– Это интересно, – продолжает она, глядя на тротуар, крутя носком туфли. – Ты никогда не называешь ее своей сестрой. Ты всегда ненавидел это слово. До этого момента. Позади нас шумит оживленное шоссе, пронизывающий ветер обдувает кожу. Он кажется холоднее, чем есть на самом деле в эту душную августовскую ночь. – Все не так. – Она красивая, Брант. Она потрясающая и преданная, и она просто обожает тебя. – Прекрати. – Я говорю это не из чувства обиды, – отвечает Венди, сжимая мою руку. Я смотрю на наши ладони, но не отстраняюсь. Я словно оцепенел. – Я говорю это из чувства любви. Я люблю тебя, Брант, и всегда буду любить. И я не хочу, чтобы ты потерпел крах и «сгорел дотла». Я медленно поднимаю на нее взгляд, моя оборона рушится на глазах. – Мы с Джун близки. Ближе, чем кто бы то ни было. И всегда были, – говорю я, ненавидя тот факт, что мне вообще приходится это объяснять. Это безумие. – Между нами ничего нет. Венди еще раз сжимает мне руку, на ее лице появляется тень улыбки, затем она отпускает меня. – Хорошо, – слышится ее шепот. Она отходит, и еще один порыв пронизывающего ветра доносит до меня ее последние слова: – Я надеюсь, ради вас самих, так все и останется. * * * Я не знаю, почему она пришла ко мне. Именно этой ночью, из всех проклятых ночей, когда я лежу на кровати, беспокойный и измученный, снова и снова прокручивая в голове слова Венди. Она пришла ко мне. – Брант? Я приподнимаюсь на локтях, щурю глаза в темноте, скользя взглядом по ее силуэту. Она стоит рядом с моей постелью, на ней майка и шорты. – Джун, – шепчу я, уже задыхаясь от ее запаха. У меня внутри все сжимается, потому что Венди отравила мое сознание грязными, лживыми заявлениями и теперь я не могу от них избавиться. – Что ты здесь делаешь? – Мне приснился кошмар. – Она ерзает рядом со мной, ожидая приглашения, которого не получит. – Можно я прилягу с тобой? – осторожно спрашивает она. – Нет. Ты должна вернуться назад в комнату и заснуть. – Я быстро прерываю ее – возможно, грубее, чем она того заслуживает, – и плюхаюсь обратно на кровать, отодвинувшись подальше от нее. Матрас возле меня шевелится. Из меня вырывается приглушенный вздох, и я на мгновение закрываю глаза, потом поворачиваюсь обратно и вижу Джун, сидящую рядом со мной. Ее глаза блестят в темноте. – Ты все еще здесь. – Почему мне кажется, что ты злишься на меня? – Нет, я просто… – Я разочарованно вздыхаю и поднимаюсь, пока спина не оказывается вровень с изголовьем кровати. – Я не злюсь на тебя. Я просто устал, и тебе не следует быть здесь. – Почему? – Потому что уже поздно, тебе семнадцать лет и ты едва одета. Сквозь окно проникает лунный свет, частично освещая ее белую майку и обнажая ложбинку между грудей. Она прикусывает губу: – На мне то, что я всегда надеваю, когда ложусь спать. – Ты можешь носить все, что хочешь, – говорю я прерывисто. – В своей собственной постели. Повисла тишина. Джун смотрит в сторону и опускает голову, ее темные волосы закрывают профиль. – Что я сделала? Меня охватывает чувство вины, я сажусь прямо. Я смотрю на нее мгновение, прокручивая свои странные эмоции и перебирая беспорядочные мысли. Потирая лицо обеими руками, я наконец наклоняюсь вперед и тянусь к ней, обхватывая пальцами ее запястье. – Эй, мне жаль, – говорю я, наблюдая, как она медленно поднимает голову. Ее глаза отыскивают меня в темноте. На какое-то ослепительное, прекрасное мгновение я вижу ее такой, какая она есть – моя прекрасная Джунбаг, девушка, которая готовит мне домашние булочки, которая лежит со мной и мечтает со мной, которая защищает мое сердце любой ценой. Ничего не изменилось. Ничего не изменилось. Я провожу большим пальцем по ее запястью, придвигаясь ближе. – Ты ничего не сделала. Я просто… у меня был плохой день. Я не хотел вымещать это на тебе. Джун кивает, вздрагивая под моим прикосновением, мы беремся за руки, сцепив пальцы. Это обожженная рука. Царапающий кожу бинт все еще обмотан вокруг ладони. – Как ты думаешь, у тебя теперь будет два шрама? Один от стекла, а другой от ожога? – Нет, – шепчу я. – Я несильно обжегся. Я никогда не говорил Джун всю правду о шраме на руке. Все, что я сказал ей, – это то, что порезался о разбитое окно, когда мне было шесть лет; она не знает, что я залез в свой старый дом, где погибли мои родители, в надежде найти потерянную игрушку и переехать обратно. Она не знает, что была там со мной. Я притягиваю ее ближе, наши пальцы все еще переплетены. Я думаю, это инстинкт. Я даже не собирался этого делать. Джун скользит по кровати, расположившись рядом – достаточно близко, чтобы я мог разглядеть ее тонкие черты. Белоснежная кожа. Хрустальные глаза. Веснушки рассыпаны по носу-пуговке и высоким скулам так, как будто кто-то задел ее кисточкой. Пухлые губы в форме сердечка. Я смотрю на них. Нет. Прекрати. Это безумие. Я стискиваю зубы, слова Венди снова пробиваются в мое подсознание. Проникают в меня. Отравляя все хорошее и чистое, что есть между нами. Я отпускаю руку Джун и опускаю голову на грудь. – Я забрал тебя той ночью, – признаюсь я. На мгновение она замолкает, но я не поднимаю глаз. Я просто жду. – Что ты имеешь в виду? Я крепко закрываю глаза, сердце гудит от нахлынувших воспоминаний. Я говорю ей: – В ту ночь, когда я порезал руку. Ты была там. Я забрал тебя с собой. Она придвигается ближе: – Я запуталась, Брант. Куда ты забрал меня? – В мой дом. Мой настоящий дом – тот, в котором я жил, пока мне не исполнилось шесть лет. Тот дом, в котором мой отец снял с себя рабочий галстук, и вместо того, чтобы подняться наверх и убрать его в ящик комода, он обмотал его вокруг шеи моей мамы и душил ее до тех пор, пока она не перестала дышать. Пока она не задохнулась. Пока она не умерла на полу нашей гостиной с фиолетовым галстуком вокруг горла. А тем временем наверху в кровати маленький мальчик видел сны о гребаной радуге. Слова вырываются из меня вместе с болезненными воспоминаниями и горькими вздохами, и Джун прижимается ко мне, лбом к моему лбу. Мои глаза все еще закрыты, и это к лучшему, потому что я не могу посмотреть на нее прямо сейчас. Я не могу видеть измученный взгляд, горящий в ее глазах, или следы слез на ее фарфоровой коже. Я продолжаю. Я должен продолжать. – В ту ночь ты уснула в своем маленькой качалке, украшенной овечками и слониками. Я отстегнул тебя, поднял и понес вниз по коридору, чтобы обуться. Потом вышел на улицу и отправился к своему дому. – Она все еще прижимается ко мне лбом, и я слышу ее всхлипывания. Я слышу ее учащенное сбивчивое дыхание. – Я положил тебя в траву, и ты была такой умницей, Джун. В ту ночь было холодно, это был октябрь, но ты была такой умницей. Я понял, что не могу попасть внутрь, поэтому взял один из камней, которые лежали у нашего почтового ящика, и бросил его в окно – оно разлетелось на миллион осколков. А потом я пролез через него и порезал руку о стекло. – Я сглатываю ком в горле, у меня стучат зубы. – Но я все равно вернулся за тобой. Я испачкал кровью все твое одеяльце, и я боялся, что ты испугаешься, но ты просто лежала со мной на полу моей гостиной. Ты лежала там рядом со мной так же, как делаешь это сейчас. Тогда я нуждался в тебе больше всего на свете. Она снова всхлипывает, касается моей шеи и большими пальцами проводит по покрытым щетиной скулам. – Ты взял меня с собой, – всхлипывает она, в ее тоне проскальзывает удивление. – Я всегда была с тобой, Брант. – Я наконец открываю глаза, ресницы дрожат, сердце гулко бьется в груди. Джун так близко. Она так близко. – Всегда. Придвигаясь к изголовью кровати, мы ложимся, и я натягиваю одеяло, пока мы не зарываемся под него. Мы не должны быть так близко; я знаю, что это неправильно, но, черт, сейчас мне все равно, и меня не волнует, что думает Венди. Все, что меня волнует, – это Джун. Джун, Джун, Джун.