Лондон, 1918 Слёзы тихо текут по щекам Венди, пока бритва скребёт по черепу. Стыд переполняет её: глупо плакать по такой мелочи, но она не может избавиться от чувства, что у неё отбирают какую-то очень важную часть. У неё были волосы и был выбор: длинные или короткие, аккуратно заколотые или свободно распущенные – а теперь у неё нет никакого выбора. Пряди разбросаны по кафелю, изогнутые, как знаки вопроса. Вши – так заявила сестра, которая орудует бритвой, но при этом так поджала губы, что было ясно – врёт. Если бы дело было во вшах, в комнате бы толпились пациенты, ждущие очереди на бритьё, но здесь только Венди и сестра. Это не для избавления от вшей и не во имя здоровья; это наказание. Джеймисон обвинил её в воровстве. Венди даже ни разу не видела то, что якобы украла. Она видела только выражение лица, когда он показывал «доказательство» доктору Харрингтону, собрав ладони чашечкой и наклонившись так, чтобы ей не было видно. – А что другая девушка? – спросил доктор Харрингтон. – Вы говорите, она тоже замешана? Нет ничего удивительного в том, что Джеймисон попытался впутать и Мэри. Он ненавидит их обеих – за их пол, за цвет кожи Мэри, за то, что они способны улыбаться и смеяться, что беседуют, соприкасаясь лбами, что делятся историями и секретами. Впрочем, Венди подозревает, что вообще-то Джеймисону не нужны доказательства собственной правоты; жестокость – сама по себе награда. – Мэри тут ни при чём, – торопливо сказала Венди. – Я сама. В глазах доктора Харрингтона – сомнение, Джеймисон смотрит с насмешкой, но какая разница? Всё обвинение построено на лжи. Вообще-то, Венди воровала постоянно, но на этих кражах её не ловили. Что бы там Джеймисон ни принёс в качестве доказательства, он сам это и подложил, но кому из них поверят скорее? Уж точно не девушке, которая придумывает сказки о воображаемом острове. Так что теперь Венди пристёгнута к креслу кожаными ремнями вокруг лодыжек и запястий, хотя она и не пыталась вырваться. Падает последняя прядь, как осенний лист с дерева. Голове зябко в пустоте выложенной плиткой комнаты. Вдруг вспоминается, как Питер касался её волос, называл древесной феей, обещал представить Королеве Дриад. Но обещания не сдержал – отвлёкся на другую игру. Венди фыркает – горький смешок, который она сразу обрывает, переводя в кашель. Щелчок, бритва закрыта. Пока сестра расстёгивает ремни и ведёт к двери, Венди смотрит только прямо вперёд. Когда они идут через комнату отдыха, прочие пациенты вздрагивают, быстро отводят взгляд или машинально прикасаются к своим волосам. Венди пробегает глазами по комнате, но Мэри здесь нет. Она надеется, что Мэри хватит ума не высовываться. Пусть Венди и твердила, что совершила преступление в одиночку, нетрудно представить, что Джеймисон отыщет какой-нибудь иной способ мучить Мэри, пока бреют Венди. Они сильнее, когда вместе, Венди это уже поняла, даже если их только двое. Джеймисон редко нападает на них, когда они вдвоём, поэтому вечно пытается их разделить. Венди отлично научилась вмешиваться, отвлекать и, если необходимо, переводить внимание Джеймисона на себя. Джеймисон не слишком хитёр. Если она замечает, как он шепчется с другими санитарами или просто поглядывает на Мэри, то понятно, что пора действовать. Однажды Венди спрятала немного чистящего порошка в один из многочисленных временных кармашков, пришитых к платью. Крошечная щепотка этого порошка в чае Джеймисона – слишком мало, чтобы по-настоящему навредить, но достаточно, чтобы его затошнило – спасла Мэри в тот раз. В другой раз (этим случаем Венди особенно гордилась) метко брошенный камень потревожил осиное гнездо на дереве, под которым Джеймисон обычно курил, и ему пришлось с воплями спасаться бегством. Она улыбается при этом воспоминании, но радость победы живёт недолго. Джеймисон так и не смог доказать, что тошнота и осиные укусы были её рук делом, но ей всё равно пришлось поплатиться за это: синяками в местах, где доктор не заметит, ударами, не оставляющими следов. Однажды она провела почти два дня, запертая в маленьком шкафу для припасов, пока Мэри не придумала, как её вытащить. Подозрения уже достаточно. А может быть, как и всегда, когда он выбирал её в жертву, он бы наказал её, неважно, виновна она в чём-то или нет. Теперь, пока сестра ведёт её по коридору, приходится держаться изо всех сил, чтобы не ощупывать голову – но она не доставит сестре такого удовольствия. На ум приходит воспоминание, как она сидела на камне в лагуне, и одна из русалок плела ей косу, украшая ароматными цветками с плотными белыми лепестками, блестевшими на солнце… Венди смаргивает и вздергивает подбородок. Только оставшись одна в палате, она позволяет себе провести рукой по макушке. Остатки волос щетинкой колют руку. Венди садится посередине узкой кровати и подгибает под себя ноги. Закрывает глаза, укладывает руки на колени, выпрямляет спину. Прошло четырнадцать лет, но она всё ещё способна вызвать ощущение ветра по коже, волос, развевающихся при полёте вокруг головы, словно змеиное гнездо. Волосы у неё теперь тоже отняли, как и многое другое. Её наполняет глубокая саднящая боль. Она истрёпана, как ткань, которую так часто стирали, что она расползлась на нитки. Она не отпустит Неверленд, не может отпустить, но с каждым днём остров всё дальше и дальше. Хоть бы один знак, что-то, за что она могла бы держаться, и лечебнице никогда её не сломить! Когда стало очевидно, что Венди не изменит свою версию произошедшего, родители отослали Джона и Майкла в школу-интернат, а её оставили дома под бдительным присмотром. Они будто верили, что если разлучить дочь не только с братьями, но и со всеми прочими детьми, это заставит её отказаться от того, что они считали детскими выдумками. Но от этого Неверленд только глубже укоренился в ней. Венди проводила ночи в слишком одинокой детской, не слыша тихого сопения братьев, и вспоминала каждую чёрточку Неверленда: какой именно на ощупь была кора дерева, когда она взбиралась за Питером, как блестели чешуйки русалок на солнце, какой был запах у дыма от костра Тигровой Лилии, как качалась доска под ногами, когда их схватили пираты Крюка, даже чем именно пахло от ужасного пиратского капитана. Когда её разделили с братьями впервые с тех пор, как они родились, Венди начала учиться молчать и врать. Она научилась держать свою правду при себе, говоря родителям то, что они хотели услышать. Но она никогда не переставала верить, и те воспоминания, то, как она вызывала в воображении Неверленд в своей спальне, пригодятся ей здесь и сейчас. Если сосредоточиться, можно вспомнить само ощущение полёта, вкус неба над Неверлендом, точный цвет звёздного света… Было время, когда звёзды были так близко, что протяни руку – и схватишь одну. Венди протягивает руку, готовая поймать звезду. Задерживает дыхание, напрягает всю свою волю, всю жажду вкладывает в эту невидимую нить, связывающую её с Неверлендом. Но рука пуста, в ней нет звезды. Она сжимает ладонь в кулак и с досадой бьёт по кровати. Вот дура! Она что, в самом деле ждала, что поймает рукой звезду? В том мире, где она заперта, это невозможно. Звёзды далеки и немыслимо огромны, они уже не маленькие точки света, которые можно собрать и освещать ими тьму. Венди понимает это, но ей всё равно больно. Куда больнее, чем она полагала. Она невероятно устала. Злится. И начинает терять надежду. Целый год она слушала доктора Харрингтона, уверяющего её в том, что она больна, и Джеймисона, который звал её лгуньей. Она видела, как Джон устал с ней спорить и отвернулся, опустив руки. Майкл даже навещать её обычно отказывается. Внутри её будто разлом, трещина, и она ширится с каждым днём. Иногда ей хочется поддаться Джону и доктору Харрингтону. Так ли плохо притворяться девочкой, которая никогда не летала, никогда не покидала дом? Но почему от неё вообще требуют забыть, требуют быть не тем, что она есть? Она научилась врать родителям, но теперь она взрослая, ей двадцать пять лет. Разве не полагается ей устанавливать правила самой? Почему это остальные должны определять её бытие? Венди сосредотачивается, чтобы заставить тело оторваться от кровати. Летать. Раньше это было так просто. Даже крошечной щёлочки между ней и кроватью уже хватит. Станет не так больно; вся ярость, все страдания будут не напрасны. Но даже без волос она слишком тяжела. Сама лечебница тянет её вниз. Когда в детстве она попыталась взлететь, спрыгнув со шкафа, она позволила сомнению замутить разум. Она болела и ослабла, ей не верили, а братья на её глазах забывали правду. Если теперь она не пустит внутрь это сомнение, если заполнит каждую клеточку тела мыслями о Неверленде, у неё наверняка всё получится. Венди закусывает губу, впивается коротко обрезанными ногтями в ладонь. Вызывает к жизни ощущение того, как Питер держал её за руку, как пальцы ног оторвались от пола детской, вспоминает головокружительное падение в окно и дальше, в небо, – дух перехватывает от восторга. Всё было такое яркое и чудесное – она и представить не могла, что звёзды могут быть такими разноцветными. Она помнит, как смеялась, а свет отражался на зубах, и на вкус он был как сливы и мёд. И ещё… Дым. Сырое мясо. Мокрый мех. Венди падает. Внутри всё обрывается, и хотя она всё так же сидит на кровати в клинике, она проваливается в бездонную тьму. Питер держит её за руку, и из его хватки не вырваться. Нет, не держит, а тащит вперёд, всё быстрее и быстрее, пока ноги не начинают гореть от бега. Это секрет, Венди. Самый лучший секрет. Я раньше никому не рассказывал. По её мнению, так должен чувствовать себя тот, в кого попала молния. Пустота, немота, мурашки. Боль, которая не похожа на боль. Внутри будто образовалась дыра. Место, откуда вырвали кусок. Венди захлопывает дверь в это пустое место – машинально, не задумываясь. С той стороны двери слышно чьё-то дыхание. С той стороны двери – свежая рана, и Венди спешит убраться подальше. Она распахивает глаза, быстро и тяжело дышит. Там что-то есть. Есть что-то в Неверленде, что она забыла, что-то ужасное. В Венди занозой засел осколок тьмы, проникающий всё глубже и глубже и отравляющий кровь. Дрожа, она встаёт и подбирается к двери. Пусть Венди наказали и обрили, но дверь не заперта. Возможно, сестра забыла, а может быть, рассчитывает, что Венди сломлена, запугана как следует, покорна, так что нет никакой необходимости её запирать. Девушка приоткрывает дверь и выглядывает, осматривая коридор в обе стороны. Не видно ни сестёр, ни санитаров. Пульс учащается. Зубы ноют, непонятный страх наполняет её. Что бы она ни видела… Нет. Это не может быть правдой… Неверленд – чудесное приключение. Питер был и остаётся её другом. Не случилось ничего ужасного, нет никаких чудовищ. Если бы только вдохнуть ещё разок этого сладкого воздуха, чтобы вспомнить саму себя, если бы только увидеть хоть раз улыбку Питера, и она бы хоть всю жизнь выдержала в лечебнице Святой Бернадетты, не потеряв веры. Она торопливо идёт по коридору, почти бежит, шлёпая босыми ногами по плитке. Она умеет летать. Просто нужно увидеть небо; нужно взлететь с небольшой высоты. Проходя через комнаты отдыха, Венди опускает голову и идёт медленнее. Ей везёт: три женщины покидают большую комнату, как раз когда она проходит мимо. Венди пристраивается к ним и поднимается по лестнице на второй этаж – палаты там лучше, больше и обставлены красивее. Там живут те пациенты, которые сами отправились на лечение, или те, у чьих семей больше денег, чем здравого смысла. Однажды Венди и Мэри пробрались сюда. Несколько часов они прятались и наблюдали за «пациентами», к которым был приставлен свой персонал и к которым относились скорее как к постояльцам в отеле. Девушки не сомневались, что рано или поздно их поймают, постоянно хихикали в ладошки и тащили кексики и бутерброды с подносов, оставленных без присмотра. Их так и не обнаружили, они проникли сюда, как призраки, и вернулись незамеченными. Пришло время снова стать призраком. На лестничной площадке она отстаёт от женщин. На противоположной стороне коридора – окна, выходящие на лужайку, и она направляется к ним. Через стекло видно французские балкончики – места на них хватит только чтобы встать. Окна заперты, но в отличие от тех, что внизу, без решёток. Мэри научила её вшивать в платье незаметные кармашки, и теперь Венди достаёт из одного такого кармана набор шпилек, которые она украла у сестры милосердия. Замок легко поддаётся. Она распахивает окно и выбирается на балкончик. Свежий ветерок приветствует её, она раскидывает руки и почти скулит от облегчения. Так близко. Неверленд лежит прямо по ту сторону до боли близкого неба. Венди кладёт ладони на каменную ограду, нежась об нагретый солнцем камень, и через мгновение влезает наверх. Камень достаточно широкий, чтобы хватило места босым ногам. Она приседает и смотрит вниз. Вообще-то здесь не очень высоко, но изумрудная лужайка кажется немыслимо далёкой. Она отцепляет одну руку от ограды, потом другую и выпрямляется, раскинув руки. Она быстренько слетает туда и вернётся. Даже если она не встретит Питера, ей просто нужно ощутить ветер на коже, взмыть в небо и увидеть обратную сторону звёзд. Один глоток воздуха Неверленда, а потом она вернётся и пробудет здесь столько, сколько захотят Джон и доктор Харрингтон; она не будет жаловаться, не будет плохо себя вести. Она легонечко наклоняется вперёд, перенося вес тела и дожидаясь, пока небо подхватит её, а ноги оторвутся от камня. – Венди. – Тихий, напряжённый голос Мэри. Она не кричит, и, наверное, именно поэтому Венди не дёргается от неожиданности и сохраняет равновесие. Мэри неотрывно смотрит на неё тёмными, широко раскрытыми глазами. Венди так старалась, чтобы её никто не увидел, что не заметила, что за ней идут. – Что ты творишь? – резко спрашивает Мэри, глядя на неё с укором. Ухожу. Венди не говорит этого вслух, лишь проглатывает внезапный болезненный ком в горле. Ну да, она обещала себе, что вернётся, но в глубине души знает, что когда её ноги ступят на песок пляжа Неверленда, она уже не обернётся назад. Как скоро она забыла бы Мэри? А братьев? Забыла бы всё на свете? Она бы разбежалась и бежала, бежала бы, ни разу даже не подумав об Англии. Потому что в этом весь Неверленд: трусливо сбежать, даже не попрощавшись. Оставить позади всё, что ты как будто любил, чтобы отдаться чистой детской радости. Никаких обязанностей, никаких последствий, никаких забот и никаких перемен. Венди давится этим осознанием – что-то среднее между кашлем и всхлипом. Разлом внутри всё ширится. Она ощущает свою беззащитность. Стоит тут с бритой головой, доказывая, что доктор Харрингтон прав. Она больна и представляет угрозу для самой себя; ей нужна помощь. – Я не знаю, – едва шепчет она. Она не может пошевелиться – ни спуститься с ограды, ни упасть. Мэри протягивает руку. Проходит будто целая вечность, но наконец Венди сокращает расстояние, которое казалось бесконечным, и касается ладони. Прикосновение приводит её в чувство, и она до боли крепко сплетает пальцы с пальцами Мэри. У Мэри тёплые руки; на коже мозоли от шитья и готовки на кухне лечебницы. – Прости, я думала… – дальше она не может ничего сказать. Слова впиваются в горло, как битое стекло. О чём она думала? Мэри крепко держит её и обнимает, как только Венди спускается. – Я думала, если я смогу полететь… – Дура, – шепчет Мэри, и Венди напрягается в её объятиях, но Мэри её не отпускает. Через миг и сама Мэри расслабляется, а вслед за ней и Венди. – Тшш. – Мэри гладит её по лысой голове. – Не надо никому ничего доказывать. Ты умеешь летать, но если они увидят, они просто привяжут тебя и сломают крылья. Венди отодвигается, уставившись на подругу. У Мэри всё тот же прямой, дерзкий взгляд, но глаза озорно блестят. – Думаешь, я попадусь на их уловки? Думаешь, мне неохота наорать на них и врезать по мерзким рожам каждый раз, когда сёстры говорят со мной медленно, считая, что я глупая, раз родилась не в Англии, или потому, что у меня кожа не белая? Но нет, я не попадусь на это, и тебе не надо. Венди переводит дыхание. Мэри права. Чем сильнее бороться, тем прочнее станут оковы. Но это не означает, что они не могут сопротивляться: их маленькие кражи, временные кармашки в одежде, взломанные замки и маленькие незамеченные побеги – вот их способы борьбы. Венди вытирает рукавом щёки и нос. Мэри понимает её лучше всех, и она права. Неверленд принадлежит ей, это её сокровище, и она не выдаст его и не позволит использовать против себя. Достаточно и того, что в глубине души Венди знает: если бы она прыгнула, небо ни за что не дало ей упасть. И однажды они с Мэри полетят вместе. * * * Венди вглядывается в кроны деревьев, надеясь заметить яркий всполох птичек, которых она помнит с детства, – тех, которые щебетали, когда она опустилась на пляж. Теперь здесь пугающая тишина и ни следа птиц, будто они все улетели, когда она вошла под полог леса. Ветер качает кроны в жутком безмолвии. Она замечает движущееся пятно, но не красное или голубое. Оно коричневато-серое и исчезает меж ветвей слишком быстро, чтобы Венди успела заметить. Когда она смотрит туда, там уже ничего нет. Венди плотнее закутывается в шаль, но больше ничего не мелькает. Листья рисуют теневые узоры на лесной подстилке. Ветерок шевелит листву, но всё остальное недвижимо. Лес будто полон призраков, и Венди кажется, что за ней наблюдают. Даже деревья выглядят бледными, как будто вылинявшими, с почти прозрачными листьями – не деревья, а призраки деревьев. Она ускоряет шаг и выходит из леса – перед ней каменистый склон, подступающий к лагуне. Точно на своем месте. По крайней мере, в этой части Неверленда ничего не изменилось. Крошечные ракушки и окаменевшие морские звёзды и жуки усеивают пористый камень, который окружает лагуну и прячет её от глаз. Венди проводит пальцами по камню. Джейн бы тут понравилось. Та бы, наверное, знала, как называются все эти существа, застывшие в камне. Венди отдёргивает руку, от тоски по дочери до боли перехватывает дыхание. Она снимает шаль и повязывает на пояс, потом расстёгивает манжеты и закатывает рукава. Проверяет карманы – всё на месте. Тянется, и камень сам ложится ей под руку – всё как она помнит. Она отталкивается ногой, подтягивается вверх и ищет опору для ботинка. Её суставы уже не так гибки, как прежде, но пальцы ещё помнят, за что ухватиться. Как и деревья, скалы в Неверленде знают, что такое приключения, понимают, когда хочется залезть выше всех. Царь горы. Или царица. Тело приятно разогрелось от лазанья, и Венди упивается этим ощущением: мышцы тянутся, пот выступает под одеждой. Ей нравится, что она тяжело дышит. Всё это так непохоже на домашние занятия в Лондоне. Там самой большой нагрузкой стала бы прогулка в парке или игра в крокет, но тут она снова та самая Венди. Та девочка, что умела летать. Восторг переполняет её, но за ним следом появляется и страх, ползёт вверх по спине. Её мучает воспоминание о том, как она взбиралась по скалам в тайное место. Питер что-то ей показал, но что? То, что напугало её.