Справившись с этим испытанием, Сэндс почувствовал в себе силы приняться и за письмо от Кэти Джонс. Но уже слишком стемнело, чтобы читать. На изучение корреспонденции он потратил довольно значительное время, а такси не сдвинулось и на полквартала. – Что, какая-то проблема? – спросил он водителя. – Что случилось? – Да вот застряли что-то, – буркнул водитель. Далеко за изгибом бульвара по краю бухты виднелись огни свободно движущегося транспорта. А вот они здесь застопорились. – Я вернусь, – сказал Шкип. Вышел и прошёл пешком до места помехи, огибая заглохшие автомобили, петляя среди застойных луж. Поток задержал большой автобус – его остановил один-единственный пешеход, который стоял, шатаясь, посреди улицы, пьяный, с лицом, залитым кровью, с разодранной на груди майкой; со слезами на глазах человек выступил против этой махины, самой крупной, которую смог вызвать на бой, – а перед этим его, похоже, избил кто-то в драке. Гудели клаксоны, кричали голоса, рычали двигатели. Держась в тени, Шкип стоял и наблюдал: окровавленное лицо, искажённое страстью в лучах автобусных фар; голова запрокинута, руки болтаются, как будто человека подвесили на крюках за подмышки. Этот вонючий, загнанный город. Шкипа вдруг переполнила радость. * * * Когда Джеймс получил увольнение, мать взяла трёхдневный отпуск с фермы Мак-Кормика, и они коротали время, смотря вместе телевизор в маленьком домишке на краю пустыни. В день, когда он вернулся, она распаковала его униформу и тщательно выгладила стрелки паровым утюгом. – Ну вот, теперь ты делаешь что-то для родной страны, – сказала она. – Коммунистам этим отпор дать надо. Они же все безбожники. Наверно, это утверждение даже несло бы какой-то смысл, если бы она не говорила того же самого и о евреях, и о католиках, и о мормонах. После того, как старушка вернулась к работе, Джеймс стал проводить кучу времени со Стиви Дейл. В канун Рождества после полудня они вдвоём выехали на пикапе матери к подножью холмов на шоссе Кэрфри – к месту одиночной аварии, в которой погиб водитель. – Вон, видишь? – показала Стиви. – Врезался в кактус сагуаро, потом – в дерево паловерде, потом – вон в тот большой камень. Почерневший остов автомобиля несколько дней назад оттащила от валуна ремонтно-выездная бригада, но убрать ещё не успела. Машина опрокинулась вверх дном и обгорела. – Летел небось как бешеный. – Только он в машине и был. Единственный автомобиль на дороге. – Опаздывал, наверно. Они употребили по паре бутылок пива, и вскоре Стиви стала тёпленькой. Они сидели и смотрели на покорёженный скелет, похожий на обугленную протянутую ладонь. – Водитель внутри сгорел заживо, – сказала она. – Надеюсь, он наружу вылетел, – ответил Джеймс. – Ради его блага надеюсь, что так. Машина когда-то была красной, но пламя расплавило краску. Теперь из-под слоя копоти лишь кое-где поблёскивал голый металл. Наверно, это был «шевроле», но наверняка сказать трудно. – Всё на свете медленно сгорает, – заявила Стиви. – Да? Разве? Чё-то не догоняю. – Всякая вещь окисляется. Абсолютно всё на свете. Джеймс сообразил, что Стиви почерпнула эту информацию на уроках химии. За время основного курса подготовки он неоднократно думал о ней, но в этом не было ничего личного. Так же часто он думал по меньшей мере о семи других девчонках из школы. Сидя с нею здесь, даже в окружении всех этих безграничных просторов, он почувствовал себя зажатым в тиски. Джеймс сказал: – Можно, я тебя спрошу кой о чём? В первый раз, когда у нас было это самое, ты была – ну, ты понимаешь, – девственницей или как? Это был твой первый раз? – Ты вот щас серьёзно? – Хмм. Ага. – Не, ты прикалываешься? – Ага. В смысле, нет. – Ты за кого меня принимаешь? – Да я так, просто спросил. – Да, я была девственницей. Это ведь не что-то такое, чем занимаются каждый день – уж я-то, во всяком случае, не занимаюсь. Ты как считаешь, – спросила она, – я что – какая-нибудь давалка дешёвая? Услышав это, Джеймс рассмеялся, а Стиви, в свою очередь, заплакала. – Стиви, Стиви, Стиви, – спохватился он, – прости меня. Джеймс был рад, что сегодня сочельник. Завтрашний день она проведёт в кругу семьи, и ему не придётся с ней встречаться. Впрочем, это на неё всего лишь действовало пиво, и уже через две минуты девушка приняла извинения. – Закат всегда такой красивый, когда в небе облака, – пролепетала она. В сумерках сейчас быстро становилось прохладно. Чувствовалось, как поднимается ветерок – последний тёплый ветерок под конец дня. Стиви осы́пала его поцелуями. В Южной Каролине с Джеймсом обращались как со скотиной, однако он выжил. Стал крупнее, сильнее, старше, лучше. Но возвратившись в мир, в котором вырос, он не имел понятия, как сидеть в одной комнате с матерью или о чём говорить с этой шестнадцатилетней девчонкой, ни малейшего понятия, как протянуть эти несколько дней, пока его не отправят в Луизиану на повышенную подготовку пехотных подразделений, пока он не вернётся туда, где ему скажут, что делать. Стиви сказала: – Наверно, мы развернём подарки и всё такое прочее довольно рано, – и любовно прошлась кончиками пальцев по его загривку. – Во сколько хочешь прийти в гости? Пока Джеймс обмозговывал этот простой вопрос, тот как будто разбухал внутри черепа, и наконец самый его разум не выдержал и треснул надвое. Он дёрнул за ручку двери со своей стороны, выбрался на воздух, подошёл к разбитому автомобильному остову и склонился над ним, упёршись руками в колени, с трудом не падая; взор его устремился к зимнему небосклону. Вдали он увидел дрожащие обрывки миража – то ли видения ужасной огненной смерти во Вьетнаме, похожей на ту, которая постигла мужика из этого обугленного «шевроле», то ли вереницы лет, наполненных расспросами Стиви и прикосновениями её пальцев к его шее. * * * На базе Кларка Сэндс переночевал в отдельной комнате с ванной в здании для неженатых офицеров, бо́льшая часть которого была отведена под общие спальные помещения, пропитанные атмосферой студенческого общежития – поминутно открывались и закрывались двери, в коридорах шумели полуодетые молодые люди, а звуки душа и мелодии Нэнси Синатры старались перекричать инструментальную босанову Стэна Гетца и резкую вонь аэрозольных дезодорантов. Прибыл он вечером, где-то в восемь. Вместе с водителем втащил к себе в комнату ящики. Ни с кем не говорил, лёг рано, встал на другой день – в канун Нового года – поздно, сел во внутрибазовый челночный автобус и попросил шофёра-филиппинца высадить его где-нибудь, где можно позавтракать. Вот так в 9:00 тридцать первого декабря 1966 года Сэндс оказался в закусочной в боулинг-клубе, даже в столь ранний час забитом служащими ВВС – ребята улучшали средние показатели в наполненном стуком зале. Он ел яичницу с беконом с пластиковой тарелки, сидя за столиком бок о бок с бесконечными рядами шаров для кегельбана, и следил за игрой. Несмотря на общий шум, в походке некоторых спортсменов была заметна некоторая осторожная вкрадчивость, собранность, как у охотничьих собак. Другие подходили к линии вразвалочку и бросали корпус вперёд, как толкатели ядра. Шкип никогда раньше не играл в боулинг, даже не наблюдал до этого раза, как происходит игра. Само собой, захотелось поучаствовать: так влекли к себе эта аккуратная геометрия, эта неумолимость баллистических траекторий, это органическое богатство деревянных дорожек, эта немая услужливость машин, которые сметали упавшие кегли и взамен поднимали новые, а в довершение всего – бессилие и напряжённость момента; вот ты держишь шар, вот ты его направляешь, вот пускаешь в свободный полёт как родного сына, без надежды как-то на него повлиять. Неторопливая, масштабная, мощная игра. Сэндс решился попытать счастья, как только расправится с завтраком. Пока же он пил чёрный кофе и читал письмо от Кэти Джонс. Та писала опрятным почерком, по-видимому, перьевой авторучкой, синими чернилами по тонкой сероватой папиросной бумаге, вероятно, вьетнамского производства. Первые из её нечастых писем к нему были прямолинейны, многословны, проникнуты одиночеством и задушевностью. Она интересовалась, смогут ли они встретиться в Сайгоне, и тогда Сэндс ждал этой встречи. Недавние же письма, эти путаные размышления — Всю жизнь я имела дело с шутами – с джокерами. Только с джокерами. Ни тузов, ни королей. Первым тузом оказался Тимоти; он-то и познакомил меня с королём, то есть с Царём – Иисусом Христом. До этого я приехала в Миннеаполис учиться в колледже. Но я утратила стимул к учёбе, так что бросила, устроилась секретаршей и каждую ночь гуляла и распивала коктейли с молодыми людьми, которые работали в деловом центре города, с юными джокерами… все они словно были вырваны из какого-нибудь журнала, не имели конкретного адресата. Сэндс едва дочитывал их до конца. Он больше не ждал встречи с Кэти. Вот эти люди на этих землях, в которых мы гостим, – посмотри на этих людей. Они точно так же захвачены врасплох обстоятельствами, как преступников захватывает в ловушку тюрьма. Рождаются, живут и умирают согласно с теми законами, по которым устроен мир, – никогда не скажут: «Хочу жить там, а не здесь, хочу быть пастухом, а не фермером». На самом деле они ведь даже не фермеры – так, огородники. Пахари. Садоводы. Поначалу эти её коммюнике не были длинными, в общей сложности занимали две стороны листа и заканчивались как-то так: «Что ж, у меня устаёт рука! Лучше я, наверно, на этом и завершу. Твоя Кэти» или так: «Что ж, вижу, я дошла до конца страницы, так что лучше я на этом и завершу. Твоя Кэти». Поначалу Сэндс на них даже отвечал, всякий раз очень кратко. Надеялся, что хотя бы не холодно. Но больше не знал, что сказать. Сама природа их связи, вполне ясная в разгар отношений, сделалась теперь таинственной. Когда заходит речь о противопоставлении между наличием выбора и отсутствием какой-либо свободы воли – вот здесь-то он и проступает так ярко, насколько это возможно. Ты, Америка, твои войска развязали здесь войну по собственному выбору. У твоего противника выбора нет. Он родился в стране, в которой идёт война. Или, может быть, всё не так просто – США против Северного Вьетнама: нет, это молодые ребята, которым навязали войну сверху, против тех, кто выбрал войну по доброй воле, умирающие солдаты против теоретиков, догматиков и полководцев. Дальше шли другие неуклюжие рассуждения, а Сэндс давно уже потерял терпение, необходимое, чтобы в них вникать. Хотелось бы ей видеть бюст Ленина у дверей каждой общеобразовательной школы? Видеть, как в ходе какой-нибудь кощунственной церемонии сносят статую Свободы? Конечно же да. И ему импонировало такое упорство в заблуждениях. Сэндса всегда тянуло на язвительных, близоруких, смышлёных женщин. Женщин, остроумных и печальных с самого рождения. Вот это вот сочетание агрессии и мольбы о прощении в её выражении лица. Добрые карие глаза. Помнишь, ты спросил меня про место в Библии, где утверждается, что на земле существует много разных служб, а я сказала, что это вряд ли? Ты был прав – это из Первого послания к Коринфянам 12:6 и т. д. «И служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий всё во всех». Такая мысль должна понравиться секретному агенту вроде тебя (до сих пор не верю, что ты работаешь в «Дель-Монте»)! Если хочешь считать, будто различные ангельские канцелярии, так сказать, ведают разными частями представления, играющегося здесь, на земле, я тебя не виню. Просто переместившись из аэропорта Манилы в аэропорт Таншоннят в Сайгоне, я была бы почти готова признать это многообразие божеств, существование разных Вселенных в пределах одной и той же планеты. Кстати, вот ты подумай: в Северной Америке многие испанские священники (или сама католическая церковь?), должно быть, верили, будто некоторые территории находятся под властью Дьявола – или Христа, – соответственно, отсюда имеем места, названные «Монте-Дьябло»[47], «хребет Сангре-де-Кристо»[48] и так далее.