– Нет. Не нужно мешать. Эта девочка настроена против нас, но его она подпустила. Если влезем, все испортим. Лука кивнул. Парнишке он затрещину отвесит, но позже, чтобы знал, что не стоит смешивать личное и службу. Оно-то, может, сейчас и на пользу, хотя Лука весьма сомневался, что девчонка заговорит, а если и заговорит, то совсем не о том, что им нужно. Но ведь в жизни всякое бывает. Сколько таких молодых да ретивых погорели, связавшись не с теми людьми? То-то и оно. – Не одобряешь? – Милдред затянула косынку. – Нет. Правила нарушает. – Мы тоже. – Нам можно. – Почему? – Показалось, она улыбается. – Потому что это мы… Глянь – дракон. Зверюга парила, раскинув крылья, и даже с земли гляделась невероятно огромной. Она то поднималась выше, будто желая заслонить солнце, то опускалась. И тогда на темной чешуе ее вспыхивали искры. Одна за другой. Одна… – Красивый. – Страшный. – Лука остановил машину и выбрался. – Он же здоровый, как… как… – Как дракон? – Она все-таки улыбнулась. – Как дракон. А еще огнем дышит. – Дышит. – Милдред не сводила с дракона восторженного взгляда. И это было обидно. Лука ведь лучше, если разобраться, а ему и десятой доли восхищения не достается. – А ты ворчишь, как старик. – Я и есть старик. – Что-то не заметила. Дракон сделал еще один круг, явно высматривая что-то внизу, затем издал протяжный, ноющий звук и поднялся выше. – Любуетесь? – Шериф стоял на другой стороне улицы. – Это Гранит. Он вообще редко сюда выбирается, но скоро осень, вот и присматривает. – Что присматривает? Шляпа. Клетчатая рубашка. Винтовка. Слишком уж он похож на тот образ шерифа, который полюбился киношникам. И даже стоит, ноги раздвинув, руки на груди скрестив, точно к съемкам готовится. – Подарок. Скоро месяц драконьих свадеб. Это красиво. Если задержитесь, то увидите. Драконий крик перекрыл голос человека. – Это он заявляет о своей силе, вызов бросает. – И что, примут? – Кто? Гранит и Лютого мог бы подвинуть, если бы захотел. Но он одиночка по натуре, такой не будет со стаей возиться. Может, позже, как свой выводок на крыло встанет. Шериф говорил об этом просто, как о вещи обыкновенной и в толковании не особо нуждающейся. – А пока вон просто красуется. Как съездили? – Спасибо, хорошо. – Милдред улыбнулась. Почти искренне. Надо же, Лука, похоже, научился различать оттенки ее улыбки. – А у вас тут? – Тишь, да гладь, да божья благодать. – Шериф подхватил винтовку. Вот интересно, она у него после такого обращения стреляет? – Ваши землю роют, да попусту… Сад Эшби вон перекопали. Ник сказал, что на следующий год садовников наймет нормальных, пусть восстанавливают. Он сплюнул под ноги, явно выражая отношение и к федералам, которые не желают понимать очевидного, и к проблеме в целом. – К слову, – Милдред изобразила улыбку, – а мистер Эшби в городе? – А где ж ему еще быть? – ненатурально удивился шериф. – Ваши запретили уезжать. Да и… он и не стал бы. В школе найдете. Только это… его тещенька в суд подала, так что смотрите, он не в настроении крепко. А когда Эшби не в настроении, лучше держаться от него подальше. Роза была точь-в-точь как та, которую Томас сорвал. Но откуда? Не из прошлого точно. Томас не настолько верит в чудеса. Эшби? Но там он не видел ни цветочницы, ни розового куста, что странновато, ибо розы эти существовали столько же, сколько и сам особняк. – Не трогай, – сказал он, но Уна не послушала. Она наклонилась. Подняла цветок. Поднесла к носу и вдохнула тягучий сладкий аромат. – Значит, не показалось, – задумчиво произнесла она, протянув розу Томасу. – Здесь и вправду гость ходил. И стоит вызвать бригаду, но тогда придется объяснять, что Томас делал в этом доме. И куда собрался. Уходить запретят, а найти ничего не найдут. – В воду поставить надо, – он слышал себя будто со стороны. Нельзя нарушать правила. Правила созданы именно для того, чтобы их соблюдали. Но море шелестело, дразнило, нашептывало, что оно не готово ждать слишком долго, что если уж Томасу захотелось вернуться в прошлое, то ни к чему откладывать. – Надо. – Уна смотрела внимательно. – Знаешь, мне твоя затея не нравится. – Мне тоже, но… – Томас коснулся листа, по краю которого появилась сухая полоса. – Я знаю, что должен. И может, ты найдешь кого… скажешь про… а я к камням? – Бестолочь. – Уна забрала розу и исчезла в доме. А вернулась уже с пустыми руками. – Если вздумаешь помирать, вытаскивать не стану. Томас не поверил. Драконьи камни не изменились. Та же узкая полоска между гранитной стеной и морем. Красный камень. Белый песок. Серая вода. Волны отползали, оставляя за собой след из водорослей и осколков раковин. Старое кострище. Удочки, которые Уна достала откуда-то из-под валуна. Точно. Там яма, похожая на нору. И Берт тоже хранил там снасти, прикрывая вход круглыми булыжниками. Не теми ли, белесыми в крапину, которые отодвинула Уна? Кострище сырое. Воздух горький. Море вот оно, ползет медленно, рассыпая клочья грязной пены. Замирает, так и не добравшись до камней, и отступает. – Ну что? – поинтересовалась Уна, забираясь на валун. – Ничего, – вынужден был признать Томас. – Совсем ничего… Он пришел сюда с Бертом? Или следом за ним? Кто кого разбудил? И как они выбрались из дома? Хотя в этом как раз нет ничего сложного. Дикий виноград давно освоил стену, разросся, расползся темным покрывалом. И старые ветви его были достаточно прочны, чтобы выдержать вес мальчишки. – Может, к лучшему? – Уна распутывала леску. – Не уверен. – Расскажешь? – А ты… не помнишь? – Рассказывать было страшно. Стоять над кострищем по меньшей мере глупо. Да и вообще Томас, говоря по правде, чувствовал себя на редкость неспокойно. Чужая одежда. Чужая обувь. И жизнь чужая. Его место не в этом захолустье… или в этом? – Что именно? – Как мой брат погиб. Уна задумалась. Темная коса ее лежала на спине толстой змеей, которой хотелось коснуться. Развязать кожаный ремешок, расплести, пропустив сквозь пальцы пряди. Посмотреть, как изменится женщина, которая притворяется равнодушной. – Не знаю. – Она прикусила губу. – Вот… я вроде взрослая была, но вспомнить… помню, как ты меня доставал. Помню, как злилась на тебя. И на матушку, которая все пыталась сделать меня копией Зои. И на Зои тоже – за то, что она есть, вся такая идеальная. На отца – ему было глубоко наплевать и на меня, и на матушку. На Вихо, что он веселый и со всеми приятельствует. Он умел просто жить.