– Фелляция? Уретра? – переспросил Хуан Диего доктора Гомес, которая покачала головой. – Минет, глупая дырка в твоем пенисе, – нетерпеливо объяснила Эсперанса сыну. Брат Пепе был рад, что Лупе там не было; девочка и новый миссионер ждали в другой комнате. Пепе также был рад, что Эдвард Боншоу не слышал этого разговора, даже на испанском языке, хотя и брат Пепе, и Хуан Диего должны были убедиться, что сеньор Эдуардо получил полный отчет о деталях, касающихся горла Эсперансы. – Сама попробуй заставить парня надеть презерватив для минета, – говорила Эсперанса доктору Гомес. – Презерватив? – переспросил Хуан Диего. – Резинка! – раздраженно крикнула Эсперанса. – Чему могут научить его ваши монахини? – спросила она Пепе. – Ребенок ничего не знает! – Он умеет читать, Эсперанса. Он скоро все узнает, – сказал брат Пепе. Он знал, что Эсперанса не умеет читать. – Я могу дать вам антибиотик, – сказала доктор Гомес матери Хуана Диего, – но вы скоро снова заразитесь. – Просто дайте мне антибиотик, – ответила Эсперанса. – Конечно, я снова заражусь! Я проститутка. – Лупе читает ваши мысли? – спросила доктор Гомес Эсперансу, у которой от волнения началась истерика, но Хуан Диего ничего не сказал. Мальчику нравилась доктор Гомес; он не стал бы переводить для нее грязные оскорбления и ругательства, которые извергала его мать. – Скажи этой манде-докторше, что я ответила! – завизжала на своего сына Эсперанса. – Мне очень жаль, – сказал Хуан Диего доктору Гомес, – но я не могу понять свою маму – она бредит и сквернословит, как сумасшедшая. – Скажи ей, маленький ублюдок! – кричала Эсперанса. Она начала бить Хуана Диего, но брат Пепе встал между ними. – Не прикасайся ко мне, – сказал Хуан Диего матери. – Не подходи ко мне близко – ты заразная. Ты заразная! – повторил мальчик. Возможно, именно это слово пробудило Хуана Диего от его бессвязного сна – слово «заразная» или же звук опустившегося шасси самолета, потому что и сам самолет рейса «Катай-Пасифик» также опускался. Хуан Диего увидел, что вот-вот приземлится в Маниле, где его ждала реальная жизнь – ну, если не совсем реальная, то, по крайней мере, та, которая считалась его нынешней жизнью. Как бы Хуан Диего ни любил сны, всякий раз, когда ему снилась мать, он не жалел, что проснулся. Если бета-блокаторы не будили его, то это делала она. Эсперанса была не из тех матерей, которых следовало бы называть в честь надежды. «Des esperanza», – называли ее монахини, хотя и за ее спиной. «Безнадежная», – называли ее сестры, или они называли ее самим отчаянием – «Desesperación», когда это слово имело больше смысла. Даже будучи в четырнадцатилетнем возрасте, Хуан Диего чувствовал себя взрослым в семье – как и тринадцатилетняя прорицательница Лупе. Эсперанса была ребенком, особенно в глазах своих детей, – если не считать ее сексуальную внешность. Но какая же мать захочет выглядеть сексуально перед своими детьми? Эсперанса никогда не носила одежду уборщицы; она всегда была одета для другой своей работы. Во время уборки Эсперанса была одета для улицы Сарагоса и отеля «Сомега» – «отеля шлюх», как называл его Ривера. Эсперанса одевалась по-детски или по-девчоночьи, если не считать явно сексуальных деталей одежды. Эсперанса также была ребенком, когда дело касалось денег. Сиротам в «Потерянных детях» не разрешалось иметь деньги, но Хуан Диего и Лупе все еще тайно хранили их. (Мусорщиков невозможно лишить их мусора; los pepenadores продолжали держать собранное и отсортированное еще долго после того, как они переставали искать алюминий, медь или стекло.) Эти дети свалки были очень искусны в сокрытии денег в своей комнате в «Niños Perdidos»; монахини никогда бы не нашли их. Но Эсперанса находила их деньги и брала тайком у детей, когда ей это было нужно. Эсперанса расплачивалась с детьми в своей манере. Иногда, после удачной ночи, Эсперанса клала деньги под подушку Лупе или Хуану Диего. К счастью, дети чуяли запах денег, которые оставляла им мать. Духи Эсперансы выдавали и ее, и ее деньги. Так что к приходу бдительных монахинь все было надежно припрятано. – Lo siento, madre, – тихо сказал себе Хуан Диего, когда его самолет приземлялся в Маниле. – Прости, мама. В четырнадцать лет он не был достаточно взрослым, чтобы испытывать к ней симпатию – ни к ребенку в ней, ни к ней самой как взрослой женщине. Слово благотворительность много значило для иезуитов – особенно для отца Альфонсо и отца Октавио. Это из благотворительности они наняли проститутку, чтобы она у них убирала; священники считали, что этим актом доброты они дают Эсперансе «еще один шанс». (Брат Пепе и Эдвард Боншоу однажды не заснут допоздна, обсуждая, какой первый шанс был дан Эсперансе – то есть до того, как она стала проституткой и уборщицей у иезуитов.) Да, именно из иезуитской благотворительности los niños de la basura получили статус сирот; в конце концов, у них была мать – независимо от того, насколько пригодной или непригодной (как мать) была Эсперанса. Несомненно, отец Альфонсо и отец Октавио считали, что они были исключительно благотворительны, позволив Хуану Диего и Лупе иметь собственную спальню и ванную комнату – безотносительно того, насколько сложно было девочке без помощи брата. (Об этом будет не одна ночная дискуссия между братом Пепе и сеньором Эдуардо – о том, как отец Альфонсо и отец Октавио представляют себе жизнь Лупе без ее переводчика Хуана Диего.) Остальные сироты, включая братьев и сестер, были разделены по признаку пола. Мальчики спали в общей спальне на одном этаже приюта «Niños Perdidos», девочки – на другом; была общая ванная комната для мальчиков и такая же (только с зеркалами побольше) для девочек. Если у детей были родители или другие родственники, этим взрослым не разрешалось посещать детей в их помещениях, но Эсперансе разрешалось посещать Хуана Диего и Лупе в их спальне, которая раньше была небольшой библиотекой, так называемой читальней для учеников. (Большинство книг все еще были на полках, которые Эсперанса регулярно протирала; как все повторяли, ad nauseam[14], она была на самом деле хорошей уборщицей.) Конечно, было бы неловко держать Эсперансу подальше от собственных отпрысков; у нее также была спальня в «Потерянных детях», но в помещениях для прислуги. В приюте держали только женщин-служанок – возможно, чтобы защитить детей, хотя сами служанки – Эсперанса была горластей прочих, и не только на данную тему, – возмущались, предполагая, что дети нуждаются главным образом в защите от священников («этих безбрачных гомиков», как называла их Эсперанса). Никто, даже Эсперанса, не обвинил бы отца Альфонсо или отца Октавио в этом конкретном, многажды документально подтвержденном грехе среди священников; никто не верил, что сироты в «Niños Perdidos» подвергались такой опасности. Разговор между служанками о детях, якобы жертвах сексуальных домогательств со стороны священников, давших обет целибата, носил весьма общий характер; речь шла скорее о «неестественности» безбрачия для мужчин. Что касается монахинь – ну, это другое дело. Безбрачие было более допустимым для женщин; никто никогда не говорил, что это «естественно», но немало служанок выражали мнение, что монахини счастливы обходиться без секса. Лишь Эсперанса говорила: «Ну, только гляньте на этих монахинь. Кто захочет заниматься с ними сексом?» Но это было злое замечание и, как и многое из того, что говорила Эсперанса, не обязательно являлось правдой. (Да, тема безбрачия и его якобы неестественности тоже, как вы можете догадаться, обсуждалась в ночных дискуссиях между братом Пепе и Эдвардом Боншоу.) Поскольку сеньор Эдуардо сам себя хлестал плеткой, он пытался пошучивать с Хуаном Диего на эту тему; флагеллант-айовец сказал: хорошо, что у него собственная спальня в приюте. Но Хуан Диего знал, что у флагелланта общая ванная с братом Пепе; мальчику было любопытно, не обнаруживал ли бедный Пепе следы крови Эдварда Боншоу в ванной или на полотенцах. Так как Пепе не был склонен к усмирению плоти, его забавляло, что отец Альфонсо и отец Октавио, считавшие себя во многих отношениях выше айовца, хвалили Эдварда Боншоу за его болезненные самобичевания. – Как в двенадцатом веке! – восхищенно восклицал отец Альфонсо. – Обряд, который стоит соблюдать, – говорил отец Октавио. (Что бы ни думали об Эдварде Боншоу оба священника, они находили его самобичевание мужественным деянием.) И в то время как эти два сторонника XII века продолжали критиковать гавайские рубашки сеньора Эдуардо, брата Пепе только забавляло, что два старых священника никак не связывали флагелляции Эдварда Боншоу с полинезийскими попугаями и джунглями на его рубашках. Пепе знал, что раны сеньора Эдуардо всегда кровоточат – так сильно он хлестал себя. Буйная цветная мешанина на гавайских рубашках фанатика маскировала кровь. Общая ванная и расположенные рядом спальные комнаты Пепе и айовца поневоле способствовали их сближению, к тому же это был тот же этаж, на котором бывшую комнату-читальню заняли эти дети свалки. Без сомнения, Пепе и айовец знали о присутствии поблизости Эсперансы – она проходила мимо их комнат поздно ночью или в предрассветные часы, как будто она была скорее призраком матери детей свалки, чем реальной матерью. Поскольку Эсперанса была безусловно женщиной, она могла приводить в замешательство этих двух мужчин, давших обет целибата; должно быть, она иногда слышала, как Эдвард Боншоу хлещет себя плетью. Эсперанса знала, сколь чисты полы в сиротском доме; в конце концов, это она их мыла. Она разувалась, когда приходила навестить своих детей; то есть ее почти не было слышно, и – учитывая, что такое позднее время Эсперанса посвящала отнюдь не уборке помещений, – в «Доме потерянных детей», когда она скользила по его коридорам, почти все спали. Да, она приходила поцеловать своих спящих niños – это единственное, в чем Эсперанса напоминала других мам, – но к тому же она являлась, чтобы тайком когда взять у них, а когда оставить под их подушками толику денег, во втором случае отдававших ее духами. Но в основном Эсперанса совершала эти бесшумные визиты, чтобы воспользоваться общей ванной Хуана Диего и Лупе. Вероятно, ей хотелось побыть одной; видимо, в отеле «Сомега» или в каморках для прислуги сиротского приюта у Эсперансы не получалось побыть одной. Вероятно, ей хотелось хотя бы раз в день принять в уединении ванну. И кто знает, как другие служанки в «Потерянных детях» относились к Эсперансе? Нравилось ли другим женщинам делить общую ванную с проституткой? Из-за того что Ривера оставил ручку переключения передач на заднем ходу, он переехал ступню Хуана Диего; из-за разбитого бокового зеркала заднего вида эти дети спали в маленькой библиотеке, бывшей читальне, в иезуитском приюте. И из-за того, что их мать была уборщицей у иезуитов (будучи еще и проституткой), Эсперанса часто наведывалась на тот же этаж приюта «Niños Perdidos», где поселился новый американский миссионер. Разве такой расклад не был испытанием на прочность? Разве интересы каждого из этих лиц не вступали в конфликт, от которого было мало проку? Почему бы и в самом деле брату и сестре не предпочесть «Дом потерянных детей» их лачуге в Герреро? Что касается Эсперансы, с ее столь явной, пусть и бренной красотой, и вечно истекающего кровью Эдварда Боншоу, который столь неустанно охаживал себя плетью, – ну разве так уж глупо вообразить, что они могли бы чему-то научить друг друга? Эдварду Боншоу, возможно, было бы полезно услышать мысли Эсперансы насчет безбрачия и самобичевания, и у нее наверняка нашлось бы, что ему сказать по поводу его самопожертвования ради того, чтобы хотя бы на одну ночь уберечь от греха одну проститутку. В свою очередь, сеньор Эдуардо мог бы спросить Эсперансу, почему она все еще работает проституткой. Разве у нее нет другой работы и безопасного места для сна? Может, это из-за ее бесполезности? Неужели она чувствовала себя настолько бесполезной, что предпочитала, чтобы ее скорее хотели, чем любили? Не впадали ли они оба, Эдвард Боншоу и Эсперанса, в крайности? Разве нельзя было каждому из них прийти к какому-нибудь компромиссу? В одной из многочисленных ночных бесед с сеньором Эдуардо брат Пепе так выразился на эту тему: «Боже милостивый, ведь должен же быть какой-то компромисс, чтобы можно было не жертвовать своей жизнью и все же уберечь на одну ночь от греха одну проститутку!» Но они не решат этот вопрос; Эдвард Боншоу никогда не будет искать этот компромисс. Они, все они, будут жить вместе не так долго, чтобы выяснить, что могло бы произойти. Именно Варгас первым произнес слово «цирк»; немеркнущая идея цирка исходила от него. Вините в этом атеиста. Считайте мирского гуманиста (вечного врага католицизма) ответственным за то, что произошло дальше. Возможно, не так уж плохо было оказаться не совсем круглыми сиротами, то бишь сиротами с необычными привилегиями в «Потерянных детях». Все могло бы обернуться хорошо. Но Варгас заронил в детские души мысль о цирке. Дети обычно любят цирк или думают, что любят его. 11 Спонтанное кровотечение Когда niños свалки освободили лачугу в Герреро, перебравшись в «Дом потерянных детей», они взяли с собой почти столько же водяных пистолетов, сколько и собственной одежды. Конечно, монахини намеревались конфисковать водяные пистолеты, но Лупе дала им возможность найти только неисправные. Монахини так никогда и не узнали, для чего нужны водяные пистолеты. Хуан Диего и Лупе практиковались на Ривере; они считали, что если хозяин свалки поведется на их трюк со стигматами, то можно будет обмануть кого угодно. Им недолго удавалось его дурачить. Ривера смог отличить настоящую кровь от поддельной, к тому же это он покупал свеклу, о чем его всегда просила Лупе. Дети свалки наполняли водяной пистолет смесью воды и свекольного сока. Хуан Диего любил добавлять в смесь немного собственной слюны, говоря, что его слюна придает свекольному соку «более кровяную консистенцию». – Объясни слово «консистенция», – просила Лупе. Трюк заключался в том, что Хуан Диего прятал заряженный водяной пистолет под поясом штанов или под рубашкой навыпуск. Самой безопасной мишенью был чей-нибудь ботинок; жертва, обнаружив капли поддельной крови на своей обуви, принимала ее за настоящую. С сандалиями было еще хуже – вы вдруг начинали ощущать какую-то липкую гадость между пальцами босых ног. На женщин Хуан Диего предпочитал брызгать сзади, целясь в их голые икры. Прежде чем женщина оборачивалась, мальчик успевал спрятать водяной пистолет. В этот момент Лупе и начинала что-то лопотать. Она указывала сначала на область спонтанного кровотечения, затем на небо; если кровь была послана небесами, то, несомненно, источником ее была вечная Обитель Бога (и благословенных почивших). – Она говорит, что кровь – это чудо, – переводил Хуан Диего слова своей сестры. Иногда Лупе выражалась двусмысленно и непонятно. – Нет, извините, – это либо чудо, либо обычное кровотечение, – переводил Хуан Диего. Прежде чем жертва успевала отреагировать, Лупе уже наклонялась, держа тряпку в маленькой руке, и вытирала с обуви (или с голой икры женщины) кровь, будь та чудом или нет. Если в благодарность за эту услугу тут же предлагались деньги, дети свалки были готовы пойти на попятную; они всегда отказывались принимать плату за то, что указали на чудо, или за то, что вытерли святую (или несвятую) кровь. Ну, по крайней мере, они поначалу отказывались от денег; дети свалки не были нищими. После несчастного случая из-за грузовика Риверы Хуан Диего обнаружил, что инвалидное кресло ему выгодно; обычно это он протягивал ладонь и с видимой неохотой принимал подаяние, а инвалидное кресло давало ему больше возможностей для сокрытия водяного пистолета. С костылями было проблематичней: чтобы протянуть руку, приходилось от одного из них освобождаться. Когда Хуан Диего был на костылях, то обычно Лупе как бы нехотя брала деньги – и, конечно, не той рукой, которой вытирала кровь. На той стадии восстановления хромающего Хуана Диего, когда приходилось передвигаться скачками – период такой хромоты затянется, и его придется перетерпеть, – у niños свалки было больше вариантов для разных проделок. Как правило, Лупе (на свой лад, как бы против желания) соглашалась на вознаграждение, на котором настаивали мужчины. А женщины, ставшие жертвами трюка со стигматами, испытывали явно бо́льшую симпатию к искалеченному мальчику, чем к насупленной девочке, – такое впечатление производил на них хромоножка Хуан Диего. А может, женщины просто чувствовали, что Лупе читает их мысли? Дети свалки приберегали слово «стигматы» в его истинном значении для тех случаев, когда игра стоила свеч, – то есть когда Хуан Диего ухитрялся попасть струей прямо в руку потенциального клиента; это всегда был выстрел сзади. Если люди стоя или на ходу упирают руки в бока, их ладони обращены назад. Когда на вашей ладони вдруг появляется несколько капель свекольно-красной крови, а у ваших ног встает на колени девочка, размазывающая эту кровь по своему восторженному личику, – ну, тут вы более, чем обычно, уязвимы для религиозных верований. И в этот момент мальчик-калека начинал выкрикивать слово «стигматы». Среди туристов в Сокало Хуан Диего прибегал к двуязычию – выкрикивая и «стигматы», и «estigmas». Единственный раз дети свалки одурачили Риверу, когда выстрелили ему в ботинок. Хозяин свалки взглянул на небо, но не потому, что искал там признаки небесного промысла. – Возможно, птица поранилась, – сказал Ривера; и детям ничего не перепало от el jefe. В другой раз прямое попадание в руку Риверы не сработало. Пока Лупе восторженно размазывала по лицу кровь с ладони el jefe, Ривера невозмутимо убрал руку. А пока Хуан Диего выкрикивал слово «estigmas», хозяин свалки лизнул «кровь» с ладони. – Los betabeles, – сказал, улыбаясь Лупе, el jefe. – Свекла. Самолет приземлился на Филиппинах. Хуан Диего завернул остаток кекса, полагающегося к зеленому чаю, в бумажную салфетку и положил в карман пальто. Пассажиры стоя собирали свои вещи – что для немолодого инвалида сделать было затруднительно. Но мысли Хуана Диего были далеко; в мыслях он и Лупе были разве что подростками. Они слонялись по Сокало, в самом сердце Оахаки, в поисках незадачливых туристов и злосчастных местных жителей, которые, казалось, были готовы поверить, что иллюзорный Бог отметил их с незримых высот спонтанным кровотечением. Как всегда и везде, даже в Маниле, именно женщина проявила сочувствие к немолодому инвалиду.