бог или титан уловили бы смысл без труда. Мать понимала все, даже то, о чем Химера молчала. – Ты так горишь местью? – спросила Ехидна. В пещере было много места. Но казалось, что мало. Женское тело Ехидны потрясало не только красотой, но и мощью. В этом титанида-отшельница не уступила бы любой богине, будь та хоть самой воительницей Афиной. Длина же змеиного хвоста, заменявшего Ехидне ноги, была такова, что мать могла обвить трехтелую дочь, тоже славившуюся размерами, не только руками. Были времена, когда пещера эта служила темницей искалеченному Зевсу. Сейчас темница стала домом. После того, как сила Громовержца и коварство Афины сразили буйного Тифона, обрекая великана на вечный и мучительный плен, скорбящая Ехидна переселилась сюда, в Киликию, в любимое убежище своего несчастного мужа. Здесь до сих пор пахло Тифоном – яростным, страстным, непобедимым. Он приходил к Ехидне не в боевой ипостаси, способной устрашить сам страх. Нет, иные он здесь одерживал победы, иная страсть владела им. Как Ехидна обнимала Химеру, даря всю любовь, какая скопилась в сердце, так и беспощадные руки Тифона, способные раздавить мир, как яйцо, обнимали жену, все – нежность и забота, и пальцы с драконьими головами делались просто пальцами: робкими, настойчивыми, ласковыми. Здесь пахло и Зевсом – не грозным богом, одержавшим победу, но пленником, ничтожеством, калекой с подрезанными жилами. Эти запахи утешали Ехидну холодными ночами, когда милосердный сон шептал ей: все осталось по-прежнему, девочка моя. Тифон вот-вот вернется, встанет у входа, рассмеется так, что звезды посыплются с неба… Она просыпалась, давилась слезами. Выползала на скалы: охотиться. К заливу Ехидна не спускалась. После того, как мстительный Зевс убил Дельфину, свою чудовищную охранницу – подругу Ехидны, такую же дракайну[52], как она сама – Тифоновой вдове опротивел залив. Тифон, помнится, горел от гнева, узнав, что Дельфина упустила пленника. Но Тифон простил. Зевс же не простил. Вздыхая, хватаясь руками за уступы, Ехидна ползла в другую сторону: на северо-запад, к Таврскому хребту. Под ней кипела, пенилась река. Билась в мертвой хватке теснин. Летом река пересыхала, в сезон таяния снегов делалась выше на шесть локтей. Вода прогрызла в здешних горах глубокое, обрывистое ущелье. Крутизна склонов пряталась в густой поросли: черная сосна, серебряная береза, граб и бук. Курчавился можжевельник. Пчелы вились над цветущим тамариском. Здесь было легко укрыться быстрой, смертоносной охотнице, даже если ты Ехидна. Козы, которых она ловила, утоляли голод в достаточной степени. Козы, дикие свиньи; если повезет, медведица с медвежатами. В ручьях водилась форель. Не брезговала Ехидна и случайными путниками. Дети разбрелись по свету, змеедева коротала век одна. В гости к матери залетала только Химера, да и то лишь потому, что обитала поблизости. – Ты так горишь местью? – повторила Ехидна вопрос.