Дверь отворяется с мерзковатым скрипом. - Наконец-то, - миссис Ульбрехт отступает от стола, но лишь затем, чтобы махнуть рукой. И жест этот предназначен вовсе не Луке. – Вы определенно не спешите. - Утром вернулся. Для нее это не оправдание. Миссис Ульбрехт в принципе не признавала оправданий. Иногда Луке казалось, что сама почтеннейшая миссис Ульбрехт, американка во втором поколении, как она любила повторять, давно уже не может считаться в полной мере живым человеком. Плевать. Она лучшая. - Это… - С высокой долей вероятности я могу утверждать, что на представленных образцах имеется ряд повреждений, сходных как между собой, так между образцами, полученными ранее. Миссис Ульбрехт опустила маску. Сняла перчатки. Отступила от стола и отправила их в мусорную корзину, где уже лежало десятка два перчаток. Шапочка упала на руки ассистенту, а халат – другому. Она осталась в темно-сером узком платье, с виду неудобном, а еще подчеркивающем нечеловеческую ее худобу. - Впрочем, это лишь результаты первичного осмотра. Я отражу их в отчете, однако вы должны понимать, что лишь всестороннее исследование способно дать ответ на ваш, несомненно, важный вопрос. - Я понимаю. Многие отказывались работать с ней. Жесткая. Нетерпимая к чужим слабостям. Идеальная во всем, что касалось патанатомии, она пугала обычных людей. Луку же восхищала. И главное, он был готов поклясться, что миссис Ульбрехт знает об этом восхищении, вполне искреннем. А потому принимает его. И позволяет Луке чуть больше, чем прочим. К примеру, услышать ее частное мнение. Миссис Ульбрехт разминает пальцы. И садится, не дожидаясь, пока Лука подвинет стул. Она принципиально не принимает помощь от мужчин, а еще отказывается становится их прислугой. Так говорят. Кофе он наливает сам. Варит его бледная девочка, слишком боящаяся миссис Ульбрехт, чтобы впечатлить ее, но при том в достаточно мере старательная, чтобы остаться при бюро. - Пока могу сказать, что сходство присутствует в той мере, когда может идти речь об идентичности, - миссис Ульбрехт курит трубку. Черную. С изогнутым мундштуком и янтарными вставками. И в этом видится очередной вызов обществу, хотя на самом деле ей глубоко плевать на общество. Она любит трубку. И табак, тот самый терпкий и горький, дерущий горло. Дым поднимается к вытяжке, а тончайшая пелена защитного поля не позволяет ему расползтись по лаборатории. - То есть… - Выводы делать рано, - она смотрит снисходительно и где-то даже печально. – Двенадцать тел. Девять полных. И фрагменты как минимум трех разных экземпляров. Возраст некоторых определить сложно… - Но вы… - Полагаю, речь идет о пятнадцати-двадцати годах, - она обнимала мундштук губами, делала вдох и зажмуривалась, а после выдыхала дым. – Самым свежим – меньше шести месяцев. Кладбище. Его, мать его, кладбище. И сердце стучит быстрее от понимания, насколько они все ошиблись. Чучельник не исчез, он просто скрылся. - На всех телах… когда речь идет о телах, мне сложно сказать что-то по фрагментам черепа, кроме того, что на фрагментах этих присутствуют следы зубов мелких животных и отсутствуют следы обработки. От дыма кружится голова. А кофе горек. Миссис Ульбрехт пьет именно такой, дегтярно-черный, тягучий и горький. Сахар она не признает, и редким гостям не предлагает. Впрочем, именно эта горечь и позволяет сосредоточиться. - Полагаю, что кости разбросало бурей. Это в значительной мере затруднит идентификацию. - А с теми, которые… - Я передала реконструкцию в отдел поиска пропавших. Полагаю, к вечеру будут результаты. В остальном жертвам от семнадцати до двадцати пяти. Женщины. Почти все женщины, - уточнила миссис Ульбрехт. - То есть… - По меньшей мере одно тело из дюжины принадлежит мужчине, - миссис Ульбрехт сделала глоток и пошевелила пальцами. – Девятый стол. Взглянешь сам. Взглянет. И на остальных тоже. - В остальном он остается верен типажу. Женщины. Светловолосые. Полагаю, выраженно-европеоидного типа. Астенического телосложения. Чучельник не трогал мужчин. Только женщины. Не слишком высокие. Худощавые. Обязательно светловолосые. Аккуратные. Чем-то неуловимо напоминающие домохозяек на поздравительных открытках. - На лицах присутствуют следы макияжа. Волосы коротко острижены. Парики высокого качества… - она перечисляла это, загибая тонкие хрупкие пальцы. – Образцы кожи я отправила на анализ, но полагаю, что речь может идти о дубильном растворе и искусственном удалении подкожного жира, как и о посмертном соединении костей. Пустая чашка встала на край стола, а миссис Ульбрехт сцепила руки. - Хочу отметить аккуратность работы. Натянуть выделанную кожу на мертвое тело не так и просто, да и собрать скелет, не упустив ни одной, крошечной кости. …о да, он был аккуратистом. Он убивал, при том до сих пор не удалось выяснить, как именно. Он очищал кости от плоти, не оставляя ни единого куска мяса. Он выделывал кожу, чтобы вновь натянуть ее на скелет, а недостаток плоти восполнял паклей, пропитанной специальным раствором. Он вставлял стеклянные глаза. И укладывал волосы. Он делал им прически. И наносил макияж. Он подбирал одежду в стиле тридцатых. Он был настолько скрупулезен, что выравнивал швы на чулках. - Я полагаю, что испытываемое тобой чувство вины иррационально, - заметила миссис Ульбрехт, вдохнув свой горький дым. – Ты не имеешь возможности отвечать за действия другого человека. Других людей. - Мы остановились. - Пятнадцать лет тому. - Мы решили, что если он перестал устраивать свои… выставки, то что-то случилось. С ним. С ублюдками тоже приключаются несчастья. Легкий наклон головы. Согласие? Сочувствие в той мере, в которой она вообще способна его выразить? И легче не становится. Пусть тогда Лука и не был старшим агентом. Пусть и решение о закрытии дела принимал не он. И не закрытии даже, а приостановлении в связи с… Какая, нахрен, разница? Формулировки не имеют значения, а правда в том, что пятнадцать лет тому, они застряли. Две дюжины мертвых девушек и ни одной зацепки. Первую Чучельник оставил за столиком в кафе. Бейсберри. Городок тихий, и летние столики на ночь не убирали. А утром официантка обнаружила раннюю гостью. Так ей показалось. Она ведь не сразу поняла, что эта девушка в розовой шляпке мертва. Она сидела, опершись на столик, держала в мертвых пальцах фарфоровую чашку. А второй рукой придерживала сумочку. Гейл Ганновер, иммигрантка, студентка Виннескийского университета, будущий ветеринар, решивший отправиться в большую поездку. Вторая нашлась в парке. На качелях. Летящее платье, ленты в волосах. Туфельки на низком каблуке. Он прикрутил их к ногам леской, невидимой и прочной. Элис Дантон. Парикмахер, приехавшая с подругами, с которыми она умудрилась рассориться незадолго до исчезновения.