– Принимала наркотики, – перебила мать безо всякой язвительности. – Да, так и есть. Мать затянулась сигаретой и предложила другую сигарету дочери. Обычно Мелена не курила, но подумала, что будет правильно взять ее, как будто это трубка мира. Мать никогда ей ничего не давала и не предлагала, и даже если это было то, что могло вызвать рак, Мелена не видела лучшего выхода, чем взять сигарету и затянуться. – Мы заблудились, Мария-Елена. Мы в тупике… Это дорога без возврата. Я больше не хочу драться. Я знаю, что все вышло из-под контроля. – Да, да, да, – подтвердила дочь. – Но я подумала и сделала вывод. Я не люблю тебя, дочка. Правда. Я не люблю себя – и не могу никого любить. Стук сердца Мелены, наверное, стал слышен издалека, не нужно было даже подходить к ней, чтобы заметить, как что-то внутри нее разбилось вдребезги. Она кинула сигарету на пол и, не потрудившись наступить на нее, направилась к своей комнате, пытаясь расстегнуть молнию роскошного платья, что было практически невозможно. – Ты ее сломаешь, – сказала мать нейтральным тоном. Сдержанность в ее голосе несла в себе отголоски привычных успокоительных средств. – Пусть ломается! – Вернись, дочка. Я хочу поговорить… – НО Я НЕ ХОЧУ ГОВОРИТЬ! – заорала Мелена, практически изрыгая пламя на мать и все более яростно борясь с платьем. – Мне нужно сказать тебе кое-что, выслушай меня. – Вот и прекрасно! Тебе нужно мне что-то сказать! А что нужно мне? Что? А?.. – Мы говорим не только о тебе, дочка, не будь эгоисткой. Если бы это была пьеса, то сейчас зрители бы подумали, что наконец-то наступит сближение между двумя антагонистами, и, обхватив плечи руками, затаили бы дыхание, наблюдая за свихнувшейся беднягой Амандой. Именно так и поняла Мелена происходящее. Мать не в себе, и невозможно ничего предпринять, чтобы ее спасти, поэтому она предложила себя, как кто-то предлагает свою голову гильотине. Мелена вздохнула, развернулась и разорвала платье, чтобы попытаться выбраться из него, но не смогла, лазурная синева все еще крепко оплетала ее подростковое тело. – Довольна? – спросила она с расстояния нескольких метров. – Спасибо тебе, – прошептала мать, увидев, как дочь повернулась к ней. – Я была очень несчастна всю свою жизнь, дитя, всю жизнь… Может показаться, что дела шли хорошо, но это не так. Надо мной издевались. Постоянно. Люди обманывали меня… использовали мое тело… Не смотри на меня так, ты же в курсе, ведь про все печатали в журналах, а ты читала таблоиды, хотя я и просила тебя не делать этого. Я совершала ужасные вещи. Я могла совершать их, потому что сама захотела… или потому, что меня заставили, а я не знала, как жить в обществе. Я до сих пор не понимаю, как общаться с мужчинами, с людьми в целом. Я была красивой и глупой, наверное, у меня просто на лбу написано, чтобы окружающие использовали меня. Но я ни о чем не догадывалась. А сейчас, когда дела идут совсем из рук вон плохо, а те, кто присосался, забрали все… в общем, именно теперь я осознаю, что нет пути назад. Как ужасно. И как жаль. Но Мелена не испытывала жалости. Девушка никогда не видела мать такой открытой и хрупкой, но эту песню уже слышала, и та ее не волновала. Однако Мелена увидела некую возможность и задумалась. Это мой шанс, она сбрендившая и немного не в себе, но она не кричит. Сейчас или никогда, сейчас или никогда, если мать даст мне убедительный ответ, он может стать билетом в другую жизнь. – Кто мой отец? – спросила Мелена, практически выплюнув фразу: ведь это был ее последний патрон в перестрелке. Мать бросила на пол окурок, догоравший в пальцах, и улыбнулась дочери, посмотрев на нее потерянным взглядом. – Ты думаешь, если бы я знала, кто твой отец, я бы еще не пустила ему кровь? Но я не знаю, детка. Я была куклой, которая переходила из рук в руки. Иногда по прихоти или ради любви, но почти всегда ради денег. Полагаю, тебя зачали на одной из тех вечеринок, на которые приглашали моделей. Тусовки, которые начинались с хи-хи и ха-ха, но заканчивались… Ты даже не можешь вообразить. Я могла быть с несколькими мужчинами за одну ночь, с парнями, которые платили очень много денег, чтобы делать со мной все, что они хотели. Твоим отцом мог стать любой, но я уверяю тебя, никто из них не был хорошим или надежным человеком. В голове Мелены всплыло воспоминание о вечеринке в притоне, точнее, образ пожилого мужика, который накинулся на нее. Если бы она не была более-менее в сознании в тот момент, вернее, если бы ее не вырвало, Мелена могла бы совершить непоправимую ошибку и продолжить семейную линию непризнанных дочерей-бастардов. Очень часто девушка чувствовала, что она генетически несчастна, что, как бы она ни старалась поднять голову, она проклята. А то, что она не являлась плодом любви и родилась в результате разнузданных сексуальных отношений, лишь подкрепляло ее теорию. Она крепко сжала кулаки. Ей было больно. Если бы мать сказала, что Мелену искусственно зачали в пробирке в результате генетического эксперимента, это было бы столь же страшно. Девушка всегда фантазировала на тему идеального, прекрасного отца, который спасет ее, прискакав на белом коне. Когда она узнала правду, единственная надежда оказалась разрушена. Стоя в коридоре возле лестницы, мать продолжала говорить, и каждое слово было как осколок стекла, который вонзался в тело Мелены, все еще облаченное в платье от-кутюр. – У тебя нет отца, Мария-Елена. Нет и никогда не будет. Думаю, ты о нем мечтала. Но ты ничего не теряешь. Мой папаша издевался надо мной, пока я не ушла из дома в семнадцать… Я не рекомендую тебе иметь отца. И мать тоже, ты ведь понимаешь, каково это. Я пыталась любить тебя и очень старалась, но ничего не получилось. Никогда не получалось. Порой я ненавидела тебя больше, иногда меньше, ты отвечала тем же, а самой высокой степенью заботы о тебе было безразличие. И будет лучше, если я скажу тебе правду. Ты должна это знать, чтобы не было никаких сомнений в отсутствии чувств по отношению к тебе. Я уже никогда не полюблю. Я не люблю тебя, – говорила Аманда, глядя дочери в глаза. – Каждую ночь, ложась спать, я думаю, как было бы хорошо, если бы ты не родилась, если бы тебя не существовало на свете. Это очень тяжело, но я не вру и считаю, что ты готова все услышать. Ну что, Мария-Елена… Повторяю, я не люблю тебя. Последнее «я не люблю тебя» из уст матери прозвучало как шепот, который пробился сквозь ее губы, накачанные гиалуроновой кислотой, и достиг самых глубин души Мелены. Она и раньше понимала, что родительница не испытывает к ней особых чувств, но услышать признание сейчас стало настоящей пыткой. Это было бессмысленно больно. Боль ради боли. Мелена закричала, крик шел из ее нутра и нес в себе множество перемолотых страданий всей ее жизни. Разочарования, перемешанные с потерями, вылились в истошный вопль, от которого она подняла руки в инстинктивном порыве и, не осознавая ничего или же осознавая настолько, насколько могла в тот момент, подбежала к матери и сильно ее толкнула. Вся ненависть и ярость была сосредоточена в ладонях Мелены, она хотела избить мать, которую в глубине души любила. Она толкала ее с тем же отчаянным желанием, с которым сдерживалась, чтобы не дать родительнице ответную пощечину в той роковой драке на полу, перед тем как женщина исчезла из дома. Одного сильного толчка было достаточно, чтобы мать полетела вниз по лестнице. Она не могла даже попытаться удержаться за дочь или за перила, поскольку удар был очень сильным. Все произошло как в замедленной съемке, мать полетела вниз, ударяясь о каждую ступеньку и катясь, как набитый мешок. В одном из поворотов тело перестало казаться человеческим и обрело странные детали: в скелете как будто появились новые суставы. Новый локоть, из-за которого рука разделилась на три части. Вращающийся позвонок, напоминающий позвонок змеи… Наконец она упала. Громкий удар головы о мраморную плитку вернул сцену в нормальное русло. Замедленного движения больше не было. Остался только звук удара черепа об пол, который эхом отдавался в теле Мелены, как гонг, вечно повторяющийся в груди. Кровь рекой стекала через волосы Аманды прямо на холодный белый пол. Мелена сбежала на три ступеньки вниз и поняла, что с такими каблуками она может быть следующей жертвой, летящей с лестницы, поэтому замедлила шаг и наблюдала за матерью издалека. Та не двигалась: явно плохой знак. Неподвижность и кровь означали одно – гибель, и Мелене почудилось, что слово «смерть» беззвучным эхом прокатилось по дому. Смерть, смерть. Она мертва. Смерть, смерть. Девушка не хотела больше спускаться по ступенькам. Она начала паниковать и прошептала почти незаметное: «Мама», – причем настолько беззвучно, что никто не смог бы расслышать Мелену, даже если бы находился в двух сантиметрах от нее. – Мама. Слово из четырех букв, которое она обычно избегала говорить вслух, теперь имело больше смысла, чем когда-либо: то был способ Мелены цепляться за мир – и способ извиниться перед вселенной за содеянное. У сцены может быть тысяча вариантов прочтения, но самый объективный, который прочитали бы присяжные, гласил: «Мария-Елена столкнула мать с лестницы». Мелена осознала масштаб произошедшего и медленно спустилась на первый этаж, стараясь не споткнуться, потому что туфли «Джимми Чу» не были созданы для таких ступеней. Каждый шаг лишь усиливал чудовищное чувство раскаяния и страха. Мелена приблизилась к телу и приложила руки ко рту, будто пыталась скрыть собственное дыхание, как делают королевы крика – актрисы, которые снимаются в фильмах ужасов. Она не хотела, чтобы банальный звук ее прерывистых вдохов и выдохов потревожил мать. Мелена слишком много плакала и была настолько потрясена случившимся, что слезные протоки объявили забастовку. Они высохли. Девушка опустилась на колени перед матерью, голова которой все больше и больше пропитывалась кровью, и хотела придать телу Аманды естественное положение (ведь в данный момент поза была очень сложной), но замерла… а спустя мгновение предпочла сделать то, чего никогда раньше не делала: свернулась калачиком, прижавшись к матери, как будто они обе собирались уснуть. Она не думала о том, что мрамор холодный и мама может замерзнуть, и не обращала внимания на лужу крови, которая постепенно разрасталась между ними… алый поток неумолимо приближался к лазурному платью. Это ее не беспокоило. Она забыла обо всем и впервые почувствовала себя комфортно рядом с матерью. – Доброй ночи, мама. И в доме воцарилась тишина. * * * Когда Горка в пиджаке и галстуке появился в доме Паулы, он не был уверен, удастся ли ему затащить подругу на вечеринку или она будет смеяться над ним. Сусанна открыла дверь и вежливо поздоровалась с одноклассником дочери, хотя ей было трудно выбросить из головы образ красивого парня с оттопыренными ушами, целующего ее девочку, лапающего ее и лежащего сверху в миссионерской позе. К счастью, Паула уже спускалась по лестнице. На ней было изумрудно-зеленое платье, а губы она накрасила ярко-алым – простое, но эффектное сочетание. – Разве мы договаривались встретиться? – спросила она. – Нет, но в групповом чате никто не отвечал, и я не знал, собирается ли кто-нибудь на вечеринку или я буду там один, – выпалил Горка, давая понять, что сам вызвался за ней зайти. – Хотите, я вас отвезу? – спросила Сусанна. – Нет, мам, мы закажем машину. – Да, сеньора, просто как-то не очень круто приезжать на школьную вечеринку в родительской тачке. Вроде бы мы уже выросли, – попытался смягчить ситуацию Горка. Последняя фраза заставила Сусанну представить его голым, занимающимся сексом с ее дочерью и непристойно кричащим: «Давай, Паула, мы теперь взрослые и занимаемся взрослыми вещами!» Сусанна постаралась выбросить этот образ из головы и натужно улыбнулась. – Конечно. Кроме того, мы отпускаем Лоренцо на ночь, ведь абсурдно заставлять его быть на работе, если мы обычно никогда не выезжаем по вечерам. Последний комментарий показался всем снобистским хвастовством и вызвал неловкую паузу. – Я схожу за колой, хотите что-нибудь? – предложила мать. Ребята отказались и остались наедине. Паула не была самой умной девушкой в мире, но без труда поняла, что происходит, и нарушила молчание, чтобы спросить друга, который широко улыбался: – Зачем ты здесь, Горка? Парень почувствовал, что его поймали, и положил руку на затылок, поглаживая волосы и смущенно ухмыляясь.