Рассказчик он был превосходный. Собственно, это был даже не рассказ, а целое представление – с жестами, драматическими паузами и живыми картинами. Закончил Мишель свое повествование, лежа на ковре – изображал мертвого разбойника Тяпу. – Хотела бы я всё это видеть собственными глазами! – прошептала потрясенная Санни. А великий князь крепко пожал Адриану Дмитриевичу руку. – И вправду бравый гасконец. Даже имя похоже Адриан – Д’Артаньян. Кто вы? Откуда взялись? Ларцев был предупрежден, что о самовольной отлучке из ссылки говорить не следует. Ответил, что он дорожный подрядчик, и сразу завел речь о Сибирском тракте, о необходимости железных дорог, о том, как можно было бы устроить и организовать это большое дело. У Санни деликатно затрепетали точеные ноздри – ее высочество сражалась с зевотой. Константин Николаевич любезно произнес: – Великая мечта, великая. Нужно будет изучить ваш проект всерьез – после войны – разумеется, победоносной. – «Разумеется победоносной»? – с вопросительной интонацией повторил Воронин. – Кажется, еще вчера вы оценивали перспективу иначе. – Я всего лишь цитирую отца, – кисло молвил великий князь. – Я виделся с ним сегодня с глазу на глаз после Государственного Совета. Государь велел попросить прощения у Санни, что из-за неотложных дел пропустит «Лё Меркреди» (завтра ведь среда), но уже со следующей недели обычный порядок восстановится. Сказал: «Мы будем спокойно пить чай по средам, невзирая на войну, которая станет для русского оружия, разумеется, победоносной». Он и на совете говорил только о наступательных действиях. Вспоминал, как в четырнадцатом году казаки жгли костры на Елисейских Полях. – Всё до такой степени плохо? – тихо спросил Виктор Аполлонович. – Я этих ваших слов не слышал, – нахмурился его высочество. С минуту все молчали, а когда заговорили вновь, то ни военной, ни железнодорожной темы больше не касались. Беседой завладела Александра Иосифовна. Высказав свое видение того, как должна быть отпразднована двойная свадьба и куда лучше молодым отправиться в свадебное путешествие, великая княгиня похвасталась шалостями четырехлетнего Николаши, резвостью двухлетней Оленьки и аппетитом месячной Верочки, а потом принялась увлеченно описывать вчерашний спиритический сеанс. В конце ужина торжественно подали десерт – обожаемое ее высочеством ромовое суфле, которого она не ела несколько месяцев из-за тяжести и послеродового нездоровья. Лейб-медик по секрету сообщил повару, что ограничение снимается, и Александре Иосифовне устроили сюрприз. Вся участвовавшая в заговоре прислуга собралась у дверей полюбоваться, как визжит и хлопает в ладоши великая княгиня. Всплескивая руками, Санни перевернула чашку с кофеем и забрызгала пышный манжет. Это вдохновило ее на патриотическую идею. Статочное ли дело во время войны с Францией следовать французским модам? Чем вологодские кружева хуже нантских гипюров? Надо завтра же собрать свой круг и запустить новый обычай! Теперь давил зевки и скрипел стулом Ларцев. Когда Воронцов, лучше всех разбиравшийся в этикете, посмотрел на часы и с сожалением заметил, что время уже позднее, Адриан Дмитриевич вскочил на ноги первым. – Как тебе наша Анна Австрийская? – спросил его Питовранов, когда коляска выехала за ворота парка. Вздохнул, наткнувшись на непонимающий взгляд. – Придется тебе, Адриан, все-таки прочитать роман господина Дюма, коли уж ты связался с мушкетерами, иначе будет утомительно переводить тебе все наши шутки. Это мы так между собой называем нашего шефа: Анна Австрийская. – Константин? Пустельга, – махнул рукой Ларцев. Несколько фраппированный Эжен сухо сказал: – Сколько я помню зоологию, пустельга – это степной сокол. – Да, но мелкий и невысоко летающий. Охотится на мышей, большой добычи не возьмет, – уверенно молвил сибиряк. Проспав героический подвиг новоявленного Д’Артаньяна, Воронцов относился к молодому человеку с меньшим восхищением, чем приятели, и потому начал раздражаться. – Соколу монаршьей породы не нужно охотиться за добычей. Ему довольно задавать направление полета, подавать пример достойного поведения. Главное назначение верховной власти вообще только в том и состоит, чтобы олицетворять собой самое лучшее и высокое. На прочее есть министры. – Так коли он невысоко летает, какой же это пример? – пожал плечами Ларцев. – Я вижу, ты большой психолог! Поглядел на человека и сразу видишь его насквозь? Непрекраснодушный Питовранов поддержал идеалиста: – Климат общества зависит от верхов. Когда пригревает солнце, внизу тает снег, вылезают подснежники, появляются почки-листочки. Всё прет из земли само собой. Россия задубела от холода, а наш Коко – он солнечный, теплый. – Что ты отмалчиваешься? – обернулся Эжен к Воронину. Тот был хмур, ответил сквозь зубы: – Я всё про Упыря думаю, не могу успокоиться. «Победоносная война»!.. – Лощеный Вика свирепо, по-площадному выругался. – «Обычный порядок»! «Спокойный чай по средам!». – Он задохнулся. – Ненавижу! Ничего не понял, ничему не научился! Утащит за собой на тот свет сто или двести тысяч живых душ, развалит, разорит страну. Потом не расхлебаем. – И вполголоса прибавил: – Если только не сыщутся… – Кто? – наклонился к нему Эжен. – Кто сыщется? – Никто, – буркнул Вика и вконец разозлился: – Давайте помолчим, а? Заразились у дурочки Санни болтливостью и бубубу, бубубу! После этого взрыва разговор, конечно, прервался. В Петербург возвращались молча. Первым высадили Воронцова, жившего у Египетского моста. Едва Эжен сошел, Арамис будто очнулся. – А вот теперь давайте поговорим, – быстро сказал он. – При его сиятельстве не хотел. Слишком уж оно… сиятельное. Возник у меня… один прожект. Большущий, вроде Трансроссийской железной дороги. Покосился на сутулую спину кучера. – Нет. Давайте у вас. Так надежней будет. – Эка заинтриговал, – сказал Портос, а Ларцев не сказал ничего – просто кивнул. * * * На квартире у Питовранова, лихорадочно блестя глазами, Воронин начал вот с чего: – Вся конструкция российской власти держится на одном болте, имя которому Николай. Тресни этот болт, и вся чушь рассыплется. Настанет время Коко. Наше время. – Не шибко свежая мысль, – удивился Михаил Гаврилович. – Понятно, что все передовые люди ждут не дождутся, когда Упырь сдохнет. В чем состоит твой прожект? – В том, чтобы не ждать, – отрезал Арамис. – То есть? – В решительные минуты истории все решают решительные люди. Как в марте 1801-го, когда несколько решительных людей прикончили полоумного папашу нашего Упыря. Сейчас как раз март. Хороший месяц для больших дел. Вспомните Цезаря. У Мишеля с носа сползли очки. – А? – Я его ненавижу, всей душой, всем своим существом, – жарко заговорил Воронин. – Не как человека. Мне плевать, какой он человек. Я его ненавижу как губителя государства. Как смертельную болезнь, иссушающую Россию. А ты, Мишель, разве ты не чувствуешь к нему ненависти? Питовранов сдвинул брови. – Я-то? Давайте я вам историю расскажу. Про одного моего приятеля. Я с ним подружился в свою первую петербургскую зиму, еще до вас с Эженом. Рыскал повсюду, приглядывался к питерской жизни, всё мне было любопытно. Побывал в одном доме, где читали вслух умные книжки и вели разговоры, по тогдашней моей дурости они показались мне скучными. Больше я туда не хаживал, но с одним из тамошних завсегдатаев потом близко сошелся. Очень уж он славный был, этот Григорьев. Открытый, ко всем доверчивый. Жутко смешливый. Палец ему покажи – до слез хохочет. – Почему «был»? Умер, что ли? Зачем ты вообще сейчас про него завел? – прервал Воронин, недовольный тем, что разговор свернул в сторону с такой темы. – Сейчас поймешь. Я коротко. Людей, кто бывал в том умном салоне, скоро забрали. Всех. Донес кто-то, да еще и наврал, будто они заговорщики. Григорьева тоже взяли. – Погоди-погоди… Это какой Григорьев? Не тот ли, что проходил по делу Петрашевского? – Он самый. Но имя Петрашевского мне ничего не говорило. Я знал только Григорьева. Его потом приговорили к расстрелу. – Но ведь помиловали же. – В последний момент. Уже привязанным к столбу, с мешком на голове. Григорьев от этой милости сошел с ума. Вчистую. Его пятый год держат в смирительной рубахе… Знаете, – Питовранов зажмурился. – Я видел, как его в крепость на телеге везли. Он смеялся своим детским смехом, не мог остановиться, а конвойный бил его плеткой по голове… Я этот смех часто по ночам слышу… Про государство ничего не скажу, оно меня не слишком занимает. Но Упыря я ненавижу. За Колю Григорьева, за тысячи других погубленных. Ненавижу до потемнения в глазах. Воронин зло усмехнулся. – Ненавидеть ненавидим, но ничего не делаем. Только остроумничаем, да болтаем о будущей России. Мне вот он глаза открыл, – показал Вика на Ларцева. – Вчера, когда без промедления сделал то, что было нужно. Ни колебаний, ни сомнений. Увидел угрозу – устранил. Так и надо. – Что надо? Царя… – Михаил Гаврилович даже не смог выговорить вслух страшное слово «убить». – Как бешеную собаку, – отчетливо и ясно произнес Воронин. – Если мы сделаем это сейчас, не понадобится никакой войны. Она началась из-за мегаломании и упрямства одного человека. Не станет его, мы с Европой сразу помиримся. Сотни тысяч жизней будут спасены. – И кто ж его убьет? Мы с тобой вдвоем? – всё не мог поверить Мишель. – Втроем. Вот с ним. – Виктор Аполлонович показал на Адриана. – Он человек действия. Без него я, пожалуй, не взялся бы. А с ним – готов. Он обратился к Ларцеву, слушавшему поразительный разговор с такой же невозмутимостью, как рассказ великой княгини о верчении столов. – Ты тоже должен ненавидеть царя, Адриан. Он сослал в вечную каторгу твоего отца. Ларцев немного подумал. – Если бы отец не попал на каторгу, он не захандрил бы и матери не пришло бы в голову завести сына. Значит, я не появился бы на свет. Нет, у меня нет ненависти к царю…