Медсестра уже не сидела — стояла возле своего поста. Поднялась, ожидая возможных распоряжений. Аккуратная, педантичная, внимательная. Аннетта Игоревна впустила на губы едва заметную одобрительную улыбку: все в порядке. Она знала, что медсестра усядется на свое место только тогда, когда за ней закроется дверь. Отличный специалист, как все, кого отбирала сама Аннетта Игоревна. И, как и все прочие, вполне заменяемая. Сама Аннетта всегда знала, что она — необыкновенная. Держись прямо, напоминала бабушка, ты же не какая-нибудь дворничиха! Ты должна гордиться собой. Аннетта и гордилась. И старалась, чтобы гордость была не выдуманной, а взаправдашней. Правда, училась она не блестяще. И не расстраивалась из-за того, что она не лучшая ученица. Не только не расстраивалась, а словно бы и внимания на это не обращала. Задумалась, лишь когда проходили «Войну и мир». Роман показался Аннетте нудным, но одна фраза — про Наташу — попала прямо в сердце: «Она не удостоивает быть умною». Нет-нет, сама Наташа Ростова была ужасна — дикая какая-то, как будто и не графиня вовсе, а побродяжка без роду и племени, Элиза Дуллиттл до встречи с профессором Хиггинсом. Но фраза была восхитительна: не удостоивает быть умною. Не удостоивает быть отличницей… мастером спорта… да хоть бы «Мисс Вселенная». Тем, кто «как все», им необходимы подобные побрякушки — чтоб хоть как-то отличаться от «всех». А ей — к чему? Отметки в аттестате — это всего лишь отметки в аттестате. Точно так же ее никогда не прельщала судьба Грейс Келли или леди Ди. Подумаешь, честь какая — быть супругой наследника престола или даже монарха. Значить что-то не самой по себе, а благодаря статусу высокопоставленного супруга. То есть, как ни крути, а сиять отраженным светом. То ли дело Грета Гарбо: на самом пике славы взяла и закрылась от всех. Надо быть действительно кем-то, чтобы не только не стыдиться, не стесняться того, что тебя раздражает человеческая масса — и это человек, чья профессия просто обязывает к полной зависимости от общественного мнения — напротив, демонстрировать свое ко всем презрение вольно и самоуверенно. И ведь проглотили! И обожать не перестали, даже наоборот. Потому что Гарбо вела себя так, как она себя вела, не ради того, чтобы создать впечатление — а просто потому что ей так хотелось. Саму Аннетту толпа не раздражала. Ни в аэропорту, ни внутри потных, битком набитых автобусов. Толпа просто не имела к ней никакого отношения. Не из-за чего тут раздражаться или огорчаться. Точно так же ее никогда не огорчало отсутствие, к примеру, горячей воды — когда приходилось жить еще в «обычных» квартирах, где вечно происходили всякие «опрессовки сетей» или просто аварии. Было бы из-за чего расстраиваться — можно и нагреть, а то и холодной помыться, подумаешь. Ее не печалила нехватка черной икры или даже куска хлеба — бывало в студенческие времена и такое. Она жила в этой реальности — и мыла полы в длиннющем общежитском коридоре, мыла споро и чисто — но эта самая «реальность» словно не имела к ней никакого отношения. Разумеется, ей никогда и в голову не приходило сказать мужу — или даже хотя бы подумать — что денег в семью хорошо бы побольше. Богатство и преуспеяние — это неплохо, конечно, но это тоже отраженный свет. Бриллиант же остается бриллиантом независимо от обрамления. И когда деньги и статус наконец появились, Аннетта приняла это с той же чуть снисходительной ко всему прочему уверенностью, какой должна светиться улыбка при безукоризненном реверансе. Бриллиант — все равно бриллиант, но теперь он получил достойную оправу. Еще одну «бриллиантовую» грань должно было добавить материнство — все-таки в бездетности есть какая-то неполноценность, ущербность, не правда ли? Родились близнецы — как еще одно свидетельство ее необыкновенности. Она, правда, не слишком ими занималась — она же не курица-несушка, для чего же существуют няньки и прочая обслуга? — но, так сказать, общее руководство осуществляла вдумчиво и последовательно. И с удовольствием. Очень приятно было прогуливаться (в сопровождении няньки, разумеется) с двумя прелестными крошками — одинаковые пальтишки из последней детской коллекции какого-нибудь трендового модельера, одинаковые кудряшки, схваченные одинаковыми изящными заколками, одинаковые ботиночки, свитерки, комбинезончики. Но дальше, как это нынче модно говорить, что-то пошло не так. Николь начала бунтовать, не достигнув еще и трех лет. Одинаковые одежки ее почему-то не устраивали. Пока Софи ангельски улыбалась, ожидая, пока нянька ее причешет и вообще прихорошит, Николь успевала содрать с себя платье и натянуть его задом наперед. Каждое утреннее одевание, каждые сборы на прогулку превращались в мучение. Ведь если близнецы одеты не одинаково — это как бы уже и не совсем близнецы? Аннетта Игоревна наняла еще одну няньку. Девочек стали одевать в разных комнатах. Увидев свою копию в уже, так сказать, «готовом» виде, Николь, правда, еще пыталась что-то изменить в своей одежде, но тут уж Аннетта Игоревна была непреклонна — и нянькам то же наказала — если «некоторые» капризничают и всех задерживают, им («некоторым») придется оставаться дома, а гулять идут только те, кто ведет себя достойно. Николь пришлось смириться. В общем, идеальных двойняшек не получилось. Девочки, похожие настолько, что даже родители и няньки их регулярно путали, вели себя совершенно, совершенно по-разному. Софи прекрасно вписывалась в запланированный идеальный образ: девочка-умница-красавица, мамина-папина радость и гордость. Но упрямица Николь вечно создавала проблемы. Ей полагалось стать балериной — двух художниц на одну семью многовато, поэтессы нынче не слишком в фаворе, а уж писательниц и вовсе как собак нерезаных. Одну из лишних комнат второго этажа отделали под балетный класс — так же, как чуть раньше подготовили персональную студию для Софи — подобрали хорошую преподавательницу для персональных занятий, а что девочка не проявляет энтузиазма — подумаешь, пустяки какие! Привыкнет. Не проявляет энтузиазма, как же! Когда ее приводили в балетный класс — сама она не шла ни в какую — ложилась на идеальный паркет и застывала в неподвижности. Попытки приохотить ее к занятиям в группе заканчивались так же. Пришлось от балета отказаться. Как, впрочем, и от всех других вариантов. А в итоге — даже и от рисования, к которому поначалу капризная девчонка, казалось, проявляла интерес. Но сидеть над рисунком часами, как Софи, ее «копия» не желала. Едва в очередном эскизе что-то шло «не туда», скомканный лист летел в угол, а Николь хватала следующий. Все-таки с ней было очень трудно. Хотя Аннетта Игоревна никогда не жаловалась. Как можно?! Да и кому? Люди делятся на тех, кто способен понять, и всех остальных — не имеющих, разумеется, никакого значения. А если тех, кто «способен» вовсе нет? И какой смысл жаловаться? Вот то-то же. Когда Никки пропала, Аннетта Игоревна едва не впала в панику. Впервые в жизни она не видела ясно — что делать. Как будто из-под ног выбили почву. Девчонку привезли на милицейской — на милицейской! — машине. Грязную, ободранную, чуть не в лохмотьях, с колтунами в свалявшихся волосах. Аннетта Игоревна шагнула к ней: — Боже мой! — и осеклась, чувствуя, как дрожат губы, а под ключицами ломается тоненькая ледяная иголочка. Николь подняла глаза… Ни намека на стыд или хотя бы мольбу о сочувствии — высокомерный прищур и наглая ухмылка. Невыносимая девчонка! Невозможная, неуправляемая, безнадежно испорченная… Софи, должно быть, заметила, как она побледнела — кинулась поддержать: — Мамочка! У Аннетты едва хватило сил, чтобы, отстранив ее, уйти к себе в комнаты — прямая спина, высоко поднятая голова, ровный шаг. Как у марионетки. Да, она сама себе казалась марионеткой. Марионеткой с оборванными, перепутанными нитями. Ничего. Мало ли что покажется в тяжелую минуту. Надо просто держаться и продолжать делать то, что считаешь необходимым. После той ужасной — ужасной, ужасной! — выставки… после того, что произошло… все изменилось. Даже думать об этом было страшно, но и не думать было нельзя. Так странно… На нее снизошло какое-то необъяснимое спокойствие. Как будто удалили бесконечно нарывавший зуб — и опухоль еще не спала, и ранка саднит, но одно лишь избавление от мучительно дергающей боли кажется едва ли не счастьем. Она даже мысли старалась не допускать, что ошибается… ошиблась… Нет-нет! Этого не может быть! Уже скоро все станет идеально. Если бы только не эта следовательша. Что за профессия для девушки, право слово? Эта дура угрожала разрушить все. Когда все только начало налаживаться! * * * Главный вопрос следствия, учили ее — как именно произошло то, что произошло. И сейчас, раскладывая так и эдак обстоятельства галерейного убийства, Арина никак не могла на этот вопрос ответить. Хотя, казалось бы, чего проще: некто в дождевом сумраке подобрался к клубящейся возле сияющих витрин толпе, дождался, пока в освещенном пространстве не появятся девушки, выстрелил… Ну да, еще как-то устроил, чтобы в нужный момент свет погас, но это вопрос технический, короткое замыкание при некоторой изобретательности можно в любой момент устроить. Или не короткое замыкание, а наоборот, вроде мокрой бумаги, подложенной в патрон лампочки: вот она горит, а как бумага высохнет — гаснет. Единственная сложность — обеспечить одновременность выстрела (не в темноте же он палил) и блэкаут. Потому что на последнем «освещенном» снимке странного фотографа со смешной фамилией Усик витрина стояла еще целая. Или погасший свет — это какое-то дикое, почти невероятное совпадение? Но даже если так, в простой, как гвоздь, последовательности: выстрел разбивает витрину и убивает девушку — что-то Арине не нравилось. Что-то в ней было не так. А ведь тут, неожиданно подумала она, все очень похоже на самоубийство Шубина. Выстрел из чего-то маломощного, поэтому пуля не пробивает череп навылет, а остается внутри. Не имеет значения, чьей рукой был произведен смертельный выстрел, главное: пуля остается в голове. Потому что мощность выстрела невелика. В шубинском случае — маленькая «беретта» калибра пять и шесть, в галерейном деле — тоже калибр пять и шесть, то есть теоретически орудием убийства мог служить точно такой же пистолетик. Или похожий на него. Она вдруг поняла — что именно ей не нравится — и схватилась за телефон. Трубка, вместо голоса великого баллистика Сурьмина, источала длинные нудные гудки. Через восемнадцать или даже двадцать гудков механический голос сообщил, что абонент не отвечает. Вот спасибо, сама бы не догадалась! Арина повторила вызов — та же история. И когда она уже собралась было отправиться к криминалистам лично, Сурьмин вдруг перезвонил сам: — Извини, Вершина, я ствол отстреливал, в наушниках не слышно ни черта, — сообщил он вместо приветствия. — У тебя вопросы или что? — Вопрос, Арсен Федотыч. Запуталась я, просвети меня как специалист. Калибр пять и шесть — это ведь типовой патрон? — Ты про шубинскую «беретту»? — В том числе. Так что? — Ну… существует, конечно, кое-какая экзотика, но учти — это именно экзотика. То есть то, с чем не только ты, но даже я скорее всего в жизни ни разу не столкнусь. Так что да, типовой патрон, довольно слабенький, могу характеристики продиктовать. — Не надо диктовать, ты мне на пальцах объясни. Вот у меня в производстве два выстрела в голову, оба из калибра пять и шесть, обе пули срикошетили внутри черепа от лобной кости… ну то есть в разных головах, неважно. Но в одном случае выстрел был произведен чуть ли не в упор, во втором же — пуля, прежде чем угодить в голову, еще и витрину по дороге разбила. То есть это как бы более мощный выстрел? Та самая экзотика, которой в жизни почти не встречается? Или я чего-то не понимаю и стекло — так себе препятствие, пробивной силы не снижающее? — Да здрасьте! Конечно, препятствие. Тем более витринное стекло. Хочешь, я тебе таблицы покажу, какие следы оставляет стекло на головке пули? — Хочу. Потом. — Потом так потом. Это ты Шубина и убийство в галерее сравниваешь? — Ну да. — Сомневаюсь я, чтоб выстрел из пять и шесть, пробив витрину, мог дальше еще и голову пробить. — Она в основание черепа попала, между двумя позвонками. — И тем не менее. Сомневаюсь. Скользнула бы под кожей по кости или как-то в этом роде. — А из винтовки? Пять и шесть ведь и винтовочный патрон? — Вершина! Ну что ты несешь! Стреляет ведь не пистолет и не винтовка, стреляет патрон. Грубо говоря, у винтовки кучность будет выше, но мощность-то лишняя откуда возьмется? А тебе непременно надо, чтоб витрина выстрелом была разбита? — А чем еще? — Да чем угодно. Пацан камень швырнул или грузовик тяжелый рядом проехал. Или ботинком даже. Или два выстрела дуплетом. Как-то так. — Спасибо, Арсен Федотыч, — она положила трубку. Значит, выстрелов было все-таки два. Или вообще вся нафантазированная схема неправильная? Пролистав материалы дела, Арина набрала номер Карасика. Тот, чтоб его, тоже не отвечал, что ж сегодня за день такой! Отчаявшись дозвониться, она ринулась к нему в кабинет и у самой двери буквально налетела на «искомый объект». И даже поздороваться забыла: — Ты смывы делал? С ладоней, на продукты выстрела? — У кого? — опешил самый младший следователь подразделения. — Ну хоть у кого-нибудь, — нетерпеливо пояснила Арина. — Нет, я не жду, что у всех, там человек тридцать присутствовало, если не сто. Но хотя бы у кого-нибудь? — Ты думаешь, убийца смешался с посетителями? — прошептал он. — Я не думаю, Андрюшенька, — раздраженно бросила она, — я спрашиваю — делал смывы? — Я… я… — Карасик моментально впал в расстройство, даже носом зашмыгал. — Я как-то… Ну в самом деле, не у всех же присутствующих смывы брать — там такая толпа была. И я еще почему-то подумал, что стрелявший сразу в суматохе скрылся. Ну логично же так? Логично… Эх, мальчик ты мальчик… Устало, ни на что, конечно, не рассчитывая, осведомилась: — И платье девушкино — не трупа, а той, что жива осталась, — его, конечно, не изымал? Карасик вздрогнул и опять жалобно ойкнул: