– Ты знаешь, кто наш общий предок? – поинтересовалась я у Кости. – Расспроси свою матушку. А у тети Таси есть генеалогическое древо. Тетя Тася – это еще одна наша тетка. До пенсии она преподавала что-то почвоведческое или агрохимическое в Пушкинском сельскохозинституте. С давних пор мы ее за глаза называли Профессоршей, то ли она сама была профессором, то ли женой профессора. С тетей Тасей Костя виделся, когда помогал ей с переездом. Она попала в ДТП, были разные переломы, включая позвоночник, все срослось, а ноги остались парализованными. В то время тетя Тася жила в центре Пушкина, но ей предложили хороший обмен где-то на окраине, там была однокомнатная квартира на первом этаже с пандусом в подъезде. Туда она и перебралась. – Профессорша нам троюродной теткой приходится? Или даже бабкой? А ты знаешь, что из Самборских ты последний носишь эту фамилию? – Плакать или смеяться по этому поводу? – Предаваться элегической грусти. Иногда мне с Костей бывало легко, но чаще, тяжело, как сейчас. И говорить тяжело, и молчать. Я вытащила из кармана дяди Колину обезьянку и рассматривала ее. – Знаешь, почему я выбрала обезьянку? Потому что она на меня похожа. Тебе так не кажется? Он покачал головой. – А на кого я похожа? Из животных? – Понятия не имею. На кого-то из кошачьих. Или из собачьих. Он прикрыл глаза, дав понять, что разговор окончен. Так и ехали. На прощание поцеловал меня в щеку, будто ничего между нами не произошло. Интересное кино! Это у него так принято? Ночь пройдет – и спозаранок, в степь, далеко, милый мой, он уйдет с толпой цыганок за кибиткой кочевой? Хорошенькое дело! 8 Дома я поставила обезьянку на письменный стол. Достала ящик с елочными игрушками и нашла там стеклянную серебряную избушку с крышей под белым снегом, с окошком, с дверью и даже с завалинкой. Этот домик однажды на Новый год мне подарил дядя Коля. Поставила игрушку рядом с обезьянкой. А от тети Нины ничего не осталось: она дарила мне одежду и кассеты с балетами «Щелкунчик» и «Жизель». Одежда была сношена, а кассеты выброшены вместе с магнитофоном-кассетником, когда на смену кассетам пришли диски. Моталась по квартире без дела. К вечеру позвонила матери. Вроде трезвая. Сообщила о смерти дяди Коли. Она разахалась, а потом сказала со вздохом: – Пусть земля ему будет пухом! Я его помяну. – Ни минуты не сомневалась. – Твоя ирония меня не задевает. – Ладно, ты мне, пожалуйста, напомни: правда ли, что в Лениздат меня устроила тетка Валя. – Конечно. – Но ведь я вместе с тобой ходила в отдел кадров! – По Валиной протекции. Там у нее приятельница работала. – Почему же ты мне никогда об этом не говорила? – О чем? О Валиной приятельнице? – О том, что тетка Валя меня устроила в Лениздат! – Ты об этом забыла. Память – сито, она просеивает то, что ей не нужно. – А как ты думаешь, тетка Валя меня любила? – Конечно, ведь ты ее крестница. – В каком смысле? – В прямом, она твоя крестная мать. – Быть не может! Я считала своей крестной бабушку! – сказала я, уже понимая, что бабушки не могут быть крестными. – Как странно. Почему же я так думала? – Ты вообще об этом не думала. И окрестили тебя, потому что так полагалось, по традиции. А в бога у нас никто не верил. Может быть, бабушка, да и то до войны, а потом уж вряд ли. Сегодня – день открытий! Сидела в глубокой задумчивости. Может, и в самом деле, моя память не захотела задержать информацию о нелюбимой тетке? Чепуха какая-то… Тетка Валя говорила: «Какие вы у меня дуры. Только Сонька умная дура, а Лилька – глупая». А еще в больнице, зная, что умирает, попросила: «Не бросай Лильку, а главное, Шурку». Нелюбимым не поручают самых любимых. Или поручают? И, конечно же, я думала о Косте и не могла избавиться от привязавшейся песни: «Ну а впрочем… если захочешь…» Но как уныло она во мне звучала! Ждала звонка весь день. Даже в ванной, под душем ждала. Телефон положила на бортик раковины, чтобы дотянуться. А потом опять ходила по квартире в пижаме, с полотенцем на голове и бокалом вина из вчерашней бутылки. На часах было девять вечера, и я встрепенулась: сейчас раздастся звонок. Сейчас он позвонит. Пролетело полчаса, час… Раздался звонок. Пока снимала трубку, чуть сердце не выскочило. Слабым голосом: «Слушаю…» Лилька. И трындит, и трындит, прямо понос какой-то! Лилька собирается выйти замуж за мужчину, с которым уже год валандается. Раз в месяц на выходные она ездит с ним за продуктами в Финляндию, а Шурку отправляет ко мне ночевать. И каждый раз привозит мне лакричные конфеты, черные, резиновые. Почему-то Лилька убеждена, что я люблю эти конфеты. А я не люблю. Я ей сто раз говорила, но она, видимо, забывает. Правда, хоть я и не люблю лакричные конфеты, но иногда, когда жрать нечего, а хочется, я их употребляю для укрощения аппетита. – Вообще-то я жду звонка. Междугородного, – уточняю озабоченным голосом. – Ладно, закругляюсь. Но ты уж, пожалуйста, поговори с этой дебилкой, – просит Лилька. – Вставь ей клизму, очень тебя прошу. Она жалуется, что Шурка наезжает на нее, угрожает сбежать из дома, если Лилька выйдет замуж. Обещаю вставить Шурке клизму. На все про все уходит десять минут. Вдруг он звонил в это время? Снова жду. Почему бы самой не позвонить? Почему, почему – по кочану. Будто и не было прошедших суток, будто время вернулось вспять, и я снова малявка, неотвязно думаю о старшем красивом, умном, независимом и недоступном для меня брате. Он не позвонит. 9 Костя не позвонил ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра. Вот козел! Что он себе вообразил?! Хотя, вероятнее всего, он ничего не воображал, он просто выкинул меня из головы. Память просеяла меня, как нечто несущественное. А вот будет номер, если я беременна и рожу ребенка, маленького Самборского? А может, сразу двух, близнецов, мальчика и девочку. Лет через десять, когда мы снова встретимся, скажу ему: «Познакомься, Костик, это твои дети – Коля и Нина». Хотя нет, я назову их совсем другими именами, которые у Самборских никогда не встречались. Костя – это мой крест. Ничего не кончилось, несмотря на годы и на мои замужества. Мучительная любовь тлела подспудно, не случайно я опасалась, что все вернется. Все и вернулось. Если это была детская любовь, то почему она длилась много лет, была тяжелой, сопряженной с тоской, суть которой в невозможности взаимности. Сколько же времени было потеряно для счастливой ерунды, ребячьих дел и игр? И если бы в результате этого я бы развивалась умственно или душевно, так ничего подобного… Зачем же все это со мной приключилось? В детстве я понятия не имела о Костиной взрослой жизни, но неосознанно пыталась сократить непреодолимое расстояние между нами, узнать о нем как можно больше: подслушивала, подсматривала, приставала с дурацкой анкетой. – Какой цвет ты больше всего любишь? – Цвет а-а дофина. – Что это такое? – Не знаешь? Цвет какашек королевского наследника. Цвет какашек? Ему правда нравится или прикалывается? Но в любом случае – интересный ответ, оригинальный. – А какая музыка тебе нравится? – Кошачьи концерты. Слышала за окном? Опять шутка юмора. – А оперу какую больше всего любишь? – «Майская ночь, или Утопленница». – Нет такой оперы! – Есть. Спроси у мамы. – А фильм? – «Красная шапочка». – Врешь! – Конечно вру, потому что мой любимый фильм называется «Испепеляющая страсть». Но соплячкам такое не показывают. – Опять, наверное, врешь? Ладно, а книжку какую любишь? – Кулинарную! – смеется. – Отстань, пожалуйста. Он часто надо мной подшучивал и откровенно смеялся. До сих пор я пребываю в уверенности, что о моей любви даже тетя Нина не догадывалась. Я рисовала десятки его портретов. Печальные глаза, высокие скулы, впалые щеки, волнистые волосы. У Кости достаточно характерная внешность. Рисунки валялись повсюду, но это выдать меня не могло, потому что никто, даже родная мать, не могла признать Костю в моей интерпретации.