— Ты чувствуешь себя старым? — спросила она. — Нет. А должен? — Я чувствую. А потом она вспомнила, что Уле Брит говорил про Эдит Уортон. — Ей было всего лет на десять больше, чем мне сейчас; поздновато пить вино жизни, верно? — Мне кажется, тебе уже доводилось его пить. Этим я застал ее врасплох. — Не провоцируй. Ну а тебе? — Случалось. Наверное. Вернее, мне так хочется думать. Но я уже не уверен. Может, и нет. Она смотрела, как я кладу сахар в чашку, а потом в обычной своей манере — признаваясь именно в том, в чем только что подозревала меня, — ответила: — Я теперь тоже не уверена. Или, может быть, только пригубила раз-другой. — «Пригубить» и «может быть» — не то же самое, что осушить до дна. — Туше. Мы поговорили о любви Итана Фрома к Мэтти, порассуждали, может ли столь целомудренная любовь существовать в нынешнем мире. — В наше время не осталось людей столь же застенчивых, — сказал я. — Ты уверен? Она снова пыталась меня поддеть. Я посмотрел на нее, будто пойманный на вранье, и прошептал: — Туше. К тому времени, как мы выбросили пустые бумажные стаканчики в урну у дороги, которая вела нас вниз по склону холма в сторону главной улицы города, спустились сумерки. Мне нравились сумерки в этом городе. Мы как раз успели на ужин в университетскую столовую. Студенты сбегались с холода, вставали в очередь. Никто нас не остановил, никто даже не заметил, что мы едва не направились к раздаче. А мы просто постояли, желая посмотреть, чем нынче кормят. Считай, роскошно в сравнении с тем, что давали в наше время. Есть даже веганские блюда, заметила она, указывая на табличку. А вот старые деревянные столы никуда не делись, и стулья были те же, и запах в зале — его мы бы опознали моментально, даже если бы, завязав нам глаза, нас раскрутили на месте, а потом выбросили в Монголии. Запах дряхлости, нечистоты, плесени, древесины — восхитительный, несмотря ни на что. Оказавшись во дворе, мы наконец-то совершили нена-зываемое. Посмотрели вверх. Ее освещенное окно находилось на четвертом этаже. После вечерних занятий в библиотеке я провожал ее до входа в ее общежитие, а сам потом отправлялся в свое, но через минуту-другую всегда оборачивался, чтобы увидеть, как она зажигает свет. Мы не произнесли ни слова. Просто стояли, не шевелясь. Она все помнила. — Через минуту ты открыл бы входную дверь, поднялся на три пролета, постучал мне в дверь и сказал, что пора ужинать. Ты хоть представляешь, как я считала минуты до твоего появления? Научилась распознавать твои шаги и даже в каком настроении ты подойдешь к двери. — Я не знал, — признался я. — Ты ни хрена не знал. Двор опустел, а мы все смотрели на ее окно, безмолвно, каждый гадая внутри, чем бы кончилось дело, если бы отношения наши сложились иначе, — где бы мы теперь были? кем бы мы были? — и при этом оба понимали, что ничто не могло сложиться иначе, но от этого вглядывались лишь пристальнее. Должно быть, вглядывались, пытаясь понять, почему вглядываемся. — Радость: можно захлопнуть книгу, как только внизу стукнет за тобой дверь. Я и сегодня это чувствую, тем более что студено ведь, как и в тогдашние вечера, перед самым ужином. Ответить было нечего, я промолчал. Мы просто смотрели друг на друга. Оба вспоминали, как заснули у нее на диване в ту бесконечную ночь, когда переводили последние страницы Оруэлла. — Проснулись и притулились друг к другу. Как две ящерки, — сказала она. — Как живой кренделек. — Вот что для меня совершенно невыносимо, — сказала она, когда мы двинулись прочь. Она все замедляла шаги, как будто частью души хотела остаться подольше. Никогда я еще не видел ее такой задумчивой и нерешительной, почти присмиревшей. — Меня насмерть разит мысль, что я могла прожить все эти долгие годы, дотянуть до этого мига здесь, во дворе, с тобой, и по-прежнему ощущать, что никуда не продвинулась ни на дюйм. Все бы отдала, лишь бы не знать, что девчонка, которой тогда было двадцать и которая ждала, когда ты вечером поднимешься по лестнице, в итоге переживет столько всякой дребедени, а потом вновь окажется в исходной точке и будет едва ли не молить, чтобы все произошло снова. Как будто часть меня встала, как вкопанная, осталась тут, да так и ждала, когда я вернусь. Мы сделали несколько шагов. — Я не выходила замуж. У меня нет ребенка. Мне сейчас кажется, что я снова студентка, которая переводит Оруэлла на греческий. Я ответил, что она наверняка не всерьез. Ее муж, ее дочь, ее дом, все эти прекрасные авторы, которых она издает и выводит в люди, — ничто? — Они принадлежат к одной траектории. А я говорю о другой, той, на которую нас выносит каждые четыре года, а потом сносит обратно. О жизни, далекие, тускло освещенные пики которой нам удается разглядеть, когда вокруг темно, о жизни, которая вроде бы нам не принадлежит, и все же она к нам ближе, чем наши тени. О нашей звездной жизни, твоей рядом с моей. Как-то за ужином кто-то сказал, что каждому человеку дано как минимум девять вариантов жизни, некоторые мы выпиваем до дна, другие робко пригубливаем, а к некоторым не прикасаемся вовсе. Ни я, ни она не задали вопроса, к какому варианту относится наша жизнь. Не хотелось знать. Даже квантовая теория надежнее, подумал я. На каждую прожитую нами жизнь есть как минимум восемь других, до которых нам и не дотянуться, а уж не разобраться в них и подавно. Может, не существует истинной жизни или подложной жизни, одни репетиции ролей, сыграть которые нам, скорее всего, не суждено вовсе. На пути через дворик я приметил нашу скамью. Мы остановились, вгляделись в нее. — Когда б она умела говорить, — произнесла она. — Тебе хотелось попробовать мою слюну. Она собиралась было сделать вид, что забыла, но потом: — Да, именно. Здесь и завершилась моя настоящая жизнь. — Да, кстати, — сказала она, когда мы вышли из дворика и сели в ресторане за стол, который забронировали в начале дня, — мы сегодня спим в одной постели? Странную она выбрала формулировку. — Мне казалось, именно так все и задумано, — сказал я. — Задумано. — В ее устах мои слова прозвучали с налетом иронии. — Да, конечно, задумано, — повторила она, будто и ей фраза эта показалась слишком неопределенной, чтобы над ней иронизировать. Мы сидели в ресторане, который так и остался лучшим в городе. Сюда родители вели своих отпрысков, когда приезжали их навестить. Когда-нибудь ты будешь тут ужинать с дочерью, сказал я. Она отмахнулась было от этой фразы с ее нарочитой сентиментальностью. «Да, возможно, когда-нибудь я буду тут с ней ужинать, — сказала она. А потом, будто не желая развеивать порожденные этими словами чары: — И мне хотелось бы, чтобы в этот день мы были втроем». Зачем она это сказала? — Потому что это правда. Я попытался разбавить ее слова наигранным легкомыслием. — А ей это не покажется странным? — Ей, может, и покажется. Зато тебе — нет, а мне и подавно. Она застала меня врасплох. Я протянул руку, дотронулся до ее лица. Мы молчали. Она позволила мне задержать ладонь на ее щеке, прикоснуться к губам. Вторую мою руку она удерживала на столе обеими своими. — Два дня, — произнес я. — Два дня. Мы хотели сказать — хотя ни один не произнес этого вслух, — что в этих двух днях — целая жизнь. Еда оказалась так себе. Нам было все равно. Мы смотрели в окно, съели десерт, отказались от кофе, медлили. После, осознав, что не возникло ни толики взаимного разлада, но все еще опасаясь его, я предложил не спешить и прогуляться до нашего крошечного отельчика и заглянуть наконец-то в маленький живописный бар, в котором в наши дни была кулинария. Там оказалось немноголюдно. По вечерам в понедельник здесь вообще редко выпивали. Мы устроились возле окна, выходившего на залитое лунным светом озеро. А потом, ничего не заказав, вдруг передумали и ушли. Ей захотелось прогуляться вдоль замерзшего озерного берега. Ну давай, сказал я, заметив, что по льду шлепает студенческая компания, а подальше две девицы катаются на коньках. Она пожалела, что не привезла коньки. Мне не лень дойти до Ван Спеера, взглянуть? Нет, не лень. Это она пытается вернуться вспять во времени? Или оттягивает уединение в спальне? Впрочем, потом — мы прошли по краю озера и двинулись дальше прямо по льду — я вдруг задохнулся от волнения, увидев, как слегка круглится ее спина. Остановил ее, прижал к себе, поцеловал. Вспомнил тот момент, когда владелец гостиницы показал нам нашу спальню. Тогда мы не испытывали никакой неловкости. Не испытывали и сейчас. Но я по-прежнему боялся, что она нахлынет. Мы приехали на встречу с прошлым, но в тот миг, на льду озера, прошлое вызывало у меня полное безразличие. Главное было здесь и сейчас. Она рада, что мы приехали? — Очень. Два дня, — произнесла она, и в словах прозвучало эхо того, что могло бы стать нашей общей мантрой, даром нас обоих нам обоим. — Здесь нам самое место, — добавила она, оглядывая замерзшее озеро. — На льду? — уточнил я, тщательно дозируя налет шутливости. — Все это и есть мы, сам знаешь, — сказала она, пропустив мои слова мимо ушей. Она была права. Это и были мы. А другие мы находились в Нью-Йорке. Мы с Манфредом смотрели телевизор. Они с мужем делали... что они там делают — небось, играют в скрэббл. Но этот миг принадлежал нам. Все, чем мы занимались долгие годы, было его преддверием, теперь стало понятно, что он дожидался нас с тем же терпением, с каким пес Аргус дожидался своего хозяина Одиссея. Мы точно вернулись в родовое гнездо спустя два, три, четыре поколения, вставили старый ключ в замочную скважину и обнаружили, что дверь по-прежнему открывается, что дом по-прежнему принадлежит нам, что мебель все еще сохранила запах прапрабабушек. Время ничего не растранжирило. Ван Спеер, где мы столько часов просидели вместе за переводом Оруэлла, помнил нас и, казалось, радовался нашему возвращению. Я рассказал ей про Уле Брита. Почти четыре десятка лет спустя после учебы в Оксфорде он вернулся из Перу с сыновьями-близнецами, которые планировали вскорости туда поступать. Проведя им подробную экскурсию по своим бывшим пенатам, он из чистого любопытства завел их в узкий переулок и, к своему удивлению, обнаружил, что знакомая сапожная мастерская по-прежнему работает. Правда, помещение переделали, а юноша-продавец, его старый знакомый, давно уволился. Когда Уле Брит сказал новому продавцу, что много лет назад заказывал здесь обувь, молодой человек спросил его имя и ушел куда-то вниз. Через пять минут он вернулся с парой деревянных колодок, на которых нестираемой красной краской было написано имя: Рауль Рубинштейн. «Да, мы их храним. Колодки эти изготовил мой дедушка. Он три года как скончался». Тут пожилой джентльмен из Перу не сдержался, из глаз хлынули слезы. По дороге в гостиницу она взяла меня за руку. — Я счастлива. Она произнесла это так, будто только что осознала. В любом случае мне нужно было это услышать. Я неправильно нас обозначил. Никакие мы не гунны. Просто два человека, которым так и не хватило уверенности в себе дойти до нужной черты или хотя бы понять, где эта черта находится. Мы остановились вновь, поцеловались. Я вспомнил свою давнюю мечту. Чтобы она была рядом обнаженной, чтобы сжала меня голыми бедрами, а потом, когда она наклонится ближе — волосы скроют мое лицо, а сам я окажусь внутри, — я буду смотреть, как она прижмет мои ладони к своим коленям, разобьет мой бокал одной рукой, а другой возьмет осколок и рассечет мне кожу. Я так и видел, как кровь моя пятнает лед и сугробы. И мне это нравилось.