– Он был за рулем грузовика! Он слишком ленив, чтобы починить боковое зеркало! И посмотрите на его дурацкие усы! Ни одна женщина, которая не проститутка, никогда не захочет его с этой волосатой гусеницей на губе! – проблекотала Лупе. – Боже, она говорит на своем собственном языке, верно? – спросил Эдвард Боншоу брата Пепе. – Это Ривера. Он вел грузовик, который меня переехал, но он для нас как отец – лучше, чем отец. Он нас не бросает, – сказал Хуан Диего новому миссионеру. – И он никогда не бьет нас. – Ага, – сказал Эдвард с несвойственной для него осторожностью. – А твоя мать? Где она… Словно вызванная Девами-бездельницами, взявшими себе выходной, Эсперанса бросилась к своему сыну у алтаря; она была восхитительно красивой молодой женщиной, которая всякий раз устраивала парад из своего появления, где бы то ни происходило. Мало того что она не была похожа на уборщицу у иезуитов; айовцу она, безусловно, не показалась чьей бы то ни было матерью. И что такого особенного в женщинах с такой грудью? – размышлял про себя брат Пепе. Почему их грудь вечно так выпирает? – Как всегда – поздно, как обычно – в истерике, – угрюмо сказала Лупе. На Деву Марию и Деву Гваделупскую девочка смотрела без всякой веры – при появлении своей матери Лупе просто отвернулась. – Мальчик наверняка не ее… – начал было сеньор Эдуардо. – Нет, ее… как и девочка, – только и сказал Пепе. Эсперанса бормотала что-то бессвязное; казалось, она молила о чем-то Деву Марию, вместо того чтобы, как мирянка, просто спросить Хуана Диего, что с ним произошло. Ее заклинания звучали для брата Пепе как тарабарщина Лупе, – возможно, это генетика, подумал Пепе; тут (конечно же) встряла и Лупе, привнеся в невразумительное моление свою долю лопотания. Естественно, Лупе тыкала пальцем в хозяина свалки, пересказывая сагу о растрескавшемся боковом зеркале и ноге, раздавленной в результате того, что грузовик дал задний ход. В девочке не было никакой жалости к Ривере с его губами-гусеницами, который, казалось, был готов броситься к ногам Девы Марии или несколько раз удариться головой о пьедестал, на котором так бесстрастно стояла Богоматерь. Но была ли она бесстрастна? Именно в этот момент Хуан Диего посмотрел вверх, на лицо Девы Марии, обычно лишенное каких бы то ни было эмоций. Повлияла ли боль на его зрение, или Богоматерь Мария и в самом деле сердито взглянула на Эсперансу – на ту, которая, несмотря на свое имя, привнесла так мало надежды в жизнь своего сына? И что именно не устроило Богородицу? Что заставило Святую Деву Марию так сердито посмотреть на мать этих детей? Глубокий вырез открытой блузки Эсперансы, безусловно, более чем обнажал невероятный, разделенный ложбинкой бюст уборщицы, и с позиции Девы Марии, водруженной на пьедестал, с этой всеохватной высоты Божья Матерь взирала на décolletage, то бишь на декольте, Эсперансы. Сама Эсперанса не обращала внимания на категорическое неприятие своей особы со стороны громоздящейся над всеми статуи. Хуан Диего был удивлен, что мать поняла, о чем запальчиво лопочет ее дочь. Хуан Диего привык переводить речь Лупе – даже для Эсперансы, – но на сей раз это было не нужно. Эсперанса перестала умоляюще заламывать руки возле пальцев ног Девы Марии; уборщица столь чувственного вида больше не умоляла равнодушную статую. Хуан Диего всегда недооценивал способность матери обвинять других. В данном случае ее праведный гнев обрушился на Риверу – на el jefe с его разбитым боковым зеркалом заднего вида, на того, кто спал в кабине своего грузовика, поставив рукоятку передач на задний ход. Крепко сжав кулаки, она била хозяина свалки обеими руками; она пинала его по голеням; она рвала ему волосы, ее браслеты царапали ему лицо. – Вы должны помочь Ривере, – сказал Хуан Диего брату Пепе, – или ему тоже предстоит прием у доктора Варгаса. – Затем раненый мальчик обратился к сестре: – Ты видела, как Дева Мария посмотрела на нашу мать? Но, казалось бы, всезнающая девочка только пожал плечами. – Дева Мария всех осуждает, – сказала Лупе. – Для этой большой сучки все не очень-то хороши. – Что она сказала? – спросил Эдвард Боншоу. – Бог знает, – сказал брат Пепе. (Хуан Диего не предложил перевода.) – Если ты хочешь о чем-то побеспокоиться, – сказала Лупе брату, – лучше побеспокойся о том, как Гваделупка смотрела на тебя. – Как? – спросил девочку Хуан Диего. Боль в ноге мешала ему повернуть голову, чтобы посмотреть на менее заметную из двух Дев. – Как будто она все еще думает о тебе, – пояснила Лупе. – Гваделупка еще не решила насчет тебя, – сказала ему ясновидящая. – Заберите меня отсюда, – сказал Хуан Диего брату Пепе. – Señor Эдуардо, вы должны мне помочь, – добавил раненый, схватив нового миссионера за руку. – Ривера отнесет меня, – продолжал Хуан Диего. – Но сначала вы должны помочь Ривере. – Эсперанса, пожалуйста, – сказал брат Пепе уборщице; он вытянул руки и поймал ее тонкие запястья. – Мы должны отвезти Хуана Диего к доктору Варгасу – нам нужен Ривера и его грузовик. – Его грузовик! – крикнула в истерике мать. – Вам надо помолиться, – сказал Эсперансе Эдвард Боншоу; необъяснимым образом он знал, как сказать это по-испански, и у него это прекрасно получилось. – Помолиться? – переспросила его Эсперанса. – Кто он такой? – вдруг спросила она Пепе, который смотрел на свой кровоточащий палец; один из браслетов Эсперансы порезал его. – Наш новый учитель, тот, которого мы все так ждали, – сказал брат Пепе, как бы внезапно испытав приступ вдохновения. – Или Эдуардо из Айовы. – Пепе произнес слово «Айова» так, словно это был Рим. – Айова, – вздымая грудь, повторила Эсперанса в своей соблазняющей манере. – Сеньор Эдуардо, – повторила она и сделала перед айовцем неловкий, но глубокий реверанс, продемонстрировав свой бюст во всем великолепии двух его составляющих. – Помолиться где? Помолиться здесь? Помолиться сейчас? – спросила она нового миссионера в пестрой рубашке с попугаями. – Sí, – сказал сеньор Эдуардо, пытаясь смотреть куда угодно, только не на ее бюст. Надо отдать должное этому парню, он знает свое дело, подумал брат Пепе. Ривера уже поднял Хуана Диего с алтаря, где внушительно высилась Дева Мария. Мальчик коротко вскрикнул от боли, но этого хватило, чтобы гомон толпы затих. – Посмотри на него, – говорила Лупе брату. – Посмотри на… – переспросил ее Хуан Диего. – На него, на гринго – на человека-попугая! – сказала Лупе. – Он человек-чудотворец. Разве ты не понимаешь? Это он. Он пришел за нами – во всяком случае, за тобой, – сказала Лупе. – В каком смысле «он пришел за нами» – что это значит? – спросил Хуан Диего сестру. – Во всяком случае, за тобой, – повторила Лупе, отворачиваясь; вид у нее был чуть ли не безразличный, как будто она потеряла интерес к тому, что говорила, или больше не верила себе. – Я подумала и вижу, что гринго не мое чудо – только твое, – разочарованно сказала девочка. – Человек-попугай! – со смехом повторил Хуан Диего, но, когда Ривера нес его, мальчик увидел, что Лупе не улыбается. Серьезная, как всегда, она, казалось, сканировала толпу, как будто искала того, кто мог бы стать ее чудом, и не находила такого. – Вы, католики… – морщась от боли, сказал Хуан Диего, когда Ривера плечом вперед пробирался сквозь толпу, забившую вход в иезуитский храм. Брат Пепе и Эдвард Боншоу так и не поняли, не к ним ли обращался мальчик. «Вы, католики» могло означать толпу зевак, включая пронзительную, но безуспешную молитву матери детей свалки, – Эсперанса всегда молилась вслух, как Лупе, и на языке Лупе. И теперь, так же как и Лупе, Эсперанса перестала умолять Деву Марию; ту, другую, темноликую Деву, размерами поменьше, к которой и было обращено истовое внимание прекрасной уборщицы. – О ты, в которую прежде не верили, ты, в которой сомневались, ты, которую просили доказать, кто ты есть на самом деле, – молилась Эсперанса Богоматери Гваделупской, размером с ребенка. – Вы, католики… – снова начал Хуан Диего. Диабло увидел приближающихся детей свалки и начал вилять хвостом, но в этот момент раненый мальчик схватил в горсть попугаев на гавайской рубашке нового миссионера, которая была ему велика. – Вы, католики, украли нашу Деву, – сказал Хуан Диего Эдварду Боншоу. – Гваделупская Дева была нашей, и вы забрали ее – вы использовали ее, вы сделали ее просто служанкой своей Девы Марии. – Служанкой! – повторил айовец. – Этот мальчик замечательно говорит по-английски! – сказал Эдвард брату Пепе. – Sí, замечательно, – ответил Пепе. – Но, может быть, из-за боли он стал бредить, – предположил новый миссионер. Брат Пепе подумал, что боль Хуана Диего тут ни при чем; Пепе уже слышал гваделупскую проповедь мальчика. – Для ребенка со свалки он milagroso. – Именно так выразился брат Пепе: чудотворен. – Он читает лучше наших учеников, и не забывайте – он самоучка. – Да, я знаю, – это поразительно! Самоучка! – воскликнул сеньор Эдуардо. – И Бог знает, как и где он выучил английский – не только на basurero, – сказал Пепе. – Мальчик общается с хиппи и призывниками-уклонистами – активный мальчик! – Но все кончается на basurero, – успел сказать Хуан Диего между приступами боли. – Даже книги на английском. Он перестал искать тех двух скорбящих женщин. Хуан Диего подумал: его боль означает, что он больше не увидит их, потому что он не умирает. – Я не поеду с гусеничной губой, – проговорила Лупе. – Я хочу поехать с человеком-попугаем. – Мы хотим поехать в кузове, вместе с Диабло, – сказал Хуан Диего Ривере. – Sí, – вздохнув, сказал хозяин свалки; он понимал, когда его отвергли. – Это дружелюбная собака? – спросил брата Пепе сеньор Эдуардо. – Я поеду за вами на «фольксвагене», – ответил Пепе. – Если вас разорвут на куски, я смогу быть свидетелем, чтобы рекомендовать вас начальству как потенциального святого. – Я серьезно, – сказал Эдвард Боншоу. – И я, Эдвард, простите, Эдуардо, и я, – ответил Пепе. Как только Ривера устроил раненого мальчика на колени Лупе в кузове пикапа, на место происшествия прибыли два старых священника. Эдвард Боншоу уперся спиной в запасное колесо грузовика – дети разместились между ним и Диабло, который с подозрением смотрел на нового миссионера, и из недремлющего левого ока собаки катилась вечная слеза. – Что здесь происходит, Пепе? – спросил отец Октавио. – У кого-то обморок или сердечный приступ? – Это те дети свалки, – нахмурившись, сказал отец Альфонсо. – От этого мусоровоза несет, как с того света. – О чем это сейчас молится Эсперанса? – спросил отец Октавио Пепе, поскольку пронзительный голос уборщицы тоже несся как бы с того света – или, по крайней мере, со стороны входа в иезуитский храм. – Хуана Диего переехал грузовик Риверы, – начал объяснять брат Пепе. – Мальчика привезли сюда ради чуда, но две наши Девы не смогли ничего сотворить. – Я полагаю, они направляются к доктору Варгасу, – сказал отец Альфонсо, – но почему с ними гринго? Два священника морщили свои необычайно чувствительные и подчас всеосуждающие носы, причиной чего был не только мусоровоз, но и гринго с полинезийскими попугаями на его безвкусной, размером с палатку рубашке. – Только не говорите мне, что Ривера заодно переехал и какого-то туриста, – сказал отец Октавио. – Этого человека мы все так долго ждали, – с ехидной улыбкой произнес брат Пепе. – Это Эдвард Боншоу из Айовы – наш новый учитель. Пепе чуть было не добавил, что сеньор Эдуардо является un milagrero – то бишь чудотворцем, но счел за лучшее умолчать об этом. Брату Пепе хотелось, чтобы отец Октавио и отец Альфонсо сами открыли для себя Эдварда Боншоу. Пепе предпочел выразиться так, чтобы заинтриговать этих двух консервативных-по-самое-не-могу священников, но был осторожен и чудо упомянул лишь как бы между делом. – Señor Eduardo es bastante milagroso, – вот как Пепе это преподнес. «Сеньор Эдуардо – это нечто чудесное». – Señor Eduardo, – повторил отец Октавио.