— И никогда не заявляете в полицию? — Послушай, за год к нам попадает до ста женщин в таком виде. Если бы мы докладывали полиции о каждом подобном случае, то не вылезали бы из судов, у нас не оставалось бы времени на исполнение своих прямых обязанностей. — Но разве закон не требует… — Конечно, закон требует, чтобы мы сообщали о таких случаях. Закон требует также, чтобы мы сообщали о каждом случае физического насилия, но если начать докладывать о каждом пьянице, ввязавшемся в кабацкую драку, этому конца не будет. Но предположим, ты знаешь, что данную больную оперировал какой-то коновал; предположим, ты вызываешь полицию. Следователь приезжает на следующий день, а больная говорит ему, что выкидыш был самопроизвольный. Или что она сама устроила его себе. Во всяком случае, правды она не скажет, и полиция будет недовольна. Причем недовольна тобой, потому что вызывал ее ты. Я не собирался с ним спорить. Поэтому переменил тему: — Почему же тогда это обвинение против Ли? Что произошло? — Когда Карен умерла, — сказал Карр, — миссис Рендал впала в истерику. Она начала кричать и ей дали транквилизатор. Она взяла себя в руки, но продолжала настаивать, будто ее дочь сказала, что аборт сделал Ли. Поэтому она вызвала полицию. — Миссис Рендал вызвала? — Вот именно. — А как же диагноз? — Он остается прежним — «выкидыш». Это официальное медицинское заключение. Замена его на «криминальный аборт», с нашей точки зрения, не имеет достаточного обоснования. Только вскрытие покажет, был ли действительно произведен аборт. — Вскрытие показало это, — сказал я. — Причем аборт был сделан вполне квалифицированно за исключением небольшой перфорации, Сделан кем-то, кто дело знал, но недостаточно хорошо. — Ты разговаривал с Ли? — Сегодня утром. Он утверждает, что не делал его. Исходя из результатов вскрытия, я ему верю. Карр достал из кармана фонендоскоп и стал крутить его в руке. — Грязная история, — сказал он. — Очень грязная. — Ее нужно расчистить, — сказал я, — не можем же мы просто умыть руки. — Нет, конечно, — согласился Карр. — Имен в виду, однако, что Дж. Д. Рендал в ужасном состоянии. Он чуть не убил беднягу стажера, когда узнал, чем ее лечили. Я присутствовал при этом и думал, что он задушит парня своими руками. — А кто этот стажер? — Некто Роджер Уайтинг. Вполне приличный парень, хоть и учился не Бог весть где. — Как его найти? — Дома, наверное. Сменился сегодня в восемь утра. — Карр нахмурился и снова повертел свой фонендоскоп. — Джон, ты действительно хочешь ввязаться в это дело? — Я совсем этого не хочу, — сказал я. — Если бы можно было выбирать, поверь, я сейчас уже сидел бы у себя в лаборатории. Но у меня нет выбора. — Беда в том, — медленно произнес Карр, — что события больше нам неподвластны. Дж. Д. в ужасном состоянии. — Да, ты уже говорил. — Я всего лишь пытаюсь помочь тебе понять истинное положение вещей. — Карр, не глядя на меня, перекладывал что-то у себя на столе. Наконец сказал: — Суть в том, что дочь Дж. Д. Рендала зарезал какой-то подпольный акушер и, следовательно, кто-то должен за это ответить. Ли делает нелегальные аборты — это будет не так-то трудно доказать на суде. В бостонском суде присяжные, вполне возможно, будут наполовину состоять из католиков. Они осудят его по принципиальным соображениям. — Ты хочешь сказать, что Ли козел отпущения? — Приблизительно так, — грустно улыбнулся Карр. 8 Между тем днем, когда человек поступает в университет, и днем, когда он становится кардиохирургом, проходит тринадцать лет. Четыре года в медицинском институте, год ординатуры, три года работы в общей хирургии, два — в грудной хирургии, два — в сердечной. Тут же где-то вклиниваются два года работы на дядю Сэма. Не каждый добровольно взвалит на себя такой груз, не каждого соблазнит столь дальний прицел. К тому времени как врач достаточно подготовился, чтобы делать операции на сердце самостоятельно, это уже другой человек, чуть ли не другая особь, которого отчуждают от остальных людей опыт и преданность делу. В некотором смысле это входит в программу обучения: хирурги обычно замкнутые люди. Я думал об этом, пока смотрел через застекленное отверстие в полу смотровой кабины на операционную номер 9. Отсюда прекрасно обозревался весь зал, присутствующий на операции персонал и сама операция. Отсюда часто наблюдали за операциями студенты и врачи. В операционной установлен микрофон, поэтому здесь слышны все звуки: позвякиванне инструментов, ритмическое шипение аппарата искусственного кровообращения, пониженные голоса. Я зашел сюда после того, как побывал в кабинете Дж. Д. Рендала. Мне хотелось посмотреть амбулаторную карточку Карен, но секретарша Рендала сказала, что у нее этой карточки нет. Она у Дж. Д., а сам Дж. Д. находится в операционной. Это удивило меня. Мне казалось, что сегодня, после всего случившегося, он не выйдет на работу. Но, по-видимому, такая мысль просто не пришла ему в голову. Секретарша сообщила, что операция, по всей вероятности, уже кончается, но мне достаточно было взглянуть через стекло, чтобы убедиться, что это не так. Даже швы еще не начали накладывать. Придется мне прийти за карточкой попозже. Но я задержался на минуту посмотреть. Есть что-то завораживающее в операциях на открытом сердце, что-то фантастическое, неправдоподобное, какая-то смесь мечты и кошмара, претворившаяся в жизнь. В комнате подо мной находилось шестнадцать человек, включая четырех хирургов. Все они двигались, работали, что-то выверяли — все это плавно, согласованно, как в балете, каком-то сюрреалистическом балете. Закутанный в зеленое оперируемый казался крошечным рядом с аппаратом искусственного кровообращения — огромной машиной, размерами с автомобиль, сверкающей сталью, с бесперебойно работающими цилиндрами и колесами. У изголовья больного стоял анестезиолог со всей своей техникой. Тут же стояло несколько сестер, два техника, контролировавших шкалы и измерительные приборы аппарата, еще сестры, санитары и сами хирурги. Я попытался определить, который из них Рендал, но не смог: в своих халатах и масках все они выглядели совершенно одинаково — безличные, взаимозаменяемые. Но это только так казалось. Один из этих четырех отвечал за все, за поведение всех шестнадцати участников операции. Он же отвечал за семнадцатого человека, находившегося в этой комнате, — за человека, чье сердце было остановлено. 9 Роджер Уайтинг жил неподалеку от больницы, на третьем этаже дома без лифта, на том склоне Бикон Хилл, куда обычно свозят мусор из Луисбургского сквера. Открыла мне дверь его жена. Некрасивая, с большим животом. Вид у нее был встревоженный. — Что вам угодно? — Я хотел бы поговорить с вашим мужем. Моя фамилия Бэрри. Я патологоанатом Линкольнской больницы. Она посмотрела на меня с неприязнью. — Мой муж только что лег. Он дежурил последние двое суток и очень устал. — У меня важное дело. Позади нее появился тоненький молодой человек. Он не только выглядел усталым — он еле держался на ногах, и вид у него был очень испуганный. — Что такое? — спросил он. — Я хотел бы поговорить с вами насчет Карен Рендал. — Я все уже объяснял. Сто раз объяснял. Поговорите с доктором Карром. — С ним я уже говорил. Уайтинг провел рукой по волосам и сказал, обращаясь к жене: — Не волнуйся, дорогая. Принеси чашку кофе, хорошо? — Он повернулся ко мне. — Выпьете кофе? — С удовольствием. Мы прошли в гостиную. Комната была небольшая, мебель дешевая и расшатанная. Но я чувствовал себя здесь как дома: прошло всего несколько лет с тех пор, как я сам был стажером. Я хорошо помнил и вечную нехватку денег, и постоянное напряжение, и чудовищное расписание, и неприятные обязанности, которые приходилось выполнять. Я хорошо помнил выводившие из себя звонки по телефону, когда среди ночи дежурная сестра вдруг решала узнать, можно ли дать больному такому-то еще одну таблетку аспирина. Я хорошо помнил, как трудно вылезать из постели, чтобы осмотреть больного, и как легко допустить ошибку на рассвете. — Понимаю, вы очень устали, — сказал я. — Я вас долго не задержу. — Нет, нет, — ответил он с жаром. — Если я могу чем-то помочь. На данном этапе, я хочу сказать… Вошла жена с двумя чашками кофе. Она бросила на меня сердитый взгляд. Кофе оказался жидкий. — Меня интересует момент прибытия пациентки в больницу, — сказал я. — Вы были в приемном покое? — Нет. Я прилег. Меня вызвали около четырех утра. Я спал, не раздеваясь, в комнатушке рядом с приемным покоем. Проспал совсем немного, и тут меня разбудили. Я еле разлепил глаза. В смотровую вошел как раз, когда туда вносили больную. — Она была в сознании? — Да, но дезориентирована. И очень бледна. Она ведь потеряла массу крови. Состояние лихорадочное. Бред. Мы не смогли поставить ей термометр — она все время сжимала его зубами, но на ощупь определили: под сорок. Стали проверять на совместимость, чтобы сделать переливание крови. Сестры завернули ее в одеяло и подложили ей что-то под ноги. Затем я осмотрел ее. Кровотечение, совершенно очевидно, было маточное, и мы поставили диагноз — выкидыш. — Кстати, о кровотечении, — прервал его я. — Не заметили вы каких-нибудь частиц, следов ткани? Плаценты? — Нет. Но ведь кровотечение началось давно. Ее одежда… Он посмотрел вдаль, словно вновь представлял себе всю картину, — Ее одежда была насквозь пропитана… Сестры с трудом раздели ее. — Говорила она что-нибудь внятное? — В общем, нет. Время от времени бормотала что-то. Кажется, про какого-то старика. Своего ли отца или просто какого-то старика. Не знаю. Лишь когда начали разрезать на ней платье и белье, она стала хвататься за лоскутья и пыталась натягивать их на себя. Раз она сказала: «Зачем вы со мной так?» А потом: «Где я?» Но это все в бреду, бессвязно.