Поднявшись к себе, Ангелина ничего не сказала Мите. Ей хотелось хотя бы ненадолго оградить любимого мужа от всего этого ужаса. Она должна была! Сама Лина почему-то сразу, безоговорочно поверила тому, что увидела той ночью и услышала от Натальи Михайловны. Видимо, что-то в глубине ее души знало: когда-нибудь, рано или поздно, нечто подобное должно с ней случиться. Поверила – и при этом не лишилась разума. Однако Митя был другой. Он мог отреагировать иначе. Такие вещи запросто могли разрушить, изуродовать его сознание, пробить брешь в восприятии мира. Вернувшись в номер, Лина увидела, насколько сильно он напуган чем-то. И не хотела пугать еще сильнее. Но, желая уберечь Митю, Лина прекрасно понимала, что он все равно узнает. Узнает, когда столкнется с чем-то необъяснимым сам. Так и случилось. Вскоре муж тоже увидел их. Там, в «Подсолнухах», он наткнулся на то, что пошатнуло его веру в правильность и незыблемость всего существующего, в собственную нормальность. А встреча с мертвыми пилотами подкосила ее бедного Митю окончательно. Лине было жаль мужа, жаль настолько, что все внутри ныло, разрывалось и болело. Она даже предложила ему уехать, хотя и знала уже, что ничего не выйдет. Ангелина ничем не могла помочь Мите. Он страдал, потому что не понимал того, что понимала она. Правда открылась ей раньше – она жила в глазах Натальи Михайловны. Любовь – вот был ответ. Локко выбрал ее, поманил к себе, потому что она слишком любила Митю. И с этим уже ничего не поделаешь. А он любит ее, поэтому останется тут, чтобы ждать. Должен остаться. Конечно, Лина боялась того, что должно случиться. Будет ли это больно или нет? Прекрасно или отвратительно? Быстро или медленно? Прочувствует ли она переход – или для нее все останется неизменным: то же море, те же горы? Но к страху примешивался восторг. Она ощущала, что только здесь, в Локко, ее настоящий дом. Единственное место, где ее по-настоящему ждали, где она нужна. И что так было всегда. Глава пятая Давным-давно жила-была на свете маленькая девочка. Хорошенькая и милая. Мама с папой очень любили ее. Любили и хотели, чтобы дочка знала: она самая лучшая, самая чудесная девочка на всем белом свете. Мама постоянно называла дочку ангелом. И даже имя ей дала ангельское. У мамы был прекрасный голос, и она каждый вечер пела дочке колыбельные. Девочка настолько привыкла засыпать под ее пение, что, когда мама не смогла больше петь ей на ночь, на долгое время вообще перестала спать. Позже, когда девочка подросла, ее часто мучила бессонница, и доктора стали давать ей таблетки, чтобы вернуть пропавший сон, но лекарства помогали плохо. И еще сны… Сны больше никогда не были яркими и волшебными, они стали невзрачными, как черно-белые фильмы, и часто страшными. Кошмары были такими жуткими, что она просыпалась от собственного крика, а подушка была мокрой от слез. Самым ярким из кошмарных снов был тот, который она однажды увидела наяву, вернувшись из школы. Девочка тогда училась в первом классе, и каждое утро мама заплетала ей косички или делала хвостики, и непременно повязывала пышные белые банты. Другим девочкам банты разрешали носить только на праздники, но она, так всегда говорила мама, была особым ребенком. Сколько себя помнила, девочка умела рисовать живые картинки. Люди глядели на них и в один голос спрашивали: неужели маленький ребенок может так хорошо рисовать?! Когда наступил страшный день, самый страшный в жизни, девочка даже не поняла этого. Утром все было как обычно: мама помогла ей собраться, проводила дочку в школу, а сама отправилась куда-то по делам. В магазин, быть может. Или в салон красоты. Или на выставку. На службу, как другие мамы, она не ходила. Девочкин папа был Большой Начальник, и поэтому маме не надо было работать. Уроки в школе закончились, и девочка пошла домой. Настроение у нее было отличное: она хорошо училась, и все в школе ее любили. Наверное, потому, что она красиво рисовала. А может, из-за папиной Большой Должности. У нее всегда были красивые вещи, и она охотно делилась ими с подружками. Школа была совсем рядом с домом, прямо во дворе, и девочка часто возвращалась оттуда одна. Если мама не пришла за ней, значит, нужно идти домой самостоятельно – так они договорились. Девочка вошла в подъезд, поднялась на свой этаж, открыла дверь. До того момента, пока не переступила порог, она все еще была беззаботной малышкой, всеобщей любимицей. Девочке оставалось быть такой совсем недолго – ровно до того момента, пока не заглянула в ванную, но девочка об этом не подозревала. Если бы знала, то лучше и не заходила бы туда никогда. Но она ничего не знала, ничего не боялась и спокойно зашла помыть руки после улицы, как учила мама. Зашла – и увидела. И в первый момент не поняла, что видит. С потолка свисал человек. То есть сначала девочка решила, что он стоит, только как-то странно и неправильно. Но потом разглядела, что его ноги не достают до пола. На этом человеке почему-то был папин синий костюм и папина любимая голубая рубашка в мелкую полосочку. И даже папин галстук, только повязан он был не так, как положено. После девочка увидела, какое у того человека страшное лицо: раздутое, багровое, а изо рта вывалился толстый шнурок. Она услышала, как кто-то тоненько, пронзительно вопит, захлебывается криком вдалеке, и не сразу поняла, что это кричит она сама. Все последующие дни выпали из памяти девочки – такое с ней и дальше будет иногда случаться, но только в тот, первый раз отключение было абсолютно полным. Она не помнила ни похорон отца, ни людей, которые приходили к ним в дом, ни того, что несколько дней у них жила бабушка, папина мама, что приходила папина сестра, тетя Оксана. Когда девочка пришла в себя, оказалось, что прошло уже две недели с того дня, как умер папа. И все эти две недели она, оказывается, ходила, и говорила, и делала что-то, что ей велели. Мир, в который она вернулась, был совсем другой, ничуть не похожий на тот, в котором она жила прежде. В этом, новом, мире у мамы было отстраненное, пустое лицо. Она почти перестала замечать девочку, словно и вовсе позабыла, что у нее есть дочка с ангельским именем. Мама больше не повязывала ей нарядных бантов, не провожала в школу и часто даже забывала приготовить поесть. Девочка слышала, как люди шептались, что мама «сломалась». Она не могла понять, как это: вроде бы ломаться могут только игрушки. Но все же это была правда: внутри у мамы действительно сломался какой-то важный механизм. Ее голова теперь была почти всегда опущена, плечи – тоже, будто что-то давило на нее сверху или тянуло вниз. Глаза больше не блестели, и улыбаться мама почти разучилась. Зато у нее появилась привычка сидеть каждый вечер в гостиной и пить пахучее вино из большого бокала на тонкой хрупкой ножке. Потом, правда, бокал разбился, и на смену ему пришел стакан. Никто больше не любил девочку и в школе. Подружки и друзья сторонились ее, потому что теперь она была дочкой не Большого Начальника, а самоубийцы. И преступника. Девочка узнала, что ее папа, оказывается, поступал очень плохо: брал чужие деньги и проигрывал их. Когда папы не стало, выяснилось, что он был должен многим людям и банкам, поэтому все, что у них было, забрали за долги: машину, загородную дачу и большую красивую квартиру. А мамины украшения пришлось продать. Они с мамой переехали в другую квартиру, тесную и маленькую. Девочка стала ходить в другую школу, потому что за ту, прежнюю, нечем было платить. Но этому девочка была даже рада, потому что не хотела ходить в свой класс, где у нее теперь не осталось друзей. У нее вообще больше никогда не было друзей: не появились они ни в новой школе, ни потом. Теперь маме стало нужно ходить на работу – жить им было не на что. Вот только ее никуда не хотели брать. Институт она бросила, даже трех курсов не окончив. И никем никогда не работала, поэтому опыта, который от нее требовали, взять ей было негде. Маму готовы были принять только в магазин или на рынок, но она боялась, как сама говорила, связываться с деньгами. Она думала, что обязательно перепутает что-то, потеряет или у нее украдут и потом придется выплачивать больше, чем удастся заработать. Поэтому маме оставалось только пойти в уборщицы, и она пошла, но постоянно жаловалась и расстраивалась. Мама теперь часто плакала – почти каждый день. Переживала, что превратилась в поломойку, что все красивые колечки и сережки, шубки и нарядные платья у нее отобрали, а те, что оставили, валялись без дела в шкафу, потому что надеть их было некуда. Она больше не пела колыбельных на ночь своей дочке – вместо этого рассказывала ей, как взрослой, что жизнь жестока и несправедлива, а они слишком слабые, чтобы сопротивляться. Мама не понимала, как ей жить дальше, и девочка тоже не понимала. Так они и засыпали, обняв друг друга, а потом просыпались, шли нехотя с утра на работу и в школу, и так и продолжали ничего не понимать… Иногда приходила бабушка, но от этого было еще хуже. Девочка слышала, как бабушка – седовласая, высокая, с мощным торсом и громким голосом – кричит на худенькую маму, обзывает ее никудышной, безответственной, неприспособленной. А мама тихонько плачет и просит прощения. Девочке всегда казалось, что бабушке нравится говорить маме обидные и злые слова, нравилось, как мама вздрагивает и вжимает голову в плечи. Обычно бабушка, всласть отругав маму, оставляла ей на полочке в прихожей деньги. Даже в руки не давала, как будто брезговала прикоснуться. Оставляла и говорила всегда одно и то же: – Вот, возьми… Ребенка хоть покорми. Как будто сделала то, зачем приходила – что-то не очень хорошее и доброе, и оставляла плату за это. Однажды бабушка крикнула маме: – Это на тебя, на твои шмотки ему нужны были деньги! Все из-за тебя, все! Это ты его убила! Да лучше бы ты сама умерла, от тебя все равно никакого толку! Мама ахнула и прижала руки к лицу. А девочка, которая стояла рядом и все это слышала, испугалась. Выходит, бабушка хотела, чтобы у мамы было синее страшное лицо, чтобы мамы вообще не стало? От страха девочка завопила, как тогда, в тот страшный день, и набросилась на бабушку с кулаками. Мама еле-еле оттащила ее от бабушки, а та ушла, не оставив в этот раз денег, и долго потом не появлялась. Между тем, жилось маме с дочкой все тяжелее. Папиных долгов теперь не было, но появлялись новые, потому что заработать столько, чтобы им хватало на двоих, мама не умела. К тому же так и продолжала пить по вечерам вино с противным кислым запахом и утром иногда настолько плохо чувствовала себя, что не могла идти на работу. Поэтому из маленькой квартирки им пришлось переехать в комнату. Но ужаснее всего были не теснота и убожество нового дома. Не исчезновение со стола всех привычных и вкусных блюд. Не то, что одежду теперь приходилось носить некрасивую и дешевую. И не то, что у них появились новые соседи, неумные и неопрятные люди, с которыми приходилось делить ванную, туалет и кухню. Самым страшным было то, что творилось с мамой. Неуклонно, постоянно она менялась, и перемены эти пугали девочку. Выпивая вечерами, мама принималась вслух разговаривать с отцом. Упрекала его в том, что он оставил их в нищете, жаловалась, ругала, плакала и – спрашивала. Спрашивала, что ей делать, как жить дальше и растить их дочку. Спрашивала – а после прислушивалась, будто он отвечал ей. И кивала, и уточняла, и снова задавала бессмысленные, чудные вопросы… Умерший муж говорил с ней – в это мама со временем поверила безоговорочно. А вслед за ней поверила и девочка. И вот однажды (к тому моменту со смерти отца прошло уже больше двух лет, и девочка училась в третьем классе) мама сообщила дочери радостную весть: они с отцом наконец-то решили, как им следует поступить! Все оказалось очень просто – и как это они прежде не додумались, недоумевала мама. Им с девочкой просто-напросто нужно отправиться вслед за папой! Там, где он сейчас, хорошо и легко, и он ждет их. Они снова будут все вместе, и у них вновь появится большой красивый дом и много прекрасных вещей. И маме будет не нужно отскребать от грязи полы и носить потрепанные вещи. Она снова превратится в молодую и красивую женщину, примется вечерами петь своему ангелочку колыбельные песни. Все как раньше! Девочка не поняла, как им попасть туда, к папе. А мама погладила дочку по голове и объяснила: им всего лишь нужно умереть. Все очень, очень просто, проще не бывает. Девочка заплакала – умирать она не хотела. То есть, конечно, туда, где сейчас живет папа, отправиться ей хотелось – здесь было слишком уж плохо и становилось только хуже. Но вот смерть… Умереть означало оказаться на трубе, с удавкой на шее, со страшным, искаженным болью лицом. «Что ты, – успокоила мама, – мы сделаем это иначе. Гораздо легче и лучше. Папа подскажет нам, как именно». С того дня мама повеселела и даже похорошела. Папа пока не говорил, как именно им стоит уйти из жизни. И мама день за днем ждала, радостно, как ребенок, предвкушающий подарки ко дню рождения, перебирая варианты – отравиться таблетками, выброситься вместе из окна, прыгнуть с платформы под поезд… Теперь маме не нужно было ломать голову над тем, что они с девочкой станут носить зимой, переживать, что у туфель отвалилась подошва, что не на что купить нормальной еды. Все снова стало просто и легко. Ведь несколько дней, в крайнем случае, недель – и все закончится. Но девочка ужасно боялась того, что им предстоит. Она почти перестала кушать, разве что в школе, потому что мама запросто могла подсыпать ей что-то в еду. Она страшилась ходить с мамой по улице, потому что та могла толкнуть дочь под машину. Однажды ночью девочка проснулась и увидела, что мама стоит возле раскладного кресла, которое служило дочери кроватью, и пристально глядит на нее. Возможно, мама решала, не задушить ли дочь подушкой. Это было настолько страшно, что и спать девочка теперь тоже боялась. Жизнь, которая и прежде была нелегка, теперь стала невыносима. Девочка не могла ни есть, ни закрывать глаза по ночам. Выходить из дому она боялась, но и оставаться в их комнатенке тоже было невозможно. Она дрожала от ужаса сутки напролет и почти не соображала от страха. Мама ничего этого не замечала – ей было о чем думать и с кем говорить. Работу она бросила и целыми днями сидела в продавленном кресле возле окна и обсуждала с отцом то, как прекрасно они все скоро заживут, что станут делать, где побывают и кого повидают. Неизвестно, чем бы все это кончилось, но однажды снова пришла бабушка. Мама не обратила на нее ни малейшего внимания, чего никогда ранее не случалось. Она сидела на своем любимом месте со стаканом дешевого пойла в руке и вела привычную беседу с умершим мужем. Бабушка взглянула на прозрачную, бледную от голода и усталости внучку, и в этом взгляде застыли сильнейшее потрясение и страх. Она спросила, давно ли продолжается этот кошмар, а девочка не выдержала и разрыдалась. Надо отдать бабушке должное, действовала она решительно. Девочка с того дня перебралась жить в квартиру бабушки, где еще жила незамужняя бездетная тетя Оксана. Их с мамой комнатенка была продана – и после девочка даже не могла вспомнить, где она находилась. Не помнила ни дома, ни улицы. Девочка стала ходить в другую, уже третью по счету школу. А маму отправили в лечебницу для душевнобольных, где она умерла меньше чем через год. Похоронили несчастную за счет государства – бабушка отказалась забирать тело снохи, а больше было некому. Девочка ни разу не пришла навестить мать в больницу и понятия не имела, где находится ее могила. Спустя годы она с трудом могла воскресить в памяти голос и внешность мамы. Правда, иногда, очень-очень редко, видела ее во сне: там она была молодой и красивой, и папа нежно обнимал ее плечи. Видимо, они все-таки встретились: отец ждал ее и дождался. Но, просыпаясь, девочка никогда не могла вспомнить своих снов. Глава шестая