Глаза у нее закрыты, а рот слегка приоткрыт. Я делаю еще один шаг вперед, и начинают оживать воспоминания, давно запертые в дальний ящик. Качаю головой, словно пытаюсь заглушить их до того, как они заявят о себе слишком громко. Воняет не только грязь на кухне, но и она сама. От нее пахнет телом, мочой и чем-то еще, что я не могу разобрать. Или предпочитаю этого не делать. — Мама? — шепчу я. Она не отвечает. Воспоминания подобны оборотням. Некоторые гнутся, некоторые скручиваются, а некоторые съеживаются и со временем умирают. Но самые худшие никогда нас не покидают. — Мама? — зову я немного громче, но она по-прежнему не отвечает и не открывает глаза. Много лет я мысленно представляла себе кончину моей матери. Не потому, что желала ей смерти, просто время от времени эта картина прокручивалась у меня в голове. Не знаю, делают ли это другие дочери — о таких вещах не говорят, — но сейчас, когда это может произойти на самом деле, я понимаю, что не готова. Я протягиваю руку, но не сразу дотрагиваюсь до нее. Когда наконец касаюсь ее ладони, она холодная как лед. Я наклоняюсь так низко, что мое лицо совсем рядом с ее, и пытаюсь понять, дышит ли она. Несмотря на таблетки, у меня настолько болит голова, что на мгновение я закрываю глаза и словно попадаю в прошлое. Слышу крик и только через несколько секунд понимаю, что он мой. Он Вторник 10.10 Мои собственные воспоминания об этом месте врываются в мое настоящее. Наблюдаю за тем, как Анна стоит у дома, в котором выросла, и словно нет всех прошедших лет — я вижу маленькую девочку. Я мог бы прямо сейчас выйти из машины и остановить ее, но я этого не делаю. Иногда надо дать событиям произойти, какими бы неприятными они ни были. Мне уже известно, что она обнаружит внутри, и меня это ужасает. Я также знаю, что у нее есть свой ключ, но наблюдаю, как она наклоняется и берет запасной под цветочным горшком, а потом исчезает за облупившейся входной дверью. Коттедж некогда был красивым, но, как и живущая в нем женщина, не очень хорошо состарился. Мать Анны из тех женщин, которые знают, как превратить постройку в настоящий дом, и до недавнего времени этот коттедж был самым уютным в переулке. Идеальной картинкой. По крайней мере, снаружи. Люди нередко останавливались и делали фото, потому что он выглядел как кукольный домик с хорошеньким маленьким садиком, наружными ящиками для растений и белым частоколом. Теперь больше никто не останавливается, чтобы его сфотографировать. Раньше она так хорошо убирала, приводила все в порядок и создавала в доме уют, что стала зарабатывать этим на жизнь. Свыше двадцати лет мать Анны убирала у половины деревни — в том числе и в том доме, где я теперь живу, — и не просто убирала. Она покупала маленькие ароматические свечки и цветы и оставляла их в домах у людей. Время от времени она даже нянчила мою сестру. Иногда, судя только по тому, как была застелена постель или взбиты подушки, вы точно знали — у вас была миссис Эндрюс. У нее никогда не было недостатка в работе или в рекомендациях. Я жду в машине. Ничего не происходит, и я продолжаю ждать, но потом знакомое сочетание скуки и нетерпения отвлекает меня, и я выхожу из машины размять ноги. Иду по улице, не спуская глаз с дома, и останавливаюсь, чтобы осмотреть «Мини» Анны. В ней нет ничего особенного — за исключением вызывающего красного цвета — ни вмятин, ни отметин, ни царапин. Даже не знаю, почему я это делаю. Думаю, это связано с моей работой — и с жизнью тоже, — вы не всегда знаете, что ищете, пока вы это не нашли. И тут я нахожу. На полу со стороны пассажирского сиденья вижу квитанцию за парковку со знакомым логотипом Национального фонда. Сначала я не придаю значения выброшенному и слегка помятому маленькому клочку белой бумаги, на котором что-то напечатано. Я знаю, что сегодня утром она припарковалась у въезда в лес — я был там и видел ее. Но странно, что при таких обстоятельствах кто-то из прессы обратил внимание на паркомат. Уверен, что Национальный фонд гораздо больше озабочен телом, найденным на его территории, чем людьми, которые забыли оплатить парковку и поместить квитанцию на лобовое стекло. Продолжаю смотреть на квитанцию, сам не зная почему, словно глаза терпеливо ждут, пока мозг осознает то, что они увидели. Затем сверяю свои часы, прежде чем в последний раз снова взглянуть на квитанцию. На ней стоит не сегодняшняя дата. Прижимаю лицо к оконному стеклу и всматриваюсь вовнутрь, пока точно не убеждаюсь в том, что вижу. Согласно этому маленькому черно-белому клочку бумаги, Анна была на стоянке, где нашли тело, вчера. Я обвожу глазами улицу, словно хочу поделиться этой информацией с другим человеком, который бы подтвердил, что это так. Затем слышу женский крик. Она Вторник 10.15 Я перестаю кричать, когда моя мать открывает глаза. Судя по ее виду, она в таком же ужасе, который я испытала вначале, но затем морщины вокруг рта вытягиваются в улыбку, лицо оживляется оттого, что она меня узнала, и она начинает смеяться. — Анна? Ты меня напугала! Она говорит своим обычным голосом, словно передо мной по-прежнему моя мама средних лет, а не старая женщина. Меня сбивает это с толку — я не могу сопоставить то, что вижу, с тем, что слышу. Моей матери всего лишь семьдесят, но жизнь старит некоторых людей быстрее, чем других, а она уже долгое время движется с ускорением под воздействием выпивки и длинных периодов депрессии, которую я никогда не признавала и не понимала. Есть вещи, которые дети предпочитают не замечать в своих родителях. Иногда лучше всего пройти мимо зеркала, не останавливаясь и не глядя на свое отражение. Она продолжает смеяться, в отличие от меня. Я снова чувствую себя ребенком и, похоже, не могу найти слова, которые подошли бы по сценарию. Я в шоке от того состояния, в котором находятся и она и дом, и испытываю страшное желание повернуться, уйти отсюда и никогда не возвращаться. И это не в первый раз. — Ты решила, что я умерла? Она улыбается, садится в кресле, а потом встает с него. Такое впечатление, что это требует значительных усилий. Я позволяю ей обнять меня. Я немного отвыкла от проявления чувств — не могу вспомнить, когда последний раз меня кто-то обнимал, — но стараюсь не плакать и в конце концов вспоминаю, что надо ответить. Мы долго стоим обнявшись. Несмотря на общий хаос, в доме повсюду висят мои детские фотографии. Я чувствую, что они смотрят на нас со стен и пыльных полок, и знаю, что все эти более ранние версии не одобрили бы меня нынешнюю. На всех фотографиях, которые она поместила в рамки, мне не больше пятнадцати лет. Как будто в представлении моей матери с тех пор я перестала расти. — Дай мне посмотреть на тебя, — говорит она, хотя сомневаюсь, что ее мутные глаза могут разглядеть меня, как раньше. Мы без слов говорим о том, сколько же месяцев мы не виделись. У каждой семьи есть свое представление о норме. Наша норма — долгие периоды отсутствия без объяснений, и мы обе знаем, почему. — Мама, дом… бардак… коробки. Что происходит? — Я переезжаю. Пора. Хочешь чаю? Шаркая ногами, она идет мимо меня из теплицы на кухню, где каким-то образом находит чайник среди всех грязных чашек и тарелок. Открывает кран, чтобы налить воду, и старые трубы гудят в знак протеста. Они издают натужный звук, словно так же устали и сломлены, как и она, по моему мнению. Она ставит чайник на конфорку, поскольку считает, что газ дешевле электричества. — Пенни фунт бережет — говорит мать с улыбкой, словно читает мои мысли. Я сразу же начинаю думать о себе как о незваном госте; интересно, чувствует ли она то же самое. Мы ждем, когда закипит чайник, и неловкое молчание затягивается. Моя мать не всегда работала уборщицей, но все, что касалось ее и нашего дома, всегда были аккуратным и опрятным, без единого пятнышка, словом, чистым, как будто у нее была аллергия на грязь. По-моему, что касается отношения к гигиене, я унаследовала ее обсессивно-компульсивное расстройство. Хотя теперь этого и не скажешь. Родители купили этот дом ради микрорайона с хорошей школой. Когда мне не досталось места в приличной государственной школе, они решили платить за частное образование, хотя по-настоящему мы не могли себе это позволить. Мой отец еще больше, чем раньше, стал пропадать на работе, но они оба хотели дать мне в жизни такой старт, которого не было ни у одного из них. Так в моей жизни начался период, когда я никак не могла никуда вписаться. Мне было пятнадцать лет, когда он исчез навсегда. В таком возрасте дети более чем в состоянии самостоятельно приходить домой из школы, но в тот день мама сказала, что она меня заберет. Когда она этого не сделала, я пришла в ярость, решив, что мама просто забыла обо мне. Родители других детей про них не забыли. Родители других детей в роскошной одежде вовремя появлялись в своих роскошных машинах, готовые отвезти своих отпрысков в роскошные дома на роскошный ужин. Казалось, что у меня мало общего с другими учащимися моей школы. В тот день я шла домой пешком под дождем и тащила рюкзак, физкультурную форму и папку для рисования. Все было таким тяжелым, что я все время перекладывала вещи из одной руки в другую. У меня было пальто без капюшона, а зонтик не помещался ни в одной руке, и я промокла насквозь уже на полдороге. Помню, что дождь лил мне за шиворот, а по щекам текли слезы. Но не из-за сумок или дождя, а потому, что в тот день Сара Хили сказала перед всем классом, что у меня еврейский нос. Я не знала, ни что это значит, ни почему это плохо, но надо мной все смеялись. Я собиралась спросить у мамы, как только дойду до дома. В подростковом возрасте я хотела лишь одного — быть как все. И только сейчас поняла, какой скучной стала бы моя жизнь, если бы мое желание сбылось. Я дошла до вершины холма, промокнув до нитки и запыхавшись, и мне пришлось положить все на землю и немного отдохнуть. Я посмотрела на безобразные красные борозды на пальцах — следы от врезавшихся в них сумок — и принялась тереть ладони друг о друга, стараясь уничтожить полосы и одновременно согреться. Затем свернула в наш переулок, самый высокий в Блэкдауне. В то время на холме еще не было больших роскошных домов, и из переулка все просматривалось на многие мили. Отсюда были полностью видны деревня внизу, окружающий ее лес и пестрый, как лоскутное одеяло, отдаленный сельский пейзаж, который в ясный день тянулся до синей дымки моря. С холма было идеально смотреть вниз на тех, кто обычно смотрел на нас свысока. Может быть, наш дом, спрятанный в тупике, в который упирался переулок, и был самым маленьким, но он был и самым симпатичным. Летом сюда приезжали автобусы с туристами, которые хотели посмотреть на то, что по-прежнему часто описывается как типичная английская деревня. Туристы забирались на вершину холма, чтобы полюбоваться видом, иногда они также снимали наш коттедж. И моя мать не возражала. Она очень много времени проводила в палисаднике, где что-то сажала и подрезала, а каждую весну красила нашу входную дверь. Несмотря на то что нашему дому было больше ста лет, благодаря ей он весь блестел и выглядел как новый. Я не стала искать свой ключ — запасной всегда был спрятан под симпатичным цветочным горшком на крыльце. В тот день, еще не вставив его в замок, я услышала телевизор и решила, что моя мать уснула перед ним. Я вошла в дом, а потом нарочно громко захлопнула за собой дверь. — Мама! Я звала ее, словно бросая ей обвинения, еще не сняв с себя мокрое пальто и не положив стекавшие на ковер сумки на пол. Я решила было не снимать школьные туфли — это бы ее по-настоящему взбесило, — но вместо этого из чувства долга развязала шнурки и оставила туфли у двери. Мокрые носки я тоже сняла. — Мама! Я снова позвала ее. Меня раздражало, что она все еще не ответила, не признала мое существование. Протопав в гостиную, увидела, что она нарядила елку. Цветные фонарики мигали, как звезды, но они ненадолго задержали мое внимание. Под елкой вместо подарков лежала моя мать, лицом вниз и вся в крови. На ковре за ней тянулись грязные следы, словно она приползла из сада. Я снова попыталась шепотом позвать ее, но слова застряли в горле. Когда я осознала то, что увидела, упала на пол рядом с искалеченным телом матери и попыталась перевернуть его. Ее волосы были перепачканы кровью и прилипли к одной стороне разбитого лица, которое все было в синяках. Глаза были закрыты, одежда порвана, а руки и ноги покрыты порезами и царапинами. — Мама? — прошептала я, боясь снова дотронуться до нее. — Анна? Она повернула голову и слегка приоткрыла правый глаз. Левый весь заплыл. Я не знала, что делать. От надтреснутого звука ее дребезжащего голоса у меня словно заболели уши, и страшно захотелось убежать. Но тут она бросила взгляд через мое плечо на старый дисковый телефон кремового цвета на кофейном столике. Я вскочила и бросилась к нему. — Я вызову полицию… — Нет, — сказала она. Судя по выражению лица, произносить — даже отдельные слова — было ей невероятно больно. — Почему нет? — Не надо полиции. — Тогда я позвоню в скорую, — сказала я, набрав первую девятку. — Нет. Она поползла в мою сторону. Это напоминало кадры из фильма ужасов.