Но с какими? – Мои. – Деккер сидит на стуле, раздвинув колени и упираясь обеими руками в край этого стула. Его спина выгибается горбом, а плечи растягивают ткань дрянного свитерка. – Конечно, мои… вы не имели права… – У нас ордер. Лука присутствует. И просить его удалиться бесполезно. Он полагает Деккера опасным и в чем-то прав. Толстяк не так уж и прост. В нем есть ярость, но нет страха. Он грузен, но… толст ли? Пальцы ловкие. Руки… – Вы могли бы попросить. – Я просила. – Милдред улыбается примиряюще, но эта улыбка соскальзывает с Деккера, словно вода с жирных ладоней. – Вы мне дали совсем не то. – Что мог, то и дал. Он ворчит. Но злость отступает. Злиться в принципе нормально, и повод веский. Милдред тоже пришла бы в ярость, если бы кому-то вздумалось обыскать ее дом. – Расскажите о них, пожалуйста, – попросила она, подвинув снимок, где Станислав Эшби держал за руки хрупкую воздушную блондинку, которая казалась невероятно красивой. Женщина просто-напросто не имеет права быть настолько красивой. – Это Станислав Эшби. А это мисс Уильямс. – Я знаю. На нее посмотрели исподлобья. И маска добродушного толстяка, который прячется от мира за объективом камеры, треснула, выпустив что-то такое… – Вы тоже были в нее влюблены, да? И это не так важно, что она старше. Зубы у него плохие. Желтоватые и кривоватые. На правом верхнем резце пошла чернота. И потому кажется, что половины зуба просто-напросто нет. – Она, думаю, многим нравилась. И мужчинам. И юношам. Но ни на кого не обращала внимания. Видела только его. – Милдред убрала руки от снимка, который всецело завладел вниманием Деккера. – И не желала понять, что он не сделал бы ее счастливой. Верно? – Да. Хмуро. И раздраженно. Ее не собираются пускать в запертую душу, но и на пороге ее удержать не выйдет. И Деккера она прекрасно понимает. И пытается найти ту черту, у которой Милдред остановится. Позволит сохранить что-то личное. – А вот вы смогли бы. Эшби не нашел в себе сил отказаться от имени. Впрочем, этого и не требовалось. Ему всего-то нужно было развестись с женой. С его адвокатами и состоянием это не составило бы труда… Короткий кивок. И пыхтение. – И тогда он бы женился на ней. Сделал бы счастливой. Вы на это надеялись? Ревновали, но все равно надеялись? – Она… она… – Чудесная? – Да. – И она первой обратила на вас внимание, полагаю? Не в том смысле, в каком женщина смотрит на мужчину. – Милдред перебирала снимки, вытаскивая то один, то другой. И Деккер внимательно следил за нею, пусть и морщился. Очевидно, что ему до крайности неприятен был сам факт ее прикосновений к темной гладкой бумаге, хотя Милдред и старалась быть осторожной. – Никто прежде не замечал вас. Даже мать. – При чем тут мать? – Он подобрался. И наклонился чуть ниже. Ноги уперлись в пол. И показалось, что он вот-вот бросится. – Она была совсем другой. Не такой, как мисс Уильямс. Тоже красивой. Когда-то. Но она пила. Вела не самый праведный образ жизни… Скулы на лице Деккера заострились. Губа приподнялась, а нижняя опустилась. И улыбка вышла похожей на оскал. – Вы ей мешали, полагаю. В ее жизни не было места для ребенка. Возможно, она пыталась заботиться. Когда не забывала, что детей нужно кормить. Или вот одевать… – В церкви давали одежду, – произнес он тихо, – которая не всегда подходила по размеру? И в школе над вами смеялись. Били? Деккер кивнул. – Томас? – Его братец. Тот еще ублюдок… – Вы его ненавидели. – Не знаю. Может, и так. Давно было. Но я обрадовался, когда он сдох. А Томми спровадили. Говорили, что это он Берта притопил. – А вы что думаете? Молчание. И взгляд ускользает. И зацепить не получается, хотя Милдред пытается снова и снова. И затихший было разговор грозит остаться неоконченным. – Станислав Эшби приходил к вашей матери? – Ко мне. Сперва его жена. В школу приглашать… такая важная вся… мамашка потом плевалась. Она принесла нам пирог. Миссис Эшби. И еще конфет. Я в жизни до этого конфет не ел. А мамашка приказала выкинуть. Я спрятал. Она нашла. Поколотила. Сказала, чтоб к этой твари и близко не подходил. Я сбежал. Пару дней ночевал в старом сарае, да… Он прикрыл глаза, позволяя воспоминаниям вернуться. – Она и в школу пускать не хотела. Сказала, что я слишком тупой. Жирный и тупой. Что ничего не выйдет. И я тоже думал, что не выйдет. – А мисс Уильямс убедила вас в обратном? – Сперва… она была хорошей… всегда хорошей… с малыми возилась. Читать учила. Читать интересно. Потом уже, когда миссис Эшби прихворнула, пошел слушок, что он с женой разведется и на мисс Уильямс женится. Наши кумушки ядом изошли. А мамашка так вовсе запила. Я не любил, когда она запивала. Так-то еще жить можно, если на глаза особо не попадаться. Его было жаль, того неуклюжего мальчика, который явно чувствовал себя лишним везде, кроме школы. И удивительно ли, что его чувства к единственной женщине, обратившей на него внимание, были далеки от простой благодарности. Эмоции опасны, а любовь и вовсе легко переходит в одержимость. – А когда в запой уходила, то все, могла целый вечер орать. Или стучать палкой по стене. Ходила по дому, искала… бить пыталась. Сперва и била, потом я уж постарше стал, то и ответить мог. Она потом плакалась, да… жаловалась на сына. Он сжал кулак. И кулак был немаленьким. А ведь эта мешковатая, чересчур свободная одежда не случайна. Она часть выпестованного образа, с которым Деккер сжился. – Потом уже, как ноги не стало, то подуспокоилась. Только мисс Уильямс она все одно ненавидела. – Почему? – Потому что дура. – Это было сказано резко. – Думала, что если с ней старый Эшби переспал разок, то теперь жениться обязан. Будь все так, как она себе в голову втемяшила, то на ней весь город женился бы… Он хотел было сплюнуть, но удержался. – Моя мамашка была из тех женщин, которые думают, что их судьба обделила. И вечно требуют от других. Денег. Выпивки. Жалости. А мисс Уильямс, она другая. Она не брала. Она давала. Сперва научила меня читать. Занималась отдельно от других. Среди других я и говорить-то не мог, будто в горле что-то перемыкало, что уж про другую науку. А с ней вот… потом книги приносила. Я их в лодочном сарае Никера прятал. Он знал, но не гонял, только костер разводить запрещал. Я бы и не стал. Я ж понимаю, что огонь и сено – это плохое сочетание. Деккер шевелил пальцами. – Потом лабораторию привезли. И она показала мне, как можно украсть красоту. – Украсть? Ответом была неловкая улыбка. – Тогда я думал, что ворую, что… это как… не знаю, сложно объяснить. Красота мимолетна, что бабочка на ладони. Дохнешь сильней – и сгинет. А я будто бы брал и оставлял ее себе. Каждое мгновение… знаете, я будто прозрел. Она научила меня проявлять пленки. И оттиски делать. И… потом оказалось, что она вовсе не так хорошо их делает, что передерживает часто и вообще по часам. Часы, конечно, хорошо, как и рецептурники, но чувствовать надо. Иногда выдержка меньше, иногда должна быть больше. И кадры не всегда удачно выбирала. Я пытался объяснить, но… Он развел руками. – Мисс Уильямс сказала, что это навроде слуха. Только слух часто, а я вот… – Когда сгорела лаборатория? И от чего? – Берт поджег. – Деккер поморщился. – Дело старое, конечно… он дерьмом был. Томас вот братца обожал, хвостом за ним ходил и делал, что скажут. Да и не он один. А Берт хитрый был. Никогда сам руки не марал, умел подговорить других, а после в сторонке стоял. Тогда аккурат выставку устроили. Моих работ. Мисс Уильямс сказала, что некоторые весьма хороши, настолько, что их следует отправить в журнал. Представляете? С трудом. Но для подростка, который недавно был уверен, что хуже его нет во всем городе, это, должно быть, значило много. – И люди приходили. Смотрели. Кто-то даже спрашивал… а шериф, не нынешний, старый еще, он спросил, смогу ли я его фотопортрет сделать. Деккер ожил. И говорил о том с явным восторгом, который бережно хранил в душе многие годы. – Берт и услышал. Потребовал, чтобы ему тоже фотокамеру выдали. Сказал, что он не хуже снимет. А мисс Уильямс отказала. – Почему? – Сказала, что нужно сперва учиться. И не только снимать, а вообще… ухаживать за камерой. Проявке. Печати. Это ж все непросто. И пусть Берт приходит, если ему хочется. Только он же не привык ждать. Через пару дней и полыхнуло. – То есть вы все-таки не уверены, что это был Берт? – А кто еще? – вполне искренне удивился Деккер. – Он потом еще подошел, спросил, как я теперь буду снимать, мол, пальцами? А мне мистер Эшби камеру принес. Сам. И говорил… – О чем? – О том, что популярность, конечно, дело хорошее, только порой она не приносит ничего, кроме проблем. Что если мне хочется снимать, то пускай, главное, чтоб люди внимания на это не обращали. Я и научился. И да… я влюблен в нее. Точнее, люблю. И даже сейчас. Только знаю, что это все бесполезно, что… она тоже любит. Но его.