– Благодарю, – сказал он. Он сунул фото обратно в карман, заметив, каким убийственным взглядом стрельнула в него Циглер. – Вам известны еще какие-нибудь детали, которые могли бы помочь следствию? – спросила Ирен. – Как я вам уже говорила, Тимотэ имел тенденцию к импульсивности в сексуальном поведении, да и во всей жизни в целом. И на него часто накатывали приступы гнева. Он не раз ввязывался в драки, у него была нехорошая тенденция попадать в опасные ситуации. Может быть, он повстречал дурного человека, и тот на него плохо влиял. Он болтался по гей-барам в этом районе. Наверное, вам следует поискать и в этих местах… – Если мы вам кое-что расскажем, это останется между нами? – неожиданно спросила Ирен. Психиатр быстро кивнула, и в глазах ее загорелось острое любопытство. – Его смерть была обставлена как объект постановки, как мизансцена, и все говорит о тщательной подготовке. Кроме того, это уже второе убийство такого типа в регионе. Мало шансов, что это была случайная встреча среди ночи. Они увидели, как сузились водянистые глаза психиатра, и под длинными ресницами вспыхнул огонь живого интереса. – Он сообщал вам названия тех мест, которые посещал? – спросила Циглер. – Его любимым баром был «Бой энд Бой» в Тулузе. – А эта история с сестрой… Ее убийство… Что там на самом деле произошло? Было заметно, что она старается собрать воедино все, что помнила. – В один прекрасный день он вернулся домой из лицея, ворвался в комнату сестры и задушил ее. Просто так… без всякой причины. Никто не знал, что на него нашло. Психиатры сошлись во мнении, что это был «острый приступ бреда», как подобные состояния называются во французской нозографии[24]. «Учебник диагностики и статистики умственных расстройств» Американской ассоциации психиатров говорит о «кратком психотическом расстройстве». «Приступам бреда» подвержены в основном подростки или очень молодые люди без психиатрических диагнозов в анамнезе. Начинается приступ неожиданно и остро: его обычно называют «гром среди ясного неба». Он полностью разрывает связи сознания с предыдущим состоянием и может наступить в любой момент, без всякого пускового механизма, каким обычно выступает стресс или депрессия. Короче, может поразить любого «на пустом месте», без предыдущих проявлений. Страшно, если вдуматься, правда? Она выпустила дым прямо в сторону Серваса, и тот зажал нос. – И никакой интоксикации: в свое время в его крови не обнаружили ни следов медикаментов, ни алкоголя, ни наркотиков. Никаких проявлений ранее. Никаких «предвестников». Ничего. Она стряхнула маленькое облачко пепла в пепельницу, такую же золоченую, как шкатулка с сигаретами. – У него это так и начиналось… Он говорил, что ему вдруг «непреодолимо захотелось убить сестру». Он ее очень любил, но ему хотелось испытать, каково это: убить человека. А в его окружении она оказалась таким человеком, которого легче всех можно убить. Сервас не без дрожи вспомнил светловолосого парня, которого видел в лесу. Тем вечером он мог показаться кем угодно, но только не «больным без психиатрических диагнозов в анамнезе». – Он ссылался на тон ее голоса, на скверный запах в ее комнате. Психотический бред, как правило, бессвязен, но очень богато расцвечен всяческими галлюцинациями: звуками, запахами, ощущениями… Погружение в бред обычно полное. При этих словах она оглядела полицейских одного за другим. – Мозг все еще во многом «черный ящик», загадка, как говорят о нем нейрофизиологи… и, несомненно, сложнейшая в мире система. Всего полтора килограмма весом, но включает в себя сто миллиардов нейронов и десять миллионов миллиардов нейронных связей. Что касается наших воспоминаний, то мы их не откладываем про запас, мы их непрерывно заново выдумываем. На самом деле нарушения функций мозга обходятся человечеству намного дороже, чем рак или кардиоваскулярные нарушения. Она переводила взгляд с Циглер на Серваса, и тот вдруг снова почувствовал легкую дрожь, пробежавшую по шее и затылку. Эта женщина наводила на мысли о какой-нибудь рептилии или об акуле, словом, о существе с холодной кровью. Но тем не менее он вынужден был признать, что в ней есть обаяние, даже обольстительность. Ирен закрыла блокнот, куда заносила заметки, и встала. – Если у нас возникнут еще вопросы, мы можем вам позвонить? Психиатр сдержанно кивнула. Потом с улыбкой повернулась к Сервасу: – Вы уверены, что вам больше не хочется закурить? Оказывается, она его раскрыла, расшифровала. Они в последний раз прошли мимо картин, и Мартен задержал на них взгляд. Художник обладал почти фотографической точностью и чувством детали. – Какое мастерство, а? – раздался у него за спиной голос Габриэлы Драгоман. – Кирос Христофорос – гений. Но его картины невероятно дороги. Сервас ничего не ответил. Современным искусством он не увлекался. Но, глядя на эти болезненные полотна, он испытывал тягостное чувство тревоги. – Ну, и как это понимать? – спросила Циглер, когда они спускались по бетонным ступеням. – Я же просила тебя не вмешиваться, а ты вылез с фотографией. Какого черта, Мартен? – Что ты обо всем этом думаешь? – спросил он, не обращая внимания на выговор. Небо над ними заволокло облаками, где-то далеко погромыхивал гром. – О Тимотэ или о ней? Она умна, уверена в себе, дерзка и расчетлива… но чокнутая какая-то… И ей плевать и на правосудие, и на все жертвы, вместе взятые. – И мой диагноз тот же, – сказал он, открывая дверцу автомобиля. – И она явно что-то скрывает, – прибавила Ирен. Сервас уже ничего не слышал. Он думал о Марианне. Где она сейчас? 18 Марсьяль Хозье курил сигарету, стоя перед застекленной стеной больницы в По. Его жена дожидалась в автомобиле на парковке. Прошло пятьдесят минут. По-прежнему ничего. Наконец, в дверях показалась медсестра и пригласила их войти. Длинный стеклянный коридор, хлопанье дверей, шумы и запахи: пахло дезинфекцией и каким-то моющим средством. Их провели в маленький кабинет, где их встретил врач: подразделение судебной медицины при больнице По не располагало залом ожидания. Как, впрочем, и приглашенным судмедэкспертом. С конца мая из-за недостатка специалистов оно работало ни шатко ни валко. В случаях побоев и ранений пострадавшему приходилось дожидаться по три недели, пока его раны и гематомы кто-нибудь осмотрит, если они к тому времени не зажили. Хуже того: в случаях изнасилований, когда меры надо принимать как можно скорее, пострадавшим приходилось проделывать четырехчасовой путь в такое же подразделение в Тулузе. Можно представить их психологическое состояние. Дирекция больницы разъясняла, что судебная медицина – падчерица, бедная родственница профессии, отсюда и ее неспособность обеспечить достойные судебно-медицинские услуги. Прокуратура возражала, что только на эту службу она перечислила 700 000 евро из ежегодных субсидий, и денег больше нет. Проблему отфутболивали из одной инстанции в другую. А в результате родителей Тимотэ Хозье приняли в обстановке, совершенно не подобающей их несчастью. Спустя час они отправились обратно, а перед глазами неотступно стоял их сын, распростертый на металлическом столе, белый, как бумага, но без видимых следов насилия. Патологоанатом воздержался говорить им, что перенес Тимотэ. Пусть уж это возьмет на себя кто-нибудь другой… К тому же для проведения вскрытия надо было дождаться приезда судебного медика из Тулузы, который прибудет не раньше завтрашнего дня. Как некогда проделал этот путь Сервас, только в обратном направлении, Марсьяль и Адель Хозье свернули с шоссе А64 на уровне Ланмезана на юг, в горы. Когда они ближе к вечеру приехали в Эгвив, там уже были готовы. Сервас смотрел на возбужденных людей и думал о Марианне. Он прикидывал, сможет ли в нужный момент воспользоваться расследованием, чтобы продолжить поиски и убедить Ирен ему помогать. А ведь действовать надо было очень быстро. – Приношу вам свои соболезнования, – сразу сказала Ирен родителям. – Я капитан Циглер из следственного отдела жандармерии По. Я буду вести расследование. Сервас заметил, как грозно покосился отец на серебряное колечко ее пирсинга. – Мы видели тело Тимотэ в больнице… Скажите, он очень страдал? Это сказала мать, женщина лет шестидесяти, с сухими и безжизненными крашеными волосами, с покрасневшими глазами на опустошенном горем лице. – Боюсь, что да, – ответила Ирен. Сервас увидел, как сразу осунулось лицо Адель Хозье. Он взглянул на отца, маленького коренастого человечка, у которого центр тяжести был смещен вниз, как у чемпиона по классической борьбе. Плоское широкое лицо с настороженными глазами напоминало бульдожью морду… На нем была коричневая куртка, рубашка в клетку и дешевые брюки. Мартен сразу почувствовал в нем натуру заурядную и скучную, хотя и не без склонности к подозрительности и враждебности. – У вас есть какие-нибудь предположения, кто мог это сделать? – поинтересовался Марсьяль Хозье. – Пока рано что-то предполагать, – ответила Ирен, обернувшись к нему. – Мы обнаружили множество косвенных улик на… месте преступления, допросили нескольких людей, из тех, кто общался с вашим сыном. А также начали выяснять детали его прошлой жизни. Она помедлила, колеблясь, говорить или нет. – Мы узнали, что он… убил свою сестру. Это правда? Мать разрыдалась. Отец бросил на Ирен мрачный взгляд. – Это старая история. Ему тогда было шестнадцать. А с чего вы решили, что это имеет отношение к делу? Циглер бросила быстрый взгляд на плачущую мать и снова повернулась к отцу. – Вы знали, что ваш сын был дилером? – Кем? – Он торговал наркотиками… И тут на лице отца впервые отразилось страдание. – Мы с ним почти не общались. Он с нами не разговаривал, никогда не звонил, а на наши звонки не отвечал. Мы почти год не виделись. А перед этим он стал грубить, вел себя вызывающе и агрессивно. И со мной, и с матерью. Он нас ненавидел. Что касается вашего вопроса, то да, я знал, что он принимает наркотики. А насчет торговли – не знал… Конечно, это наша вина. Мы живем в обществе, где люди все меньше и меньше чувствуют ответственность и всегда сваливают вину на других… И Тимотэ был таким: он не отвечал ни за что, даже за собственные промахи. – То есть у вас тоже нет никаких предположений, кто мог это сделать? – спросила Циглер, пропустив мимо ушей его речь. Она, наоборот, считала, что многие представители старшего поколения слишком держатся за свои кресла, за свою ренту и привилегии в ущерб новым поколениям. Мать отрицательно покачала головой, а отец стиснул зубы: – Я ведь только что сказал, – произнес гинеколог голосом, режущим, как лезвие ножа, когда оно входит в масло. – Благодарю. Мы свяжемся с вами, если возникнут еще вопросы. – А его собака, – осведомился Марсьяль Хозье, – как с ней поступили? Ирен Циглер вскинула голову.