Облачко пробежало по челу Арамиса, такое же мимолетное, как тень, пробегающая по ниве в августе месяце; но, как ни было оно мимолетно, д’Артаньян все же его заметил. – Говорите, – сказал Арамис. – Сперва еще один вопрос. Вы занимаетесь политикой? В глазах Арамиса сверкнула молния, такая же быстрая, как тень, промелькнувшая по его лицу прежде, но все же недостаточно быстрая, чтобы ее не заметил д’Артаньян. – Нет, – ответил Арамис. – Тогда любое предложение вам будет на руку, раз сейчас над вами нет иной власти, кроме божьей, – засмеялся гасконец. – Возможно. – Вспоминаете ли вы иногда, милый Арамис, о славных днях нашей молодости, проведенных среди смеха, попоек и поединков? – Да, конечно, и не раз жалел о них. Счастливое было время! Delectabile tempus![8] – Так вот, друг мой, эти веселые дни могут повториться, это счастливое время может вернуться. Мне поручено разыскать моих товарищей, и я начал именно с вас, потому что вы были душой нашего союза. Арамис поклонился скорее из вежливости, чем из благодарности. – Опять окунуться в политику! – проговорил Арамис умирающим голосом и откидываясь на спинку кресла. – Ах, дорогой д’Артаньян, вы видите, как размеренно и привольно течет моя жизнь. А неблагодарность знатных людей мы с вами испытали, не так ли? – Это правда, – сказал д’Артаньян, – но, может быть, эти знатные люди раскаялись в своей неблагодарности? – В таком случае другое дело. На всякий грех – снисхождение. К тому же вы совершенно правы в одном, а именно – что если уж у нас опять явилась охота путаться в государственные дела, то сейчас, мне кажется, самое время. – Откуда вы это знаете? Ведь вы не занимаетесь политикой? – Ах боже мой! Хоть я сам и не занимаюсь ею, зато живу в такой среде, где ею очень занимаются. Увлекаясь поэзией и предаваясь любви, я близко сошелся с Саразеном, сторонником господина де Конти, с Вуатюром, сторонником коадъютора, и с Буа-Робером, который, с тех пор как не стало кардинала Ришелье, не стоит ни за кого или, если хотите, стоит сразу за всех; так что дела политические не так уж мне чужды. – Так я и думал, – сказал д’Артаньян. – Впрочем, друг мой, все, что я скажу вам, – это лишь речи скромного монаха, человека, который, как эхо, просто повторяет все, что слышит от других. Я слышал, что в настоящую минуту кардинал Мазарини очень обеспокоен оборотом дел. По-видимому, его распоряжения не пользуются тем уважением, с каким прежде относились к приказаниям нашего былого пугала, покойного кардинала, чей портрет вы здесь видите; ибо, что ни говори, а, нужно признаться, он был великий человек. – В этом я вам не буду противоречить, милый Арамис. Ведь это он произвел меня в лейтенанты. – Сначала я был всецело на стороне нового кардинала; я говорил себе, что министр никогда не пользуется любовью и что, обладая большим умом, какой ему приписывают, он в конце концов все же восторжествует над своими врагами и заставит бояться себя, что, по-моему, пожалуй, лучше, чем заставить полюбить себя. Д’Артаньян кивнул головой в знак того, что вполне согласен с этим сомнительным суждением. – Вот каково, – продолжал Арамис, – было мое первоначальное мнение; но так как обет смирения, данный мною, обязывает меня не полагаться на собственное мнение, то я навел справки, и вот, мой друг… Арамис умолк. – Что – и вот? – И вот, я должен был смирить свою гордыню; оказалось, что я ошибся. – В самом деле? – Да. Я навел справки, как уже вам говорил, и вот что ответили мне многие лица, совершенно различных взглядов и намерений: «Господин де Мазарини вовсе не такой гениальный человек, каким вы его себе воображаете». – Неужели? – сказал д’Артаньян. – Да. Это ничтожная личность, бывший лакей кардинала Бентиволио, путем интриг вылезший в люди; выскочка, человек без имени, он думает не о Франции, а только о самом себе. Он награбит денег, разворует казну короля, выплатит самому себе все пенсии, которые покойный кардинал Ришелье щедро раздавал направо и налево, но ему не суждено управлять страной ни по праву сильного, ни по праву человека великого, ни даже по праву человека, пользующегося всеобщим уважением. Кроме того, по-видимому, у этого министра нет ни благородного сердца, ни благородных манер, это какой-то комедиант, Пульчинелло, Панталоне. Вы его знаете? Я совсем не знаю. – Гм, – ответил д’Артаньян, – в том, что вы говорите, есть доля правды. – Мне очень лестно, что благодаря природной проницательности мне удалось сойтись во взглядах с вами – человеком, живущим при дворе. – Но вы говорили мне о его личности, а не о его партии, не о его друзьях. – Это правда. За него стоит королева. – А это, мне кажется, уже кое-чего стоит. – Но король не за него. – Ребенок! – Ребенок, который через четыре года будет совершеннолетним. – Дело в настоящем. – Да, но настоящее не будущее; да и в настоящем он не имеет на своей стороне ни парламента, ни народа, то есть – денег; ни дворянства, ни знати, то есть – шпаги. Д’Артаньян почесал за ухом. Он должен был сознаться, что это не только глубокая, но и верная мысль. – Вот видите, дружище, я еще не потерял своей обычной проницательности. Может быть, я напрасно говорю с вами так откровенно: мне кажется, вы склоняетесь на сторону Мазарини. – Я? – вскричал д’Артаньян. – Ничуть! – Вы говорили о поручении. – Разве я говорил о поручении? В таком случае я плохо выразился. Нет, я всегда думал то же, что вы. Дела запутались; не бросить ли нам перо по ветру и не пойти ли в ту сторону, куда ветер понесет его? Вернемся к прежней жизни приключений. Нас было четыре смелых рыцаря, четыре связанных дружбой сердца, соединим снова не сердца, – потому что сердца наши всегда оставались неразлучными, – но нашу судьбу и мужество. Представляется случай приобрести нечто получше алмаза. – Вы правы, д’Артаньян, совершенно правы, – ответил Арамис, – и доказательство я вижу в том, что у меня самого была та же мысль. Только мне она была подсказана другими, так как я не обладаю вашим живым и неистощимым воображением: в наше время все нуждаются в посредниках. Мне было сделано предложение: кое-что из наших былых подвигов стало известно, и затем, скажу вам откровенно, я проболтался коадъютору. – Господину де Гонди, врагу кардинала? – вскричал д’Артаньян. – Нет, другу короля, – ответил Арамис, – другу короля, понимаете? Так вот, требуется послужить королю, а это – долг каждого дворянина. – Но ведь король заодно с Мазарини, мой дорогой. – На деле – так, но против воли; поступками, но не сердцем. В этом и состоит западня, которую враги короля готовят бедному ребенку. – Вот как! Но вы предлагаете мне просто-напросто междоусобную войну, милый Арамис! – Войну за короля. – Но король встанет во главе той армии, где будет Мазарини. – А сердце его останется в армии, которой будет командовать господин де Бофор. – Господин де Бофор! Он в Венсенском замке. – Разве я сказал – Бофор? Ну, не Бофор, так кто-нибудь другой; не Бофор, так принц Конде. – Но принц уезжает в действующую армию, и он всецело предан кардиналу. – Гм-гм! – ответил Арамис. – У них сейчас как раз какие-то нелады. Но даже если и не принц, то хотя бы господин де Гонди… – Господин де Гонди не сегодня-завтра будет кардиналом; для него испрашивают кардинальскую шапку. – Разве не бывало воинственных кардиналов? – сказал Арамис. – Поглядите на стены: вокруг вас четыре кардинала, которые во главе армии были не хуже господ Гебриана и Гассиона. – Хорош будет горбатый полководец! – Горб скроют латы. К тому же вспомните, Александр хромал, а Ганнибал был одноглазым. – Вы думаете, эта партия доставит вам большие выгоды? – спросил д’Артаньян. – Она мне доставит покровительство могущественных людей. – И проскрипции правительства? – Парламент и мятежи помогут их отменить. – Все, что вы говорите, могло бы осуществиться, если б удалось разлучить короля с его матерью. – Этого, может быть, добьются. – Никогда! – вскричал д’Артаньян с убеждением. – Вы сами тому свидетель, Арамис, вы, знающий Анну Австрийскую так же хорошо, как я. Думаете вы, что она когда-нибудь способна забыть, что сын ее опора, ее защита, залог ее благополучия, ее счастья, ее жизни? Ей следовало бы перейти вместе с ним на сторону знати и бросить Мазарини, но вы знаете лучше, чем кто-либо другой, что у нее есть серьезные причины не покидать его. – Может быть, вы правы, – задумчиво сказал Арамис. – Я, пожалуй, к ним не примкну…