Я пытаюсь сглотнуть, и ощущение мешочков с ядом у меня за щекой ослабевает. Вздрагиваю. Чувствую след огорчения Рамоны и зловещее хихиканье: клыков у нее нет, просто очень хорошее соматическое воображение. «Дай я приду в себя», – говорю я ей, а потом пытаюсь послать невидимого розового слона куда-то в ее сторону. – Как ты себя чувствуешь? – с любопытством спрашивает Брейн. – А как, мать твою, я себя должен чувствовать? – рычу я. – Господи Иисусе, дай мне ибупрофен или хорошую бритву. У меня голова раскалывается. – Потом я понимаю еще кое-что. – И освободи меня. Кто-то должен пойти в соседний номер и освободить Рамону, и я не думаю, что кто-то из вас, парни, захочет подойти к ней на расстояние плевка – без стула, хлыста и баллончика слезоточивого газа. Я вспоминаю, как она ненавидит свое начальство, и снова вздрагиваю. Работать с Рамоной – это как ехать в дамском седле на черной мамбе. И это только до того момента, когда мне придется сказать Мо: «Дорогая, они назначили мне в напарницы демоницу». 3: Запутались по уши Ребята не отвязывают меня от кресла, пока не начинает действовать ибупрофен, – вот какие тщательные и осторожные. – Ладно, – говорю я, откидываясь на спинку и глубоко вздыхая. – Борис, что вообще происходит? – Это чтобы она тебя не убила, – мрачно сообщает Борис; он явно раздражен – как и я. – И чтобы создать неотслеживаемый канал связи для задания, о котором ты ничего не знаешь, потому что… Он показывает на лэптоп, и я вдруг понимаю, почему он так раздражен: Энглтон не пошутил, когда написал, что инструкции самоуничтожатся. – Вот твой билет на самолет, открытый, на ближайшее свободное место. Дальнейшие инструкции получишь на Сен-Мартене. Он вручает мне книжечку с авиабилетами. – Где? – я чуть их не роняю. – Нас отправляют на Карибы! – радуется Пинки, даром что не кувыркается. – Солнышко! Песочек! И надувательство! И нам дали игрушки! Брейн методично собирает оборудование, укладывая его по частям в большой чемодан на колесиках. Его явно что-то забавляет. Я пытаюсь перехватить взгляд Бориса: он смотрит на Пинки то ли с восхищением, то ли с жалостью, то ли и с тем, и с другим. – А «на Карибы» – это куда именно? – спрашиваю я. Борис встряхивается. – Совместная операция, – объясняет он. – Европейская территория, франко-голландское правительство – нас туда пригласили. Но Карибское море – американское. Поэтому Черная комната прислала нам Рамону. Я морщусь: – Скажи мне, что ты шутишь. Вмешивается другой голос, не слышный всем остальным: «Эй, Боб! Я все еще тут. Девушку нельзя заставлять долго ждать». У меня возникает ощущение, что заждавшаяся Рамона может вести себя очень плохо, так плохо, что последствия никакая страховка не покроет. – Не шучу. Совместная операция. Много возни. – Он аккуратно берет свой мертвый ноутбук и прячет в портфель. – Завтра иди на комитет, возьми протоколы, потом езжай в аэропорт и улетай. Рапорт по итогам заседания подашь потом, когда спасешь мир. – Уф. Лучше я сейчас пойду и выпущу Рамону из клетки. «Уже иду», – телепатирую я ей. – Насколько ей можно доверять? Борис сухо улыбается: – Насколько можно доверять гремучей змее? Я выхожу в коридор, хотя голова у меня по-прежнему раскалывается, а мир слегка плывет по краям. Кажется, я теперь догадываюсь, что это была за вспышка энтропии. Я останавливаюсь у дверей своего номера, но ручка больше не покрыта жидким азотом, а просто холодная. Рамона сидит в кресле напротив стены с дырками. Она мне улыбается, но в глазах нет и следа этой улыбки. «Боб. Выпусти меня отсюда». Вокруг кресла нарисован пентакль, подключенный к компактному синему генератору шума. Он по-прежнему работает – Брейн не подключил его к своему пульту. «Минутку. – Я сажусь на кровать напротив нее, сбрасываю кроссовки и потираю виски. – Если я тебя выпущу, что ты собираешься сделать?» Улыбка становится шире. «Ну, лично… – она косится на дверь, – ничего особенного». На миг у меня перед глазами встает очень неприятная картина, в которой фигурируют острые как бритва ножи и потоки артериальной крови, но потом она ее приглушает (почти с сожалением), и я понимаю, что она думала о ком-то другом, кто находится очень далеко отсюда. «Честно». «Второй вопрос. Кто твоя настоящая цель?» «Ты меня выпустишь, когда мы доиграем в эти двадцать вопросов? Или у тебя что-то другое на уме?» Она кладет ногу на ногу и внимательно следит за мной. «Все парни, с которыми я спала, умирали меньше чем за двадцать четыре часа», – вспоминаю я. «Я не шутила», – добавляет она. «Я так и подумал. Я просто хочу знать, кто твоя настоящая цель». Она фыркает. «Эллис Биллингтон. Тебе что за дело?» «Пока не знаю. Давай проведем еще один, последний эксперимент?» «Какой?» Она привстает, когда я поднимаюсь с кровати, но защитное поле не дает ей двинуться ко мне. «Эй! Ай! Скотина!» У меня слезы наворачиваются на глаза. Я хватаюсь за правую ногу и жду, пока стихнет боль от удара о ножку кровати. Рамона тоже согнулась и держится за ногу. «Ясно», – бурчу я, а потом становлюсь на колени и выключаю генератор. Мне не очень хочется это делать: честно говоря, я себя чувствую намного безопаснее, когда Рамона сидит в пентаграмме, и от одной мысли, что ее придется выпустить, мурашки бегут по коже, но кое-что про это запутывание уже вполне понятно – помимо того, что мы можем говорить так, что нас не подслушают, есть и другие (куда менее приятные) побочные эффекты. «Ты же не мазохист, правда?» – уточняет она, ковыляя в сторону ванной комнаты. «Нет». «Хорошо». Она захлопывает за собой дверь. Через несколько секунд я в ужасе хватаюсь за промежность, потому что меня охватывает легко узнаваемое ощущение, с каким опорожняется полный мочевой пузырь. Секунды уходят на то, чтобы понять – не мой. Пальцы-то у меня сухие. «Вот сука!» Кажется, в эту игру могут играть двое. «Сам виноват, что заставил меня ждать». Я тяжело вздыхаю: «Слушай. Это вообще не моя идея…» «И не моя!» «…поэтому давай заключим перемирие?» Молчание, окрашенное острым нетерпением. «Видишь, рано или поздно даже до тебя все доходит, обезьяныш». «Да что ты заладила: „обезьяныш“ да „обезьяныш“?» – возмущаюсь я.