Еще не переступив порог, я знал, о чем пойдет речь. Наш профорг, усатый мужик совсем не студенческого возраста, сидел за столом у окна и нагло курил «Kent». Но, скорее всего, какую-нибудь «Стюардессу» или «Родопи», упакованные в давным-давно искуренную пачку «Kent», лежавшую перед ним на столе — и судя по кислому, отвратному дыму, так оно и было. — Ты кто? — не выпуская сигареты изо рта, спросил он. — Фролов. Мне Стрельцова сказала, что вы меня… — Точно, — оборвал меня усатый. — Я — тебя. Хорошо, что сам пришел. Итак, Фролов, до меня дошли слухи, что все лето ты околачивался в сельских районах и помогал шабашникам переводить добро на говно. — Чего это на говно? — Его заявление вызвало во мне ожидаемый протест, потому что те коровники, что я построил под руководством Максима Берга — бригадира артели, были весьма неплохи. — А! — Он затушил сигарету в баночку из-под индийского кофе, до половины заполненную водой. — Знаю я, как вы, шабашники, такие вещи делаете! Без проекта, без надзора — херась-херась и готово! Не так, что ли? — Я кровельщик вообще-то был. — Помимо воли под его напором я почему-то стал оправдываться. — Мое дело маленькое. — Ну вот и молись, кровельщик, чтобы бракованный шифер, между прочим — украденный Бергом с территории шиферного завода при попустительстве кладовщицы, не полопался хотя бы год. Он закурил еще одну сигарету и, увидев, как я недовольно поморщился, выпустил струю прямо в мою сторону. — Не куришь что ли? — Не сподобился, — ответил я. — Да и запах какой-то. — Ничего, Фролов, скоро в армию пойдешь, там из тебя мужика сделают. — Он даже прикрыл глаза и растянул в улыбке рот, обнажив крепкие, но очень кривые и почти коричневые от никотина зубы; видимо, представил себе этот процесс «делания мужика». — Да я и так… Совсем не баба. — Это ты потом своему сержанту расскажешь, а сейчас вот что! Ты деньги за шабашку получил? — Ну да, есть немного. А что? — А взносы профсоюзные кто за тебя платить Родине будет? Я? Нет, братец, я свое заплатил вовремя! — А разве с шабашек положено? — Что-то ни о чем подобном мне слышать не приходилось. Он встал со своего места и, попыхивая сигаретой, обошел вокруг меня. — Вот смотрю я на тебя, Фролов, и понять не могу. То ли ты умело притворяешься, то ли в самом деле дурак? Тебе на прошлой сессии предлагали в стройотряд пойти? Предлагали. А ты не захотел заработать честных девяносто рублей в месяц с автоматической уплатой профсоюзных взносов. Тебе подавай четыреста! Вот и плати со своих доходов в пользу ребят, что ударно надрывались на стройке, возводя, между прочим, бассейн для института! — Так не построили же? Как стоял второй этаж незаконченный, так и стоит. — В следующем году построят. Или через три года. Дело не в этом. А дело в том, что они взносы уплатили со своих небольших доходов, а ты — нет! Хотя заработал не в пример больше однокашников. Теперь пришла пора восстановить историческую несправедливость! Как это должно выглядеть: «восстановить историческую несправедливость»? Я, честно говоря, не понял, но, устав препираться, вздохнул: — Сколько я должен? Усатый профорг подошел к своему столу, покопался в разложенных на нем бумагах. — А, ну вот она, родненькая! Итак, Фролов, в ведомости у председателя колхоза «Брячинские нивы» ты расписался за четыреста двенадцать рублей. Это больше семидесяти, значит, размер твоих взносов составит один процент. — Он потыкал пальцем в кнопки здоровенного калькулятора «Электроника БЗ-34». — То есть четыре рубля двенадцать копеек. Коньяк «Три звездочки» десять лет назад — тика в тику! Из-за четырех рублей он мне компостировал мозг? Я полез в карман и вынул пару мятых пятерок и мелочью сколько-то. Отсчитав монеты, я положил перед ним на стол одну пятерку и копейки, отступил на шаг: — Где расписаться? — Расписаться-расписаться-расписаться, — пропел усатый. Он отдал мне сдачу — рубль с надорванным краем. — Не нужно расписываться. Давай книжку свою профсоюзную, штампик поставлю. Уже на выходе из кабинета я услышал брошенное мне в спину: — И в комитет комсомола зайди — там тоже за тобой должок числится. За три месяца — при твоих заработках четыре рубля шестнадцать копеек! — Ага, спасибо, зайду. Захар дисциплинированно ждал меня в холле и при моем появлении сразу вскочил: — Ну что? — Взносы не уплачены были. Не скопить мне на «Иж-Планету-5». Даже к защите диплома. — Много должен? — сочувственно сморщился Майцев. — Четыре рубля двенадцать копеек, — трагичным голосом сообщил я. — Все пропало, шеф! — Тьфу на тебя! Серый, чего ты дурака валяешь? Пошли лучше перекусим чего-нибудь, а то что-то пузо сводит уже. Он отдал мне мой дипломат, и мы вразвалку потопали по темным пустым коридорам в буфет на втором этаже — почти напротив нашей кафедры. В полупустом зале лениво жужжали мухи, совершенно не желавшие садиться на разбросанную по подоконникам липкую ленту. Изредка кто-то из посетителей взмахивал рукой, отгоняя назойливую тварь, и тогда становилось заметно, что за столиками сидят не жующие манекены, а вполне нормальные люди. Очереди не было, но мы все равно задержались на раздаче — Захару понадобилось выразить новенькой кассирше (кстати, довольно хорошенькой) свое безмерное восхищение. Он сыпал комплиментами обильно и вязко, словно совсем забыл о том, что вчера был за это бит. И конечно, юная работница торговли не удержалась — через пять минут захаровского монолога у него был и телефон Ирочки и твердое обещание «как-нибудь встретиться». Я взял стакан березового сока за восемь копеек, пару пирожков с картошкой по девять за каждый и полстакана сметаны за двенадцать — все вместе на тридцать восемь копеек. Захар потратился куда основательнее: он прикупил еще шоколадку «Аленка» и подарил ее своей новой знакомой. Я хмыкнул: с такими тратами ему никакой стипендии не хватит! Мы сели за стоящий в углу столик на кривых трубчатых ножках — слегка качающийся и никогда не горизонтальный. Зато чистый. — Ну? — Усевшись, Захар посмотрел на меня так, словно сию минуту ожидал немедленного признания в работе на ЦРУ и диверсии против журналов «Молодой коммунист» и «Агитатор». — Баранки гну! — Не, ну Серый, ты же обещал! — Дай поесть! Я смотрел на него и видел его почти безоблачные пятнадцать лет будущей жизни. Потом еще десять лет выживания в обшарпанных институтских стенах, пара грантов от неведомых фондов, защита докторской. Профессура на кафедре — как короткий этап провинциальной карьеры и отъезд в длительную командировку в какой-то университет в Сиэтле. И думалось мне, что я не совсем вправе лишать его той жизни, что была ему уготована. Но с другой стороны — что я смогу сделать один? Только удавиться. — Значит, Захарка, дело вот в чем… Я вижу будущее. Глава 2 Сказать, что Майцев мне не поверил — значит сильно смягчить его отношение к моему откровению. Он не только не поверил, он еще и надулся, решив, что я пытаюсь его разыграть. Вот есть у него такая черта характера — то, что не укладывается в рамки возможного, обязательно служит одной цели — обмануть несчастного Захара! Как дожил-то с такой мнительностью до института? Он принялся размахивать руками и доказывать мне, что происходящее со мной невозможно в принципе. — Ты пойми, — горячился Майцев, — если бы человек мог знать будущее, он бы непременно попытался его изменить! А если его изменить, то оно уже никакое не будущее, а просто вариант развития событий! Даже не так! Вот смотри: чтобы в будущем что-то было, нужно, чтобы там был свет. Так? Какое будущее без света? Но его там еще нет! Он еще не достиг той точки пространства, в котором наступает будущее! Мы не можем видеть будущее, потому что оно еще не освещено! Понимаешь? И значит, предсказать его невозможно! Как же, ага! Если невозможно, но происходит — значит еще как возможно! Просто нет подходящей теории. И тогда в первый раз я проделал фокус с бумажкой. Я достал из дипломата тетрадь и на последней странице, скрывая строчку от Захара, написал: «Марьяна Гордеева». — Захар, выйди из буфета и познакомься с какой-нибудь девушкой, — сказал я. — Тебе ведь это легко? Разумеется, девушка оказалась Марьяной и, само собой, Гордеевой. Захар сел напротив меня и, прищурившись, как Ильич в октябре, выдвинул догадку: — Ты это подстроил, да? Но как? — Сейчас мы выйдем с тобой из школы, — так мы по привычке называли свой институт, — и пойдем по Проспекту Мира. На первом перекрестке мы увидим, как толпа пассажиров толкает к остановке обесточенный троллейбус. — Они чего, больные? Зачем троллейбус толкать? — Пошли. — Я поднялся. — Заодно и спросишь. Номер троллейбуса — двенадцатый. Спустя двадцать минут мы сидели в тени старого каштана и пили пиво «Ячменный колос» — дешевое и отвратительно теплое, купленное в ближайшем универсаме. — …подожди-ка, — в который раз говорил Захар. — То есть если ты что-то «вспомнишь» — оно случается? — Да, если я не сделаю чего-либо, что помешает в будущем этому событию. Но тогда я «помню» и старое и новое.