— Книгу об этом напиши, — проворчал Наумов. — Где ориентировка? Стасин кивнул на крышку бардачка. Наумов выудил из отделения сложенную вчетверо бумагу с фотографией и личными данными Ришата Исмагилова. — Уроженец Тольятти. Как они его адрес установили, мля? — Тебе этот ФСБшник русским языком сказал. Они контакты в телефоне проверили. По биллингу, наверное, проверили, хрен ли тут думать. Все, подъезжаем. Они ползли по неровной, в ухабах, извилистой улочке через частный сектор Климовска — южной окраины Подольска. Если на соседних, асфальтированных улицах можно было встретить большие коттеджи и настоящие дворцы, то здесь ютились старые невзрачные домишки тех, кому в этой жизни повезло меньше. — Какой дом? — Тридцать один. Наумов назвал. Машина сбавила ход и поползла, громыхая на пыльных ухабах, а опера глазели в окна и следили за нумерацией домов. Таблички с цифрами где-то были видны, а где-то и вовсе отсутствовали. — Твою мать, не видно ни хрена… Погоди. Смотри, мужики какие-то. Давай спросим. Стасин тормознул у обочины. Машина остановилась напротив старенького частного дома, у ворот которого стоял автомобиль, синяя «мазда». Один мужик возился под крышкой капота, второй рылся в салоне — из водительской дверцы торчали лишь его ноги. — Масло проверил? — услышал Наумов голос одного из них. — Мужики, подскажите…? — обратился опер. Возившийся в сердце автомобиля человек обернулся, вытирая руки сальной тряпкой. И замер, уставившись на Наумова. Наумов так и застыл с открытым, чтобы продолжить свой вопрос, ртом. Перед ним стоял человек, которого он собственноручно помогал задержать и усадить в фургон, следовавший в УВД Домодедово для разбирательства. Водитель синей «мазды», управлявший ею по доверенности, у которого обнаружили травматический пистолет. Коломоец тоже узнал Наумова, это было видно по глазам — и сейчас он окоченел, глядя на визитера и лихорадочно соображая, с какой целью тот объявился здесь. Проезжал мимо? Или приехал за ним? Если приехал за ним — то почему подошел с вопросом, а не действовал так, как действуют опера в такой ситуации? Мозг Наумова тоже кипел. После своего дежурства на трассе он даже не поинтересовался судьбой доставленного в УВД человека, поняв, что, раз подвижек в деле нет, это был «левый» улов. Наумов гадал, пытаясь понять, с чем столкнулся. Совпадение? Коломоец, так уж вышло, живет на той же самой улице, где и предполагаемый член банды ДТА по фамилии Исмагилов? Если Коломоец выхватит ствол — будет бойня. А вдруг этот мент здесь случайно? Если Наумов схватится за оружие, заорет Стасину — а вдруг это ложная тревога? А вдруг дом бандита Исмагилова где-то рядом, и они его спугнут? А если…? Так продолжалось не дольше нескольких секунд, но для обоих прошла целая вечность. Пока из салона не выбрался второй человек. Наумов бросил на него взгляд и узнал человека с фотографии, на которую смотрел только что. Ришат Исмагилов. Ошибки нет. Наумов отчаянно дернул руку за пистолетом, выхватывая его из кобуры и одновременно прыгая назад, ближе к напарнику и спасительному укрытию — машине оперов. В ту же самую секунду Коломоец, увидев, что никакой случайности в появлении полицейского нет, бросился за синюю «мазду». — Руки в гору! — взревел Наумов, беря Исмагилова на прицел. — На землю! Полиция! На землю, я сказал! Исмагилов вскинул руки до уровня груди, не выше, во все глаза пялясь на направленный ему в грудь пистолет оперативника. Где-то за спиной Наумова, матерясь, из машины выбегал Стасин. Коломоец вынырнул из-за синей «мазды». В его руке блестнула хромированная сталь пистолетного затвора. — Ришат! — взревел он. Исмагилов пригнулся и бросился к воротам под прикрытием Коломойца, который открыл огонь. Первые три пули угодили в бронежилет на груди Наумова. Опера отбросило назад. Коломоец продолжил стрелять, пока не разрядил обойму. Одна из последних пуль угодила упавшему Наумову в шею, прошла сквозь челюсть, пронзила мозг и вышла через макушку, разрывая на выходе черепную коробку. — Нет! — взревел Стасин. Он только и успел выпрыгнуть из-за руля — но лишь для того, чтобы увидеть, как умирает его напарник. Ревя что есть сил от ярости и отчаяния, Стасин открыл огонь. Коломоец спрятался за «мазду», а Стасин продолжал стрелять, пока дымящийся затвор не застыл на задержке. Бросившись вниз, за переднее колесо — за счет скрытых под капотом агрегатов из металла переднее колесо было самое надежное укрытие за автомобилем — Стасин выщелкнул пустой магазин. Трясущимися пальцами, шипя и матерясь сквозь зубы, он выдернул из кармана запасной магазин, запихнул в рукоятку. Отпустил затвор, который с щелчком дослал первый патрон в патронник. За секунду, которая у Стасина ушла на перезарядку, опер наполнился такой сжигающей все яростью, что ему было плевать на все. Главное — убить. Убить обоих ублюдков. Во что бы то ни стало. — Суки. Убью. Убью. Суки! — рычал и скулил Стасин. Вскочив, он плюхнул руки с пистолетом на капот. Коломоец несся прямо на него, воспользовавшись паузой для перезадярки опером оружия на все сто. На бегу Коломоец открыл огонь. Пули защелкали по крышке капота около Стасина. Но оперу было плевать. Он нажал на спусковой крючок, и пуля, угодив в лоб Коломойцу, разнесла ему голову. Уже мертвый убийца пробежал по инерции еще два метра перед тем, как рухнуть — и это было самое дикое, что Стасин видел в своей жизни. Чувствуя, как в висках пульсирует кровь, а налитые яростью глаза готовы выпрыгнуть из орбит, сыщик принялся искать вторую цель. И это была главная ошибка в его, Стасина, жизни. Когда опер скрылся для перезарядки оружия, Коломоец и Исмагилов бросились к нему одновременно, расходясь в разные стороны — Коломоец заходил со стороны капота, Исмагилов сзади со стороны багажника. Он вынырнул справа от Стасина словно из ниоткуда. Опер заметил его боковым зрением, дернул пистолет. А потом загрохотали выстрелы. Но Стасин слышал лишь первый из них, потому что первая же пуля Исмагилова вошла полицейскому прямо в лицо и оборвала его жизнь. Глава 14 — Нам нравятся хорошие сны, от которых мы просыпаемся с улыбкой на губах. Плохие сны мы не любим. А вот кошмарные — ненавидим. Нет худшего утра, чем когда ты вскакиваешь, в холодном поту, а сердце в груди тарабанит, того гляди выскочит наружу. И тебя окутывает липкий панический страх. И в ту секунду, пока мы наконец не понимаем, что это был лишь сон, что он ушел, что все позади, что ты проснулся и нигде рядом нет ничего похожего на те образы, которые парализовали твои легкие буквально только что — в ту короткую пограничную секунду между сном и явью, пока ты не просыпаешься окончательно — этот иррациональный страх окутывает все наше существо. Мы сами становимся этим страхом. Эти слова Бегин говорил психологу — тому самому, фамилию которого он не знал, потому что не запомнил с первого раза, а спрашивать потом не стал — Иванюк, Иванчук, а может, Иванченко. Этот разговор был несколько месяцев назад. Кажется, зимой, после командировки в Ленинградскую область. Там Бегину стало хуже. В ту командировку он практически не спал. После той поездки и было решено, что психолог из медицинского центра, в котором ежемесячно проходил полное обследование Бегин, будет работать с ним. Психолог никогда не вмешивался в работу, никогда ничего не советовал. Он просто слушал Бегина. Его интересовало одно — что у пациента на душе. Зато медицинская комиссия, у которой Бегин был на карандаше, не давала свое добро на дальнейшую работу следователя без резолюции мозгоправа. Именно сейчас вспомнил Бегин тот разговор. Сейчас, стоя перед изрешеченной пулями машиной Наумова и Стасина. Видя накрытые простынями тела оперативников, с которыми за последние полтора месяца общался десятки, если не сотни, раз, и к которым успел привыкнуть. Видя в стороне труп Коломойца: ему не досталось даже простыни, и было заметно, как проходившие мимо сотрудники бросали полные ненависти взгляды на это испустившее дух тело. А если поднять глаза, можно было увидеть и полыхающий дом. Дом номер 31 на тихой улочке в частном секторе подмосковного Подольска, который подожгли убийцы лежащих на земле полицейских, чтобы уничтожить все следы. Пламя било вверх, пожирая стены и кровлю строения. Продолжал лопаться и трещать шифер на крыше охваченного огнем дома. Три пожарных расчета развернули бурную деятельность. Огнеборцы в серых костюмах и тяжеленных желтых шлемах с толстыми огнеупорными забралами разматывали рукава для подачи воды и пены и что-то кричали друг другу. И все это на фоне яркого жаркого пламени, пожирающего дом вместе со всем, что находилось внутри. За распахнутыми воротами пожираемого огнем дома виднелся брошенный во дворе автомобиль. Он был накрыт автомобильной брезентовой накидкой, которая выгорела после падения на машину куска горящей кровли. Это был синий «форд-фокус». Его задние фары были разнесены выстрелами. Именно этот автомобиль искали с того самого дня, когда банда на трассе М-5 встретила стритрейсера со смешным прозвищем Нос, который дал банде неожиданный для них и совсем несмешной отпор. Машины все прибывали. Вот примчался Расков, который ходил с бледным лицом по пыльной дорожке и отдавал команды своим оперативникам. До ушей Бегина доносились его рубленые фразы: — Все посты! Камеры наблюдения на въезде-выезде из города! Все проверить! Они ехали брать Исмагилова! Поднять все его адреса! Родня, друзья, бабы, кореша — прошерстить все! Вот прибыла дорогая полицейская машина с тревожно моргающим проблесковым маячком — машина Лопатина. Растерянный полковник в парадной форме, которую он не сменил с прошедших лишь несколько часов назад похорон, с ужасом взирал на происходящее. На смену одной смерти его подчиненного пришли еще две. Еще более циничные. — Мне конец, — Лопатин провел ладонью по мокрому вытянувшемуся от шока лицу. — Выпрут нахер из ментуры. С позором. Что ж это, б… дь, делается. Бегин смотрел на Раскова и Лопатина и теперь понимал, что он ошибался с самого начала. Посыл был верный, но он неправильно проставил неизвестные. Руководство было ни при чем. Ни Лопатин, ни Расков, ни Мальцев не вели двойную игру, не имели контактов с бандой ради собственных далеко идущих интересов — все они просто работали и делали свое дело. Бегин вычислил крота, но он, следователь, все равно остался в дураках. Рябцев курил с несколькими операми из управления. В шоке были все и каждый. Три убитых оперативника за три дня. В день похорон первого погибли еще двое. Это было больше похоже на войну, чем на полицейскую работу в сердце России начала XXI века. Для всех, находившихся здесь, это был какой-то лютый кошмар, от которого хотелось проснуться. Но все знали — проснуться не получится. Все они имели повод для шокового состояния. Ни оперативники из пусть и подмосковного, но все же провинциального УВД, ни даже Расков и Бегин — с подобным никогда за всю карьеру не сталкивался никто из них. А ведь Бегин последние десять лет лез в пекло, работая по самым жестоким бандам, орудующим на дорогах России. Но банда ДТА, которая и так была знаменита своей бессмысленной жестокостью, теперь проявляла жестокость запредельную. Это была война, объявленная бандитами всем и каждому, кто хотя бы попытается к ним приблизиться. И последствия они наблюдали прямо сейчас. Сейчас Бегин испытывал жутковатое чувство, похожее на то, о чем он рассказывал Иванюку-Иванчуку-Иванченко зимой. — И мне вот не дает покоя одна вещь. Одна мысль. А что будет, если во время кошмара, прямо во время снящегося тебе кошмара понять, что это сон? Что весь ужас, который перекручивает тебя наизнанку — все это ненастоящее, больной рисунок твоего воспаленного сознания? Мне кажется, именно тут и начнется самое жуткое. Потому что однажды, в своей реальной жизни, ты рискуешь вдруг посмотреть по сторонам и понять то же самое. Это — сон. От которого ты просыпаешься, когда ночью ложишься в постель и закрываешь глаза. И тогда можно растеряться. Можно полностью запутаться. Запутаться так, что ты не будешь знать — где настоящий кошмар? Там, куда ты уходишь, когда закрываешь глаза — или там, где ты оказываешься, когда их открываешь? Именно фантом этого ощущения витал над головой Бегина, когда он смотрел на адскую картину перед собой. Состоявшую из крови, мертвых тел, смерти, страха… И пожирающего все на своем пути огня. * * * А потом все закрутилось еще быстрее. Группа из центра спецназначения ФСБ подорвала тяжелую металлическую дверь в квартиру Латыпова. Сам взрыв был направленным, и звуковая волна вместе с взрывной ушла внутрь, сметая на своем пути все. Дверь с грохотом распахнулась, а вырванный взрывом замок улетел, стуча и кувыркаясь, по полу, пока его не остановила стена. Под защитой бронещита группа из пяти человек — оптимальная для зачистки малых помещений типа двухкомнатной квартиры, где жил Латыпов — проникла внутрь и обследовала все. — Никого нет, чисто, — бросил один из бойцов в микрофон рации. Расков влетел внутрь. Взгляд заметался по гостиной. Распахнутые шкафы, раскиданные по полу вещи. Удирая, Латыпов собрал все самое ценное. Он уходил налегке — более половины одежды так и висела на своих местах. За картиной, которую Латыпов второпях сорвал и отбросил в сторону, был вмонтированный в стену сейф. Металлический ящик был также распахнут и совершенно пуст. — Твою же мать. Шустрый сукин сын. Расков шагнул к сейфу. Половица под его ногой скрипнула. Расков остановился, посмотрел вниз. Сделал шаг назад, затем вперед. Потоптался справа. Пол был устлан паркетом и не скрипел нигде, кроме одного места. — Нож. Один из бойцов вручил ему здоровенный тесак из своего комплекта. Подцепив лезвием кусок паркета, Расков выдрал его. Соседние кусочки снялись легко. Это был импровизированный тайник. Расков достал сотовый телефон, включил его в режиме фонарика и посветил вниз. Пыльные дорожки по краям демонстрировали, какую площадь занимало содержимое тайника. Что-то квадратное, какой-то ящик. — Так, а это что? В уголке тайника виднелся крохотный предмет. Расков поднял его, повертел в руках. Черная коробочка из металла и пластика размером с половину спичечного коробка. Магнитная поверхность для закрепления на металле с одной стороны, крохотная лампочка на другой. Ползунок-выключатель сбоку. — Кто-нибудь знает, что это за херня? — Разрешите. Один из бойцов взял предмет, покрутил в руках.