При виде мулов мысли Преподобного перенеслись на двадцать лет назад, когда он был сорванцом вроде Дэвида с конюшни Райна. Пареньком в комбинезоне, плетущимся за отцом-священником и упряжкой мулов, прокладывающих узкую борозду в большой мир. Преподобный бросил на кровать седельные сумки. Снял сюртук, вытряхнул пыль и повесил на спинку стула. Присев на край кровати, он раскрыл одну сумку и достал обмотанный тканью сверток. Распаковав бутыль виски, он положил пробку и ткань на стул. Затем вытянулся на кровати, подложив под голову подушку. Он принялся понемногу цедить виски и тут заметил на потолке паука. Тот пересекал комнату по белоснежной нити, соединявшейся в дальнем углу с другими, что сплетались в головоломную паутину мифических судеб. Мускул на его правой щеке дрогнул. Он перехватил бутыль левой рукой, правая — считай, помимо его воли, — молниеносно выхватила револьвер — и посланная пуля отправила паука в небытие. (5) Монтклер барабанил в дверь. Штукатурка с потолка дождем осыпала бесстрастное лицо Преподобного. Он поднялся и отворил дверь, убирая назад револьвер. — Преподобный, вы целы? — спросил Монтклер. Преподобный оперся о дверной косяк. — Паук. Сатанинское порождение. Не выношу их. — Паук? Подстрелили паука? Преподобный кивнул. Монтклер пододвинулся, заглядывая внутрь. Сквозь щель в занавесках солнце выстреливало лучи, и в них кружились оседающие частички штукатурки. Они походили на мелкий снег. Он перевел взгляд на дыру в потолке, которую обрамляли паучьи лапки. Пуля угодила в центр туловища здоровенного паука, а лапки остались приклеенными к потолку. Прежде чем убрать голову, Монтклер успел заметить бутыль с виски рядом с кроватью. — Попали в него, значит, — сказал Монтклер. — Точно между глаз. — Ну, вот что. Проповедник вы или нет, стрелять в моем отеле постояльцам не дозволено. У меня тут приличное заведение… — Это сортир, о чем вы прекрасно знаете. Надо бы приплатить мне, раз я тут остановился. Монтклер собрался было ответить, но, взглянув в лицо Преподобному, передумал. Засунув руку в карман, Преподобный вытащил стопку смятых купюр. — Доллар за паука. Пять за дыру. — Но, сэр, не уверен… — Очень приличный приз за паука, Монтклер, а мокнуть от дождя сквозь дыру моей голове. — Верно, — сказал Монтклер, — но я содержу приличный отель, и полагается компенсация за… — Бери или проваливай, болтун. Приняв вид оскорбленный, но не слишком, Монтклер протянул руку. Преподобный отсчитал обещанную сумму. — Полагаю, Преподобный, это справедливо. Но не забывайте, вместе с жильем постояльцы платят за тишину и покой. Преподобный отступил в комнату и взялся за дверь. — Так дайте нам немного тишины и покоя. — И захлопнул дверь перед носом Монтклера. Монтклер направился вниз, раздумывая о лучшем применении для полученных денег, чем ремонт потолка в номере 13. (6) Паук встретил гибель как воплощение его нескончаемого кошмара. Сон был настолько жутким, что он ненавидел время, когда солнце опускалось за горизонт и умирало во мраке, подпуская ночное забытье. Там ждали обрывки исковерканных воспоминаний, призраками проносившиеся в глубинах его сознания. И самые жуткие были связаны с пауком — вернее, тварью в паучьем обличье. Тварь символизировала нечто — словно его пытались предупредить. Уже год, как длился этот сон, и с каждым разом тьма давила мучительнее. Казалось, сон движет им и направляет к участи, которая ему предначертана. Или то были тени умирающей веры, готовые снова сплотиться в единую ложь? Если в них что и таилось, от небес или преисподней, он до мозга костей чувствовал, что разгадка поджидала здесь. В Мад-Крике. Он не знал причин. Бог, как видно, давно отвернулся от него. Если это его последний бой, то в решающий миг Бога не окажется рядом. Лучше было об этом не думать. Он отхлебнул немного виски. Взгляд его уперся в потолок. — Почему ты меня оставил? Минуту длилась тишина, затем его губы растянулись в мрачной ухмылке. Салютуя, он поднял бутыль. — Этого ответа я и ждал. И надолго приложился к своему жидкому аду. (7) Неторопливо, размеренно, истощая содержимое по мере того, как медленно угасало солнце, Преподобный прикладывался к бутыли, держа путь к темному берегу, где предстояло сесть в темную лодку из сна, выплывавшую каждый раз, стоило ему сомкнуть веки. Бутыль опустела. Покачнувшись, Преподобный сел в кровати, протянув руку к сумкам за следующей платой за переправу. Он взял другую бутыль, развязал ткань, выплюнул пробку и лег обратно. После трех глотков рука упала на край постели, и бутыль, выскользнув из пальцев, встала на полу — на краю горлышка застыли несколько капель. Занавески в открытом окне колыхались, как распухшие синие языки. Ветер был пропитан холодной дождевой сыростью. Пророкотал гром. Преподобный погрузился в кошмар. Лодка ждала, и Преподобный сел в нее. Под капюшоном черного плаща лодочника на миг мелькнул череп с пустыми глазницами. Забрав плату в шесть монет, лодочник шестом оттолкнулся от берега. Речная вода была темнее поноса Сатаны. Изредка на поверхность, как пробковые поплавки, всплывали белые лица с мертвыми глазами и, покачнувшись, уходили в черную глубину, не оставляя кругов. По реке из дерьма, без руля и ветрил. С помощью шеста лодочник двигался все дальше по своеобразному Стиксу с берегами Восточного Техаса, и там, как живые картины, Преподобному представали сцены из его жизни. В них не было ничего хорошего — только грязные помои, за исключением одной, одновременно благодати и проклятия. Прямо на просторе, на всеобщем обозрении — в отличие от темной спальни его сестры, где все случилось, — они с сестрой совокуплялись, точно животные, сжимая друг дружку в потных объятиях. В его воспоминаниях та ночь всегда оставалась сладкой, бархатисто-мягкой, полной страсти и любви. Здесь же была только бесстыдная похоть. Малоприятное зрелище. Он попытался обратиться к новому эпизоду представления, но не мог отвести взгляд. Прежде чем лодка достаточно отплыла, на сцене материализовался его отец, застукал их и проклял обоих. Затем он — молодой, — прихватив штаны, сиганул (тогда это было окно) назад и в сторону и побежал по берегу, пока его силуэт не почернел и не распался на части, вроде осколков закопченного стекла. Лодка плыла дальше. Последний год Гражданской войны. Он — еще мальчишка, сражается за южан и терпит поражение, а в восемнадцать лет узнает смерть слишком близко. Убитые им (в запятнанной кровью военной форме янки) вытянулись в шеренгу вдоль берега и печально махали вслед. Не будь так тягостно — смотрелось бы комично. И еще: выстрел за выстрелом из дула его кольта — вначале капсюльного, позже модифицированного под цельный патрон, — выстрел за выстрелом, пока он не наловчился попадать в подброшенную монету и разрывать с торца игральные карты, стреляя через плечо и целясь в зеркало. Те, кого он убил не на войне — одних, кто не оставил ему другого выбора, других за прегрешения перед Господом, — выстроились вдоль берега и с улыбкой, зачастую кровавой, взмахом руки посылали прощальный привет. «Кто без греха, пусть первый бросит в меня камень». Он не мог отвести взгляд и смотрел, как мертвецы удаляются в темноту.