– Брат Пепе, вы водите «фольксваген-жук»! – воскликнул Эдвард Боншоу, когда оба иезуита направились к пыльному красному автомобилю на стоянке. – Лучше просто «Пепе», пожалуйста, – сказал Пепе. – Можно не добавлять «брат». Неужели все американцы восклицают по поводу очевидного? – спросил он себя, но ему положительно нравилось, с каким энтузиазмом реагировал на все молодой схоласт. Кто, как не Пепе, человек, который сам был воплощением и поборником энтузиазма, подбирал этих толковых иезуитов, дабы управлять школой? Кто, как не он, ставил иезуитов во главе «Niños Perdidos»? А без добросердечной озабоченности такого радетеля, как брат Пепе, следящего за всем и вся, не появилось бы и приюта под названием «Дом потерянных детей» вдобавок к успешно работающей школе. Но озабоченные, а в том числе и добросердечные, радетели могут оказаться рассеянными водителями. Возможно, в тот момент Пепе думал о читателе свалки; возможно, Пепе представлял, что он доставляет новую порцию книг в Герреро. Так или иначе, Пепе повернул не в ту сторону, когда покинул аэропорт, – вместо того чтобы направиться в сторону Оахаки и вернуться в город, он направился к basurero. Когда брат Пепе осознал свою ошибку, он уже был в Герреро. Пепе плохо знал эти места. В поисках безопасного участка, чтобы развернуться, он выбрал грунтовую дорогу на свалку. Это была широкая дорога, по которой ездили только вонючие грузовики, медленно двигаясь к basurero или от него. Естественно, как только Пепе остановил маленький «фольксваген» и сумел повернуть назад, обоих иезуитов окутали черные шлейфы дыма со свалки; горы тлеющего мусора и отбросов возвышались над дорогой. Можно было заметить детей-мусорщиков, лазающих вверх и вниз по вонючим холмам. Водителю приходилось быть бдительным, чтобы не наехать на мусорщиков – детей-оборванцев – и на местных собак. Запах, разносящийся вместе с дымом, заставил молодого американского миссионера зажать нос. – Что это за место? Видение Аида с соответствующим запахом! Что за ужасный обряд совершают здесь эти бедные дети? – взволнованно спросил молодой Боншоу. Как мы будем терпеть этого милого сумасшедшего? – подумал брат Пепе: благие порывы этого фанатика не произведут впечатления на Оахаку. Но Пепе сказал всего только: – Это просто городская свалка. Запах исходит от сжигания среди прочего мертвых собак. Наша миссия поддерживает тут двух детей – dos pepenadores, двух мусорщиков. – Мусорщиков! – воскликнул Эдвард Боншоу. – Los niños de la basura, – мягко сказал Пепе, надеясь создать некоторое различие между мусорщиками-детьми и мусорщиками-собаками. В этот момент покрытый копотью мальчик неопределенного возраста – явно ребенок свалки, что было понятно по его слишком большим ботинкам, – сунул маленькую дрожащую собачку в пассажирское окошко «фольксвагена». – Нет, спасибо, – вежливо сказал Эдвард Боншоу, обращаясь скорее к зловонной собачонке, чем к мусорщику, который без обиняков заявил, что это голодное существо никому не принадлежит. (Дети свалки не считались нищими.) – Ты не должен трогать эту собаку! – по-испански сказал Пепе оборванцу. – Она тебя может укусить! – Я знаю про бешенство! – крикнул брату Пепе перепачканный в саже мальчик и вытащил из окна съежившуюся собачку. – Я знаю об инъекциях! – завопил маленький мусорщик на брата Пепе. – Какой прекрасный язык! – заметил Эдвард Боншоу. Господи, Боже мой, – схоласт совсем не понимает испанского! – подумал Пепе. Пленка копоти покрыла лобовое стекло «фольксвагена», и Пепе отметил, что дворники только размазывают сажу, перекрывая ему вид на дорогу из basurero. Именно потому, что ему нужно было выйти из машины, чтобы очистить ветошью ветровое стекло, брат Пепе рассказал новому миссионеру о Хуане Диего, «читателе свалки». Возможно, Пепе следовало бы сказать немного больше о младшей сестре мальчика – в частности, о явной способности Лупе читать чужие мысли и о непонятной речи этой девочки. Но, при всем оптимизме и энтузиазме, отличавших его, брат Пепе предпочел сосредоточиться на положительном и несложном. В девочке Лупе было что-то не совсем понятное, вызывающее беспокойство, тогда как мальчик, то есть Хуан Диего, был просто замечательным. Нет ничего противоречивого в том, что четырнадцатилетний мальчик, рожденный и выросший на basurero, научился читать на двух языках! – Спасибо Тебе, Иисус, – сказал Эдвард Боншоу, когда оба иезуита снова двинулись в путь – в правильном направлении, обратно в Оахаку. Спасибо за что? – задался вопросом Пепе, когда молодой американец продолжил свою искреннюю молитву. – Спасибо за мое полное погружение туда, где я больше всего нужен, – сказал схоласт. – Это просто городская свалка, – еще раз сказал брат Пепе. – За детьми на свалке вполне прилично заботятся. Поверьте мне, Эдвард, – вы не нужны на basurero. – Эдуардо, – поправил его молодой американец. – Sí, Эдуардо, – только и нашелся, что сказать Пепе. В течение многих лет он в одиночку противостоял отцу Альфонсо и отцу Октавио; эти священники были старше и теологически более подкованы, чем брат Пепе. Отец Альфонсо и отец Октавио заставляли Пепе чувствовать себя предателем католической веры – как если бы он был истовым светским гуманистом или кем-то еще хуже. (Можно ли быть кем-то хуже, с точки зрения иезуита?) Отец Альфонсо и отец Октавио знали католические догмы наизусть; пока два священника затыкали за пояс брата Пепе и заставляли его чувствовать себя нетвердым в его вере, их доктринерство было несокрушимо. В лице Эдварда Боншоу Пепе, возможно, обрел достойного противника этих двух старых иезуитских священников – то есть сумасшедшего, но смелого воителя, который мог бы бросить вызов самой сути миссии в «Niños Perdidos». Действительно ли молодой схоласт поблагодарил Господа за то, что назвал «полным погружением» в необходимость спасти двух брошенных детей? Неужели американец действительно считал детей свалки кандидатами на спасение? – Мне жаль, что я не поприветствовал вас должным образом, сеньор Эдуардо, – сказал брат Пепе. – Lo siento, bienvenido[8], – восторженно добавил он. – ¡Gracias![9] – воскликнул фанатик. Сквозь вымазанное сажей лобовое стекло они оба могли разглядеть небольшое препятствие впереди на повороте; грузовики объезжали что-то. – Смертельный случай на дороге? – спросил Эдвард Боншоу. Вороны и драчливая стая собак сражались за какую-то невидимую мертвечину; когда красный «фольксваген-жук» подъехал ближе, брат Пепе подал звуковой сигнал. Вороны разлетелись, собаки разбежались. На дороге осталось лишь пятно крови. Жертва дорожного происшествия, если это была ее кровь, исчезла. – Все съели собаки и вороны, – сказал Эдвард Боншоу. Еще больше восклицаний об очевидном, подумал брат Пепе. Хуан Диего вдруг заговорил – мгновенно проснувшись от долгого сна, который, строго говоря, не был сном. (Это было больше похоже на видения, порожденные воспоминаниями, или наоборот; это было то, чего ему не хватало с тех пор, как бета-блокаторы украли его детство и столь важные для него первые годы юности.) – Нет, это не смертельный случай на дороге, – сказал Хуан Диего. – Это моя кровь. Она капала с грузовика Риверы – Диабло не все успевал слизывать. – Вы что-то писали? – спросила Хуана Диего Мириам, властная мать. – Похоже на что-то чернушное, – сказала Дороти, дочь. Два их не совсем ангельских лица смотрели сверху на него; он знал, что они обе уже побывали в туалете и почистили зубы – их дыхание, в отличие от его собственного, было весьма свежим. Стюардессы суетились в салоне первого класса. «Катай-Пасифик 841» шел на посадку в Гонконге; в воздухе стоял незнакомый, но приятный запах, определенно не от basurero в Оахаке. – Мы только собирались разбудить вас, как вы сами проснулись, – сказала ему Мириам. – Вы же не хотите проспать кекс с зеленым чаем – он почти так же хорош, как секс, – заметила Дороти. – Секс, секс, секс – хватит секса, Дороти, – сказала ее мать. Хуан Диего, отдавая себе отчет в том, как, должно быть, скверно пахнет у него изо рта, плотно сжав губы, улыбнулся обеим женщинам. Он мало-помалу начинал осознавать, где он и кто эти две привлекательные женщины. О да – я не принял бета-блокаторы, вспомнил он. Я ненадолго вернулся туда, откуда я родом! – думал он. Как же ему хотелось вернуться туда – до сердечной боли. А что это такое? У него была эрекция в этом смешном спальном наряде от «Катай-Пасифик», в этой клоунской транстихоокеанской пижаме. Он же не принял даже половинки виагры – эти серо-голубые таблетки вместе с бета-блокаторами остались в его клетчатой сумке. Хуан Диего проспал более пятнадцати часов полета продолжительностью шестнадцать часов десять минут. Он прохромал в туалет явно более быстрыми и легкими шагами. Его самозваные ангелы (даже если не совсем в категории хранителей) наблюдали за его уходом; похоже, и мать, и дочь относились к нему с любовью. – Он такой симпатяга, правда? – заметила Мириам. – Да, он милота, это так, – сказала Дороти. – Слава богу, мы его нашли, без нас он бы точно пропал! – заметила мать. – Слава богу, – повторила Дороти; слово «богу» прозвучало несколько неестественно, сорвавшись со слишком спелых губ молодой женщины. – Думаю, он писал – представляешь, писать во сне! – воскликнула Мириам. – О крови, капающей из грузовика! – сказала Дороти. – Разве diablo не означает «дьявол»? – спросила она свою матушку, которая только пожала плечами. – Честно сказать, Дороти, ты все время говоришь о кексах с зеленым чаем. Это всего лишь кекс, ради бога, – обратилась Мириам к дочери. – Вкушать кекс – это даже отдаленно не то же самое, что заниматься сексом! Дороти закатила глаза и вздохнула; в стоячем или сидячем положении ее постоянно клонило к тому, что ниже пояса. (Легче было представить ее лежащей.) Хуан Диего вышел из туалета, улыбаясь матери и дочери, охмуряющим его. Ему удалось освободиться от этой дурацкой пижамы «Катай-Пасифик», которую он вручил одной из стюардесс; он с нетерпением ждал кекса с зеленым чаем, хотя, может, и не так сильно, как Дороти. Эрекция у Хуана Диего лишь чуть ослабла, он же был весьма озабочен этим; в конце концов, у него же были проблемы с эрекцией. Обычно для эрекции ему требовалось принять полтаблетки виагры – так было до настоящего момента. В его изувеченной ноге всегда немного пульсировало после того, как он просыпался, но теперь пульсация была иной и ощущалась по-новому, – во всяком случае, так показалось Хуану Диего. Он воображал, что ему снова четырнадцать лет и грузовик Риверы только что раздавил его правую ногу. Он чувствовал тепло коленей Лупе своей шеей и затылком. Кукла Гваделупской Девы на приборной панели Риверы покачивалась туда-сюда – подчас подобным образом женщины намекали на что-то невысказанное и непризнанное. Именно в таком ключе представлялись Хуану Диего в данный момент Мириам и ее дочь Дороти. (Хотя они не покачивали бедрами!) Но писатель не мог и слова сказать; зубы Хуана Диего были стиснуты, губы плотно сжаты, как будто он все еще пытался не закричать от боли и не биться головой из стороны в сторону на коленях своей давно ушедшей сестры. 6 Секс и вера Длиннющий проход к отелю «Регал» в Международном аэропорту Гонконг был украшен неполным набором рождественской символики – веселыми мордами оленей и счастливыми, похожими на эльфов лицами свиты Санта-Клауса, но ни саней, ни подарков, ни самого Санты не было. – Санта на случке – он, вероятно, вызвал службу эскорта, – пояснила Дороти Хуану Диего. – Хватит секса, Дороти, – приструнила мать своенравную девушку. По тому раздражению, которое сквозило в, казалось бы, беззлобной пикировке матери и дочери, Хуан Диего сделал вывод, что мать и дочь путешествуют вместе в течение многих лет – если не столетий. – Санта определенно останавливается здесь, – сказала Дороти Хуану Диего. – Рождественское дерьмо круглый год. – Дороти, ты здесь не круглый год, – возразила Мириам. – Ты не можешь этого знать. – Мы здесь более чем достаточно, – угрюмо сказала дочь. – Такое чувство, что мы здесь круглый год, – пояснила она Хуану Диего. Втроем они поднимались на эскалаторе, мимо créche[10]. Хуану Диего показалось странным, что они ни разу не оказались снаружи, на улице, с тех пор как он приехал в заснеженный аэропорт имени Кеннеди. В сréche наблюдался обычный состав персонажей, людей и домашних животных – среди последних было только одно экзотическое существо. И чудотворная Дева Мария, как всегда считал Хуан Диего, могла бы поменьше напоминать обыкновенную женщину; здесь, в Гонконге, она застенчиво улыбалась, отводя глаза от своих почитателей. Но разве не все внимание в créche должно быть уделено ее драгоценному сыну? Видимо, нет – Дева Мария была вне конкуренции. (И так, всегда считал Хуан Диего, было не только в Гонконге.)