— Наливай, Зак. Понимаешь в чем все дело… Как несостоявшийся инженер, ты должен понимать, что все имеет свою цену, что у каждой вещи есть свой срок эксплуатации и наработки на отказ? Давай предположим, что нам удалось достучаться до тех людей, что могут принять решение. Предположим, что нам удалось затормозить карьеру всех этих Горбачевых-Яковлевых-Ельциных-Шеварднадзе. Их посадили туда, где они принесут реальную пользу: грузина выращивать вино, Горби — руководить колхозом и сеять хлеб, журналиста — корректором в «Детгиз». Многое ли это изменит? Проведу простую аналогию: если станок становится устаревшим, перекраска из зеленого в синий цвет, установка новых блестящих кнопочек и смена питающих кабелей или пневмопроводов никак не повысят его производительность. Он как давал в смену тысячу деталей при пятипроцентном браке, так и будет давать дальше. Можно даже отправить на переучивание фрезеровщика — это образ народа в нашей аналогии. Внушить ему мысль об аккуратности и ответственности. Но станок все равно будет выдавать тысячу деталей при пяти процентах брака. Потому что так проектировался исходя из технического задания. А мир изменился, и все давно работают на других — на новых станках! Почему мы должны все время подкрашивать старый? Мы чокнулись стаканами. — Поэтому, можно, конечно, растратить свой дар на аппаратные игры, на попытки добиться сиюминутного технологического отрыва от остального мира. Но есть одно большое «но»! Все это будет работать ровно до тех пор, пока у меня есть мой дар. А он, как выяснилось, имеет конечную дату. И после нее все вернется на круги своя — мы будем производить наибольшее количество «одноразовых» комбайнов «Кубань», каждый год вкладывать неимоверные усилия в поддержание «самой передовой экономики мира», поворачивать реки на юг и создавать подземные хранилища нефти ядерными взрывами. А потом придут новые Горбачевы и Ельцины и развалят то, что мы с такими усилиями пытались сохранить. Мне же хочется подарить моей стране такую экономическую модель из будущего, которая позволит удерживаться на плаву среди самых сильных экономик. А может быть, и задавать тон остальным, как было в тридцатых-пятидесятых годах. Такую модель мы с тобой и создаем вот уже год. — Но ведь идея-то у Маркса была хорошая? — пробормотал Майцев в стакан. — Я не возьмусь судить о правильности идеи. Я просто сравниваю то, как живут люди в Союзе и как они живут здесь. У нас для работающего человека лучше жизнь, а здесь ее качество. Если мы говорим не об исключительных случаях с той и другой стороны, а о большинстве населения. — Разве есть разница между просто жизнью и ее качеством? — А ты не видишь? Разве дети здесь гуляют без родителей? Разве не рекомендуют по телевизору иметь в кармане пять баксов на случай нападения грабителя? Разве, обратившись в больницу, ты получишь хорошее лечение и уход на таких же условиях как дома? Каждый день, проведенный на койке у здешних эскулапов, будет отбирать у тебя недели и месяцы твоей жизни — те самые, что были потрачены на накопление денег, которые пойдут в оплату докторам. Но если у тебя есть деньги — тебе окажут помощь такую же, какую у нас возможно получить только будучи членом ЦК. Разве успехи в учебе дадут здешним детям возможность получить достойное их мозгов образование? Нет, если родители не успели скопить достаточно средств на обучение детей. Но, может быть, я ошибаюсь, может быть, мои примеры глупы и наивны. На самом деле я очень плохо знаю Союз — потому что молод и не видел всех его граней и отвратительно Америку — потому что пробыл здесь совсем недолго. Но пусть даже так, все равно то, что мы с тобой пытаемся сделать — должно пойти нашей стране только на пользу. — А что мы пытаемся сделать? — Захар тем вечером был въедлив как никогда. — Наливай еще, — попросил я. — А сделать мы пытаемся некий симбиоз между плановой экономикой и личной инициативой. Оставить государство главным игроком на поле, но при этом не лишать возможности поиграть и остальных, кто может сделать что-то полезное. И усилия всех пытливых мозгов направить не в сторону количественного выполнения плана, а в сторону постоянного совершенствования имеющегося. — Это как? — Когда в девяносто первом страна развалится, мы должны будем предложить новому правительству свою программу. И должны будем заставить их принять ее — кредитами, нобелевскими премиями, взятками, чем угодно, но они должны будут делать то, что станем говорить им мы, а не МВФ. — И что мы станем им говорить? — Мы предложим провести приватизацию НИИ, конструкторских бюро — самостоятельных и заводских на условиях сохранения профиля. Приватизацию всех структурных единиц, занятых наукой и изобретательством. Мы хорошенько прокредитуем эти уже частные предприятия, освободим их от налогов лет на десять, мы оснастим их передовой технологической базой, в общем, сделаем так, чтобы тот, кто придумывает что-то полезное и передовое, имел возможности это делать — обеспечим достойное денежное содержание, возможности обучения, возможности внедрения изобретений. Думаю, что сотни тысяч этих заслуженных и образованных людей придумают гораздо больше полезностей, чем смог бы «припомнить» я один. А мы на первых порах просто поддержим их материально и организационно. А лет через пять-десять-пятнадцать, когда станет понятно, кто из них заслуживает развития, а кто нет — мы сократим ненужное. Обанкротим, разорим, разгоним — неэффективных дармоедов содержать не должно. Все остальные отрасли хозяйства, кроме легкой и пищевой промышленности, должны остаться за государством. Ну и, пожалуй, оставим частной инициативе еще развлечения. При ненавязчивой цензуре в виде государственного института продюсеров. — Все равно непонятно, — немножко размыслив, сообщил Захар. — Ну вот представь, у тебя есть сотни, тысячи изобретений; и как они окажутся на наших заводах, фабриках, полях? Ведь на заводах просто не будет возможности производить что-то новое — станки, как ты сам говорил, древние! Система трудовых отношений — доисторическая. Изобретут тебе мобильный телефон, но он так и… Я расхохотался, вспомнив анекдот про первый советский мобильный телефон — с аккумуляторами в двух чемоданах. — Вот видишь, — отреагировал на мой смех Захар, — тебе самому смешно. Что толку от всех этих наработок, если реализовать их будет негде? — А вот для этого, Захар, нам понадобится десяток-другой «золотых мальчиков», — ответил я, сливая остатки из бутылки по стаканам. — Что еще за «золотые мальчики»? — Нужно найти несколько человек, которые за ближайшее десятилетие станут номинальными держателями наших капиталов. Они должны мелькать на страницах газет, они должны раздавать интервью, они должны производить впечатление потомков царя Мидаса, которые превращают в золото все, к чему прикоснутся. Они войдут своими капиталами в Россию, в производство тех наработок, что будут получены нашими умниками. Под фанфары и транспаранты. Остальные потянутся за ними — так всегда было, есть и будет. Стоит только упомянуть в газетных заголовках о необыкновенных доходах от «русских штучек». Мы через них сделаем так, что самые новые, технологичные и высокодоходные предприятия будут открываться под Москвой, Воронежем или Рязанью. А не в Шанхае и Гонконге. А традиционные сырьевые отрасли мы свернем. Лес, нефть и газ пригодятся нашим внукам и правнукам. — Все, что ты здесь нарисовал — замечательно, но наука бывает не только прикладной, нацеленной на производство. Есть же еще фундаментальная наука? — вспомнил Захар. — Там исследования могут и десятилетия длиться. И кто станет платить за фундаментальные результаты? За астрофизику, квантовую механику, теорию общего поля, изучение каких-нибудь водорослей или каракатиц? — Захар, я никогда тебе не говорил, что знаю вообще все ответы. И никогда не утверждал, что все сделается само собой. Нужно работать. Я не щука, и ты не Емеля. Чудес не будет. Будет только то, что можно сделать. Придумаем что-нибудь и с фундаментальной наукой. На самом деле есть более животрепещущая проблема: очень большая часть ученых мужей занята разработкой оружия. Совершенствованием старого и придумыванием нового. Но оружие не съешь и в него не оденешься. Так что и над этим еще нужно хорошо подумать. — Тогда еще один вопрос: зачем ждать, когда разрушат Союз? Я хлебнул последний глоток бурбона, с сожалением потряс пустую бутылку, но в ней больше ничего не было. — Если бы, Захарыч, все случилось лет на пять-семь раньше, а мы бы с тобой были лет на десять постарше, был бы смысл попытаться, а сейчас я просто боюсь не успеть. Да я просто уверен, что уже не успеть. Мы ничего существенного не сможем предложить стране еще года три-четыре-пять, а потом станет поздно. Если войти в дело с недостаточными ресурсами — мы истратим ресурсы и не добьемся результата. Когда мы сидели в самолетах, нам с тобой зачитывали инструкцию по спасению в случае аварийной ситуации. Помнишь, что дыхательные маски следует надевать сначала на себя, а потом на детей — чтобы не упустить время, когда еще можно принять верное решение? А Союз соберется снова, если будет вокруг чего собираться — никто не хочет жить плохо и все хотят хорошо. — Это точно, — усмехнулся Майцев, а я вдруг вспомнил еще кое-что. — Но нужно будет обязательно, обязательно-обязательно, как-то хитро подставить одну рыжую ленинградскую сволочь, иначе он такого намутит, что все наши потуги будут бессмысленны. — Кого это? — заинтересовался Захар. — Да будет такой деятель от рыночной экономики, гениальный разрушитель всего и вся и очень посредственный созидатель чего-то путнего. Такого во власть пускать нельзя. А лезть он будет нагло и мощно. Поживем-увидим. На этом и закончился наш программный разговор, после которого мы целый год к этой теме не возвращались, потому что были заняты по самое горло. Пока мы занимались валютными спекуляциями, в Кентукки незаметно ворвалась весна, и Сэм потащился обрабатывать свои оттаявшие поля. Впряглись и мы — не смотреть же, как он корячится в грязи. Нам тоже показалось интересным это занятие. Тем более что разница с трудом наших колхозников, на которых мы успели достаточно насмотреться, бывая «на картошке» каждую осень, была разительной. Нам почти не приходилось скакать по грядкам на своих двоих, утопая в грязи — практически все делалось с использованием малой механизации: карликовые трактора, плуги, сеялки — все было в хозяйстве у американского коммуниста. Но все равно площади для обработки силами трех человек были огромными; к вечеру мы уставали так, что даже Сэм не предлагал своего традиционного «пивка на ночь». Едва успевали созвониться с Чарли, выяснить текущую ситуацию, и валились спать без мыслей о будущем. В день космонавтики, который здесь тоже, разумеется, не отмечали, Чарли по моему требованию вывел деньги. После всех подсчетов, расчетов за его виртуальные офисы, агентские вознаграждения и прочие услуги в сухом остатке вышло чуть меньше двухсот тысяч — деньги невеликие, но двести процентов за три месяца — результат для начинающего трейдера[48] не рядовой. И теперь появилась возможность размещать большие средства. Не только те, что нам уже удалось заработать. Чарли, приехав в субботу двадцать седьмого, сообщил нам, старательно подмигивая, что его европейский партнер получил кредит от Международного инвестиционного банка в размере шести миллионов долларов и теперь просит добавить эти средства в наш портфель. Название банка мне ни о чем не сказало: сейчас всех этих «международных инвестиционных» столько развелось, что куда ни плюнь — всюду попадешь в «международного инвестора». Я переспросил его, правильно ли я понял, что источник денег тот же самый, что и в первый раз? — Сардж, ну как ты мог подумать, что я стану работать на кого-то еще? — обиделся Рассел. — Мало того что вкалываешь как проклятый, еще и не доверяет никто! — Чарли, прости меня, глупого мальчишку, — попросил я. — Нервы, сам понимаешь. — Таблеток попей, — посоветовал он. И еще Рассел сказал, что вложил в предприятие свои пятнадцать тысяч и даже на том, что разместил свои деньги гораздо позже, сумел заработать почти сто процентов прибыли. У нас с Захаром тоже еще оставалось около полутора тысяч, да на днях мы получили почтовый перевод от неведомой тети Сары Берштейн из Ванкувера в три тысячи — и мы решили, что небольшие карманные деньги нам не повредят. Эта мелочь исчезла в бездонном кошельке Чарли, чтобы всплыть на какой-нибудь бирже в ближайшем будущем. — Ну, парни, с вашей помощью закрутим историю — вздрогнет Америка! — Наш «технический консультант» был доволен до невозможности. — Что-то еще нужно? — Да, Чарли, — вспомнил Захар наш разговор. — Сверху распорядились прикупить маленькую фирмочку где-нибудь в Кремниевой долине. Нужен коллектив программистов из трех-четырех человек, умеющих держать язык за зубами. — Ок, парни, это вообще не проблема, только нужно зачем ехать в такую даль? Сейчас и в Луисвилле этого добра — как грязи. Ничем не хуже педиков из Сан-Франциско. — Почему это педиков? — Фриско — мировая столица педерастии, — выдал веселую рекомендацию Чарли. — Им там как медом намазано — со всей страны переселяются. Так что если вдруг почувствуете в себе что-то такое, позывы сменить полностью стиль жизни, — он похабно улыбнулся, — то лучше Фриско места не сыскать. Захар сделал круглые глаза — для нас все эти вольности были странны. В Союзе за подобное запросто сажали в тюрьму. — Не, нам педиков не надо, — отказался Майцев. — Пусть будут местные программисты из Кентукки. — Ок, Зак, как скажешь, — подмигнул Рассел. — Есть еще одно дело, Чарли, — вспомнил и я наш недавний с Захаром разговор. — Нужны несколько человек, из которых мы станем делать гениев инвестирования. Я вкратце объяснил ему, зачем нам нужны эти люди и какие бонусы ждут подходящих парней. — Только чтобы никто не мог связать этих людей вместе — нужно чтобы они все были разные, из разных мест, с разным образованием и начальным социальным статусом. И сами они друг о друге знать не должны. Пойдут и цветные и педики. Хотя, конечно, лучше обойтись без последних. Важна абсолютная преданность и умение держать язык за зубами. — Интересные задачи придумывают наши благодетели, — задумчиво бросил Чарли Рассел. — Этого быстро не сделать. — Это очень хорошо, по времени они тоже не должны появиться одномоментно — за пять лет наберешь, и будет славно. — Ок, Сардж, так и сделаем. Не очень понимаю, зачем это, но если нужно, значит нужно. Он опять умчался на пару недель делать из большой суммы много маленьких, а мы как раз успели закончить свои сельскохозяйственные работы к сороковой годовщине 9 мая. Но американцы отмечали праздник восьмого. Здесь эта дата называлась «День победы в Европе» и состояла из неорганизованных встреч ветеранов, скудно освещаемых местным телевидением. Сэм собрал нас перед телевизором и призвал помянуть «двоюродного брата папаши», сгинувшего где-то без вести в сорок четвертом под Монте-Косино. Мы слушали по телевизору откровения какого-то исторического обозревателя и потихоньку наливались негодованием и злобой. По ходу рассказа выяснилось, что, оказывается, это Америка внесла самое большое участие в разгром «стран оси Берлин — Рим — Токио». Более того — о заслугах в этой победе Советского Союза либо не говорилось, либо мимоходом упоминался «второстепенный театр военных действий на Востоке». Даже заслуга Англии старательно принижалась до уровня «площадки для высадки американских освободителей в Европе». Парой предложений была упомянута Африка, где «британцы практически безрезультатно воевали на американских танках с корпусом Роммеля, рвущимся к Суэцкому каналу». Главными сражениями той войны объявлялись тихоокеанские операции американского флота — от Мидуэя до «битвы за острова Рюкю». Особенно выделялся Перл-Харбор — он считался главным «унижением Америки» — с его-то двумя с половиной тысячами погибших! Высадка в Нормандии и последовавшие затем Арденнская и Рурская операции — «последний гвоздь в крышку гроба фашизма, забитый американцами и их европейскими союзниками». Словом, именно Америка и никто иной в одиночку одолела «задурманенных нацизмом германцев» и принесла всему миру свободу. При небольшой поддержке «глупых Иванов, чванливых томи и трусливых пуалю». Захара это взбесило не на шутку, и он даже всерьез разругался с Сэмом. Он орал на Батта, будто тот лично был в чем-то виноват, что не может страна, потерявшая едва ли не каждого седьмого жителя, получившая по итогам войны тотальную разруху на своей территории и контроль над половиной Европы, быть «второстепенным направлением». Не может армия, занявшая столицу Германии, считаться всего лишь союзником, помогавшим доблестным американцам сокрушить фашизм. Сэм же возражал, что по итогам войны США приобрели гораздо больше — половину мира и потери понесли меньше, потому что лучше воевали и лучше использовали технику и складывающиеся возможности. А потом прямо спросил Майцева, не русский ли тот? В ответ Захар стал орать об исторической объективности, а Сэм возразил ему, что на ней много не заработаешь. Никому в Небраске или Огайо не интересно, как оборонялся в Сталинграде окруженный Паулюс. Совершенно наплевать на то, как отступали русские в первый год войны, и абсолютно безразлично предательство Власова. Уж американцы-то, добавил он, своих никогда не предают. В отличие от всяких… европейцев. Даже «узкоглазые джапы» понимают о чести больше, чем эти лягушатники, лимонники, боши и макаронники, не говоря уже об… — Закончить мысль он не успел. Майцев едва не бросился на толстяка с кулаками, и если бы я не вмешался, все могло бы кончиться пьяной дракой. Я развел оппонентов по разные концы стола и сам сел между ними. — Хороши, союзнички, — сказал я. — Гитлеры всякие сейчас в аду ручонки потирают. — А чего он? — непонятно пожаловался Захар. — Скажи своему другу, Сардж, что возраст нужно уважать, — посоветовал Батт, заливая свой безвкусный «Бад» в глубины своей необъятной утробы. — Я всю ту войну не отходил от радиоприемника! — Скажи этому старику, — с другой стороны наседал Майцев, — что старость не извиняет глупость! — Заткнитесь оба, — попросил я. — И давайте просто помянем тех, кто сражался и погиб, так и не узнав о победе. Они выпили по маленькой стопке бурбона и насупленно принялись ковыряться в тарелках с зеленой фасолью и куриными котлетами, сдобренными огромным количеством кетчупа. По телевизору все так же надрывался безымянный американский «документалист», выполняющий политический заказ, а может быть, искренне считающий, что именно такую правду о той войне желает слышать рядовой американец. В общем, сороковая годовщина Победы выдалась для нас с Захаром безрадостной. Было очень обидно слышать о «незначительной роли» своих погибших дедов, но спорить об этом со стопроцентным американцем, пусть и активным коммунистом в недавнем прошлом, было втройне глупо и бестолково.