– Спасибо. – И тебе. Я знала, что не в тараканах дело. И не в кровати. Вряд ли она так уж хуже моей тахты. Дело во мне, в этом доме и двери, замок на которой и вправду пальцем открыть можно. Завтра надо будет засов прикупить, но и с ним мне спокойней не станет. Старый дом оживал. Он вздыхал и кряхтел. Скрипел на все голоса. Постанывал совсем по-человечески. И в этом слышалось что-то… неправильное. Будто кто-то ходит вокруг, заглядывает в окна, подсматривает за мной. И я нервно задернула шторы, порадовавшись, что они есть. За шторами не видно. Особенно если свет выключить. А в полной темноте плодятся тени. Ты и вправду не боишься, Уна? Ты была такой смелой, не хотела уходить. А теперь сидишь на полу, закутавшись в старое одеяло, и трясешься. Смешно. И горько. Неужели полагаешь, что тебя защитят? Томас спит. И не услышит, если приоткроется задняя дверь. Она хлипкая, и ты сама, забыв ключи, не раз пользовалась ножом. Достаточно просунуть между створкой и косяком и чуть надавить, вытаскивая крючок из петли. Отпустить. Сердце бухало громко, перекрывая все другие звуки. Никого здесь нет. Никого. – Уна? – Тихий голос Томаса заставил меня сжаться в клубок. А нож едва не пропорол ногу, мою, собственную. Хороша я, храбрая. – Не спится? – А тебе? – И мне. Ощущение такое, будто на тебя смотрят. – А если и вправду смотрят? – Думаешь? – Томас опустился рядом. Главное, что собственное одеяло прихватил. И подушку тоже. Появилось искушение предложить ему половину кровати, но я устояла. Он прижал палец к губам. И я замолчала. Что он пытается услышать? Как сухо потрескивает крыша, напоминая, что до зимних бурь всего пару месяцев осталось, а я и пальцем не пошевелила? Или как ворчит вода в трубах? Их тоже стоило бы почистить, а еще фильтры поменять. – Закрывай глаза, – сказал Томас. – Если кто и смотрит, то и пускай. Я посторожу твой сон. И я, чтоб его, подчинилась. Я заснула не сразу. Сидела. Слушала. Прислушивалась, хотя разумом понимала, что хороший охотник умеет ступать бесшумно, а тот, кто заглянул ко мне в гости, наверняка хороший охотник. – Знаешь, я бы хотел изменить прошлое, чтобы было все иначе, чтобы я не задевал Эшби и тебя тоже. Чтобы мы дружили. И тогда, быть может, я бы принес тебе красную розу из сада Эшби. Я бы даже красть не стал. Попросил бы… – Те розы нельзя красть, – пробормотала я сквозь сон. – Те розы… нельзя было… их привезла еще жена Гордона Эшби… Я бы рассказала про нее. Про женщину с узким бледным лицом, настолько некрасивую, что даже парадный портрет не способен был этого исправить. Портрет отправился на чердак. А статуя при всем несомненном сходстве была вполне симпатична. Я бы рассказала про старого Эшби, который любил вспоминать то прошлое. Он говорил о нем живо, так, будто сам был свидетелем. И за розами он сам ухаживал. Удобрял. Подкармливал. Иногда обрезал, но другим, даже Нику, нельзя было прикасаться к этому кусту. Я рассказала бы обо всем. Но не успела: рухнула в сон, где небо заслонили драконьи крыла, а море гремело от их воинственного крика. И звери сходились друг с другом в бою, доказывая силу и право. Право и… Сон стал непроглядным, а я все пыталась вспомнить, почему так важно доказать свое право… и право на что? Очнулась я утром. На кровати. Укрытая парой одеял, а потому взопревшая и запутавшаяся в этих одеялах. Я даже не сразу сообразила, где нахожусь. Но потом увидела окно и свет, который пробивался сквозь сомкнутые шторы. Зевнула. Выползла из-под одеял. И отправилась искать Томаса. Судя по тому, что в доме пахло едой, он решил в мотель не возвращаться. Обнаружился Томас на веранде. Он занял кресло Дерри и халат его прибрал же, и шляпу, которая, как ни странно, вполне себе гармонично смотрелась. – Доброе утро! – Шляпу он приподнял. – Как спалось? – Спасибо. Нормально. – Я с трудом подавила зевок. А потом все же не удержалась и зевнула. – Я рад. Кресло-качалка протяжно застонало. А Томас указал на пустыню: – Здесь утром красиво. И я драконов видел. – Ага. Вылетают на рассвете. Кружат. – Я потерла глаза. – Если хочешь, еще свожу. – Хочу, – кивнул он. – Кофе будешь? Я еще яичницу пожарил. – Буду. И кофе. И яичницу. Вяло подумалось, что матушка пришла бы в ужас. Чтобы мужчина – и готовил? Невозможно такое. Впрочем, кофе оказался именно таким, как я люблю, горьким и крепким. Яичница слегка остыла, но менее вкусной не стала. Мы ели и молчали. Смотрели на пустыню. И ветер вновь рисовал песками. Похоже, день сегодня будет пыльный, ишь, разыгрался. – Сводишь меня на Дальние камни? – Томас все-таки умудрился раскачаться. Сидел, прижимал к груди огромную кружку – и как только раскопал ее в завалах посуды? – и раскачивался. Как Дерри. – Зачем? – Хочу посмотреть. Вдруг что вспомню. – А мозги через уши не вытекут? – Он не был похож на Дерри. Быть может, потом станет, лет этак через пятьдесят или шестьдесят, а может, и через сто. Хотя магической крови в Дерри не было. А возраст я никогда не спрашивала. Не интересовало. И даже потом, когда поставила на кладбище крест, а на крест повесила табличку, цифры остались цифрами. Они не имели отношения ни к Дерри, ни к темным рукам его, покрытым сетью морщин и трещин. Ни к побелевшим волосам, которые он собирал в хвост. – Беруши возьму, – подумав, сказал Томас. – С берушами не вытекут. Шутит, значит. Отказаться? Но тогда сам полезет. И долезет. И мало ли что там приключится? И почему мне не все равно? – Возьми. – Я допила кофе. – Ты дурак. Тебе сказали, что ждать нужно. – Не могу, – Томас покачал головой. – У меня такое чувство, что я знаю что-то и вправду важное, только забыл. И если вспомню, то все пойму. А вспомнить не получается. Это как заноза. Я однажды поймал. Думал, ерунда, сама вылезет, а она загноилась. И пришлось потом резать. Сначала мамка лечить пыталась. Глиной замазывала. И мочой. Но стало только хуже. Он поскреб босую ногу, длинную и нескладную, с тонким уродливым шрамом, похожим на прилипшего к коже белого червя. – Тогда и позвали мистера Эшби. А он резал. И прикладывал мазь. И мать ругал. Знаешь, он назвал ее тупой курицей. Я почему-то отчетливо помню. Причем без крика. Он никогда не кричал. Но мать сразу разрыдалась. Тупой курицей? Нет, матушка Томаса и вправду небольшого ума была. Помню ее, нервозную, скандальную, охочую до сплетен и притом демонстративно-набожную. Она ходила в церковь, чтобы после мессы с жаром обсудить чужие наряды. Мужей. Детей. И все, что придется. Но дело не в ней. Он, наверное, был очень зол, если позволил себе выразиться подобным образом. – Тебе переодеться надо бы. – Вспоминать не хотелось. И я встала. Солнце постепенно поднималось выше, скоро вовсю разгорится, наполняя осенний день жаром. – От Дерри кое-что осталось. Вы почти одного роста… если не побрезгуешь. Томас кивнул. Рост один, а вот в плечах он пошире будет. И рубашку застегнул, но как-то так, что было ясно – одно неосторожное движение, и старая ткань затрещит. А вот пояс на штанах пришлось затянуть. – Хочешь, в мотель зайдем? – Я протянула старую кожанку, еще крепкую и сохранившую запах Дерри. В последний месяц он много курил. Травку. Я не мешала. Травка избавляла его от боли куда более эффективно, чем все те препараты, которые ему выписывали. Правда, ими Дерри тоже не брезговал. – Нет. – Томас рубашку снял и натянул свою. – Я не хочу, чтобы меня остановили. – Тогда с тебя расписка. – Какая? – Что ты сам дурак, без постороннего вмешательства. А куртка села как влитая. Томас принюхался. Это да, запах был специфическим.