— Я здесь не для того, чтобы делать тебя счастливой. — Тогда осчастливь нас. Дама, — Лонго спустилась на ступеньку вниз. — Позволь нам поиграть с… — Молчать! Ах вот как. Ошибкой было назвать ее интимным именем здесь перед всеми. Лонго отпрянула, едва не уронив стимулятор. Великая Чтимая Матра сверлила оранжевым взглядом Ребекку. — Ты вернешься к своему жалкому существованию на Гамму, несчастная. Я не убью тебя. Это было бы милосердием. Увидев то, что мы могли бы тебе дать, ты проживешь свою жизнь без этого. — Великая Чтимая Матра! — запротестовала Лонго. — Мы подозреваем, что… — У меня есть подозрения на твой счет, Лонго. Отошли ее назад и живой! Ты меня слышишь? Или ты думаешь, что мы неспособны отыскать ее, если она нам понадобится? — Нет, Великая Чтимая Матра. — Мы следим за тобой, несчастная. Приманка! Она рассматривает тебя как приманку, на которую можно поймать более крупную дичь. Интересно. У нее все же есть голова на плечах, и, несмотря на свою жестокость, она знает, как ее использовать. Так вот как она пришла к власти. Весь обратный путь на Гамму, скорчившись в вонючем трюме на когда-то принадлежавшем Гильдии корабле, Ребекка размышляла над затруднительным положением, в котором очутилась. Конечно, эти шлюхи не ожидали, что она ошибочно истолкует их намерения. Но… может и ожидали. Лизоблюдство, раболепие. Они купаются в подобных вещах. Она знала, что это понимание в равной мере происходило как от Ясновидения ее дорогого Шоеля, так и от советчиков с Лампадас. — Ты аккумулируешь множество мелких наблюдений, воспринятых чувствами, но никогда не вышедших на поверхность сознания, — говорил Шоель. — Слитые в единое целое они способны сказать тебе многое, но не языком, не тем, на котором между собой говорят люди. В языке нет необходимости. Ей подумалось тогда, что это одна из самых странных вещей, какие она когда-либо слышала. Но это было до ее собственной Агонии. Ночью в постели, защищенные и умиротворенные ночной темнотой и прикосновением любящей плоти, они действовали без слов, но и, делили слова. — Язык заслоняет от тебя мир, — продолжает Шоель. — Что нужно, так это научиться читать свои собственные реакции. Иногда удается найти слова, чтобы описать их… иногда… нет. — Никаких слов? Даже, чтобы задать вопрос? — Так ты хочешь слов? Каких? Доверие. Вера. Правда. Честность. — Это добрые слова, Шоель. — Они не попадают в цель. Не впадай в зависимость от них. — А на что полагаешься ты? — На мои собственные внутренние реакции. Я читаю самого себя, а не людей, что стоят передо мной. Я всегда узнаю ложь, потому что к лжецу мне хочется повернуться спиной. — Так вот как ты это делаешь! — она стучит кулачком по мускулистой руке. — Другие делают это иначе. Я слышала, как одна женщина говорила, что она распознает ложь, потому что ей хочется взять лжеца за руку и пройти несколько миль, успокаивая его. Можно считать это чушью, но это срабатывает. — Я думаю, это очень мудро, Шоель. В ней говорит любовь, она не очень-то понимает о чем он говорит. — Драгоценная любовь моя, — он укачивает ее как ребенка, — Ясновидящие обладают Даром, который, раз проснувшись, работает всегда. Прошу, не говори мне, что я мудр, когда в тебе говорит только любовь. — Прости, Шоель. Но мне хочется знать все, что знаешь ты. Он чуть сдвинул ее голову, так чтобы ей было удобнее. — Знаешь, что говорил мой инструктор третьей степени? «Не знай ничего! Научись быть абсолютно наивным!» — Совсем ничего? — она потрясена. — Ты подходишь ко всему как с пустой, чистой грифельной доской, на тебя не влияет ничто, в тебе ничего нет. Что не будет написано на этой доске, напишешь ты это сам. Она начинает понимать: — Ничто не вмешивается. — Точно. Ты — как изначальный невежественный язычник, совершенно безыскуственный, вплоть до того, что впадает в конечную иссушенность. Можно сказать, ты находишь ее, не ища. — А вот это мудро, Шоель. Спорим, ты был лучшим учеником, какой у них когда-либо был, самым быстрым и… — Я считал все это невероятной чушью. — Неправда! — Пока однажды я не почувствовал, как во мне что-то всколыхнулось. Это было не движение мускулов или чтото, что мог бы обнаружить кто-то иной. Просто сжатие. — Где? — Я не смог бы описать. Но мой инструктор четвертой ступени подготовил меня к этому. «Касайся этого существа нежно. Осторожно». Один из учеников решил, что инструктор имеет в виду реальные руки. Как же мы хохотали. — Это было жестоко. Она коснулась его щеки и почувствовала, как она уже начинает покрываться жесткой щетиной. Было поздно, но ей не хотелось спать. — Пожалуй, жестоко. Но когда это что-то пришло, я узнал его. Ничего подобного я не чувствовал раньше. Да и к тому же я был удивлен. Понимаешь, узнав его, я понял, что это было во мне всегда. Оно было таким знакомым. Это во мне всколыхнулось Ясновидение. Ей показалось, она может ощутить, как Ясновидение шевелится внутри нее самой. Ощущение чуда в его голосе пробудило в ней что-то. — Тогда это было моим, — сказал он. — Это принадлежало мне и я принадлежал этому. — Как это должно быть чудесно, — в ее голосе благоговение и зависть. — Нет! Часть этого я ненавижу. Видя некоторых людей таким образом, как бы видишь их выпотрошенными, с висящими наружу внутренностями. — Отвратительно! — Да, но всегда есть и награда, любимая. Иногда ты встречаешь других людей, людей, которые как прекрасные цветы, протянутые тебе невинным ребенком. Невинность. Ей отвечает невинность во мне самом, и во мне крепнет мой дар. Вот что ты делаешь для меня, любовь моя. Не-корабль Чтимых Матр прибыл на Гамму, и они высадили ее возле кучи отбросов с корабля, но ей в сущности было все равно. Дома! Я дома, и Лампадас выжил вместе со мной. Рабби, однако, не разделял ее энтузиазма. И вновь они сидели в его кабинете, но теперь она чувствовала Иную Память внутри себя, как более знакомую, почти родную, чувствовала большую уверенность в ней. И ему это было видно. — Ты более чем когда либо похожа на них! Это нечисто. — Рабби, предки каждого из нас нечисты. Мне повезло, что я знаю некоторых из своих. — Что это? Что ты такое говоришь? — Мы все — потомки людей, которые творили страшные вещи, рабби. Мы не любим думать о варварах среди наших предков, но тем не менее они есть. — Что за слова! — Преподобные Матери способны вспомнить их всех, рабби. Вспомни историю, выживают победители, завоеватели. Понимаешь? — Я никогда не слышал, чтобы ты говорила столь резко. Что случилось с тобой, дочь моя? — Я выжила, зная, что победа иногда достигается сделкой с моралью. — Да что с тобой? Это — злые слова. — Злые? Варварство — еще слишком мягкое слово, для всего того зла, что творили наши предки. Предки всех нас, рабби. Она видела, что причинила ему боль, чувствовала жестокость собственных слов, но не могла остановиться. Как может он бежать от правды в том, что она говорит? Он же человек чести. — Рабби, — говорила она теперь мягче, но тем глубже ранили его ее слова, — если бы ты стал свидетелем, хотя бы части того, что вынудили меня узнать Иные Воспоминания, ты бы вернулся назад, ища новых слов для обозначения зла. Некоторые деяния наших предшественников испоганят любой ярлык, какой ты сможешь себе представить. — Ребекка… Ребекка… Я знаю необходимость… — Не отговаривайтесь «необходимостью времени»! Вы, как рабби, способны на большее. Значит, в нас нет голоса совести? Есть, просто иногда мы не слушаем его. Он закрыл лицо руками, взад и вперед раскачиваясь в старом кресле. Кресло скрипело похоронной жалобой.