— Голос того, кто сотворил землю, шепчет в ветрах; жизнь природы — это его дыхание! — Здесь живые люди!.. Но, к счастью, это встреча друзей, и новой причины для стычки не будет. Отцовское сердце надежно, как острый глаз и быстрые ноги. Дадли опустил мушкет рядом с собой, и оба, он и его спутник, стояли, с достоинством и хладнокровно ожидая появления тех, кто приближался. Подошедший отряд показался со стороны дерева, стоявшего напротив того, у которого смерть поразила Конанчета. Огромный ствол и толстые корни сосны скрывали группу у ее подножия, но вскоре фигуры Мика и лейтенанта заметили. Когда их обнаружили, тот, кто вел вновь прибывших, направился к ним. — Если, как ты предположил, наррагансет снова увел ее, — Он слишком долго горевал по ней в лесу, — сказал Смиренный, служивший в качестве проводника тем, кто следовал за ним. — Мы здесь недалеко от его прибежища. Возле вон той скалы он назначил встречу с кровожадным Филипом, а место, где благодаря ему мне была дарована бесполезная и горестная жизнь, находится в самой гуще тех зарослей, что окаймляют ручей. Этот слуга Господа и наш отважный друг лейтенант могут подробнее рассказать нам о его действиях. Говоривший остановился на небольшом расстоянии от двух названных лиц, но по-прежнему со стороны дерева, противоположного тому, где лежало тело. Он обращался к Контенту, который тоже остановился в ожидании Руфи, шедшей позади, опираясь на сына, в сопровождении Фейс и доктора, причем все снарядились, как люди, занятые поисками в лесу. Материнское сердце поддерживало слабую женщину в течение многих утомительных миль, но она брела все медленней, пока они так счастливо не напали на следы присутствия человека близ места, где теперь встретили двух представителей Колонии. Несмотря на глубокую заинтересованность обеих групп в поисках, разговор начался без явных изъявлений чувств каждой из сторон. Для них поход в лес не обладал новизной, и после целого дня хождений по его лабиринтам вновь прибывшие встретили своих друзей, как люди встречаются на более протоптанных дорогах в странах, где их пути неизбежно пересекаются. Даже появление Смиренного перед путниками не породило удивления на бесстрастных лицах тех, кто наблюдал за его приближением. В самом деле, обоюдная сдержанность человека, так долго скрывавшегося, и тех, кто не раз видел его в поразительных и таинственных обстоятельствах, могла вполне оправдать мнение, что тайна его присутствия близ долины не была связана с жизнью одного лишь семейства Хиткоутов. Этот факт делается еще более вероятным, если вспомнить о честности Дадли и о профессиональных качествах двух других. — Мы идем по следам беглеца, который, как блудный олень, снова ищет убежище в лесу, — сказал Контент. — Наша погоня велась наудачу и могла оказаться тщетной, ведь столько людей за последнее время исходило лес, если бы Провидение не направило наш путь к этому нашему другу, который предположительно мог знать вероятное расположение лагеря индейцев. Тебе известно что-нибудь насчет сахема наррагансетов, Дадли. И где те, кого ты повел против хитрого Филипа? Что ты напал на его отряд, мы слыхали, хотя желаем знать больше, чем о твоем общем успехе. Вампаноа ускользнул от тебя? — Злые силы, помогающие ему в его планах, использовали крайности этого дикаря. Хотел бы я, чтобы его судьба была такой, какую, боюсь, обречена испытать гораздо более достойная душа. — О ком ты говоришь?.. Впрочем, это не важно. Мы ищем наше дитя. Та, которую ты знал и которую ты совсем недавно видел, снова покинула нас. Мы ищем ее в лагере того, кто был для нее… Дадли, тебе известно что-нибудь о сахеме наррагансетов? Лейтенант взглянул на Руфь, как однажды до того уже пристально смотрел на горестные черты этой женщины, но ничего не сказал. Мик сложил руки на груди и, казалось, молился про себя. Однако нашелся человек, нарушивший молчание, хотя в его тихом голосе звучала угроза. — Это было кровавое дело! — пробормотал дурачок. — Лживый могиканин поразил великого вождя в спину. Пусть он зароет отпечаток своих мокасин в землю своими ногтями, как лиса роет нору, ибо кто-то пойдет по его следу, прежде чем он спрячет свою голову. Нипсет станет воином с первым снегом! — Это мой слабоумный брат! — воскликнула Фейс, бросаясь вперед, но отшатнулась, закрыв лицо ладонями, и в сильном изумлении опустилась на землю. Хотя время шло своим обычным ходом, тем, кто стали очевидцами последовавшей далее сцены, показалось, будто переживания многих дней вместились в пределы нескольких минут. Мы не станем задерживаться на первых душераздирающих и волнующих моментах ужасного открытия. Короткого получаса хватило, чтобы ознакомить каждого со всем тем, что было необходимо узнать. Поэтому мы перенесем рассказ на конец этого времени. Тело Конанчета все еще покоилось возле дерева. Глаза были открыты, и хотя это был взгляд мертвеца, все же возле лба, сомкнутых губ и широких ноздрей осталось многое от той надменной твердости, которая поддерживала его в последнем испытании. Руки недвижно лежали по бокам, но одна ладонь была сжата в усилии, с каким она часто держала томагавк, а Другая утратила силу в тщетной попытке отыскать то место на поясе, где надлежало быть острому ножу. Эти два жеста, возможно, были непроизвольными, ибо во всех других отношениях тело изображало достоинство и покой. Рядом с ним все еще занимал свое место мнимый Нипсет, и угрожающее недовольство пробивалось сквозь обычное выражение слабоумия на его лице. Остальные собрались вокруг матери и ее убитой горем дочери. Могло показаться, что все другие чувства в тот момент поглотило беспокойство за последнюю. Было достаточно оснований опасаться, что недавний удар внезапно расстроил что-то в том сложном механизме, который привязывает душу к телу. Такого результата, однако, следовало больше опасаться из-за общей апатии и ослабления организма, чем из-за какого-то резко выраженного и понятного симптома. Биение сердца еще ощущалось, но с трудом, и походило на неравномерные и прерывистые обороты мельницы, которую затихающий ветер перестает вращать. На бледном лице застыло выражение муки. Оно было совершенно бесцветным, даже губы имели неестественный вид, какой приобретают восковые фигуры. Ее руки и ноги, как и черты лица, были неподвижны, и все же временами последние подавали признаки жизни, как будто подразумевавшие не только работу сознания, но и ожившие и мучительные воспоминания о том, что с ней произошло в действительности. — Это превосходит мое искусство, — сказал доктор Эргот, выпрямившись после долгого и молчаливого прослушивания пульса. — В строении тела есть тайна, которую человеческое знание еще не раскрыло. Токи жизни подчас замирают непостижимым образом, и это, я полагаю, тот случай, что смутил бы и самого сведущего в нашем искусстве даже в наиболее древних странах земли. Мне довелось видеть многих приходящих в этот суетный мир, но мало покидающих его, и тем не менее я осмелюсь предсказать, что это человек, обреченный покинуть его пределы, прежде чем исполнится естественное число ее дней! — Давайте обратимся ради того, что никогда не умрет, к Тому, кто предписывает ход вещей от начала времен, — призвал Мик, жестом приглашая окружающих присоединиться к молитве. Затем священник возвысил голос под сводами леса в жарком, благочестивом и красноречивом молении. Когда этот торжественный долг был выполнен, внимание снова обратилось на страдалицу. К всеобщему удивлению обнаружили, что кровь вновь прилила к ее лицу и что ее лучистые глаза светятся выражением ясности и покоя. Она даже сделала попытку подняться, чтобы лучше разглядеть тех, кто собрался возле нее. — Ты узнаешь нас? — трепеща спросила Руфь. — Взгляни на своих друзей, долготерпеливая и многострадальная дочь моя! Это та, что огорчалась твоими детскими горестями, что радовалась детскому счастью, что так горько оплакивала свою потерю и молится за тебя. В эту страшную минуту вспомни уроки юности. Нет, нет, Господь, который милостив к тебе, хотя он и наставил тебя на удивительный и непостижимый путь, не покинет тебя в его конце! Подумай, чему тебя учили прежде, дитя любви моей! Как бы ты ни ослабела духом, семя еще может взойти, пусть оно и было брошено туда, где обетованная слава так долго была сокрыта. — Матушка! — произнес в ответ тихий прерывающийся голос. Это слово достигло слуха каждого и приковало всеобщее внимание, заставив затаить дыхание. Голос звучал мягко и тихо, может быть, по-детски, но безучастно и размеренно. — Матушка… Почему мы в лесу? Разве кто-то похитил нас из нашего дома, что мы ютимся под деревьями? Руфь умоляюще подняла руку, чтобы никто не прерывал иллюзии. — Природа оживила воспоминания ее юности, — прошептала она. — Пусть душа отходит, если такова Его святая воля, в блаженстве детской невинности! — Зачем Марк и Марта ждут? — продолжала та. — Ведь ты знаешь, матушка, что небезопасно забираться далеко в лес. Язычники могут выйти из своих селений, и никто не знает, какой злой случай может приключиться с неосторожным человеком. Из груди Контента вырвался стон, а мускулистая рука Дадли сжала плечо жены, пока, затаившая дыхание и вся внимание, женщина не отступила бессознательно, испытывая муку. — Я столько раз говорила Марку, чтобы он не забывал твоих предостережений, матушка. А эти дети так любят бродить вместе! Но Марк в общем хороший, не брани его, если он забредет слишком далеко, матушка… Не брани его! Юноша отвернулся, ибо даже в такую минуту мужская гордость молодого человека побуждала его скрыть свою слабость. — Ты молилась сегодня, дочь моя? — спросила Руфь, стараясь собраться с силами. — Ты не должна забывать свой долг перед Его благословенным именем, пусть даже мы оказались бездомными в лесу. — Я помолюсь сейчас, матушка, — сказала жертва этой таинственной галлюцинации, стараясь спрятать лицо в коленях Руфи. Ее желания послушались, и в течение минуты было отчетливо слышно, как тот же слабый детский голос повторял слова молитвы, приуроченной к самому раннему периоду жизни. Как ни слабы были звуки, ни одна интонация не ускользнула от слушателей, пока ближе к концу своего рода святое успокоение, казалось, поглотило слова. Руфь приподняла тело дочери и увидела на ее лице выражение мирно спящего ребенка. Жизнь играла на нем, как мерцающий свет задерживается на гаснущем факеле. Ее взгляд голубки был обращен на лицо Руфи, а улыбка понимания и любви смягчила страдания матери. Широко открытые и кроткие глаза переходили от лица к лицу, оживляясь каждый раз радостью узнавания. На Уиттале они остановились в смятении и сомнении, а когда встретили неподвижный, хмурый и все еще повелительный взгляд мертвого вождя, застыли навсегда. Была минута, когда страх, сомнение, привычки дикарей и прежние воспоминания боролись друг с другом. Руки Нарра-матты дрожали, и она судорожно ухватилась за одежду Руфи. — Матушка! Матушка! — прошептала взволнованная жертва столь многих противоречивых переживаний. — Я помолюсь еще… Злой дух преследует меня. Руфь почувствовала, с какой силой дочь ухватилась за нее, и услышала несколько слов молитвы, произнесенных на одном дыхании, после чего голос умолк, а руки ослабили свою хватку. Когда лицо почти бесчувственной матери отодвинулось, казалось, что мертвые пристально смотрят на каждого из остальных с таинственным и неземным пониманием. Взгляд наррагансета был спокойным, как в час торжества его гордости, высокомерным, непокорным и полным вызова, в то время как взгляд бедного создания, так долго жившего его добротой, был смущенным, робким, но не без проблеска надежды. Последовало торжественное молчание, а затем Мик опять возвысил голос в лесу, чтобы просить руку Всемогущего, управляющую небом и землей, осенить своим благоволением тех, кто остался жив. Перемены, происшедшие на этом континенте за полтора века, просто удивительны. Города возникли там, где в те времена землю покрывали дремучие леса, и имеется веское основание полагать, что на том или близ того места, где встретил смерть Конанчет, ныне стоит цветущий город. Но несмотря на то, что в стране возобладала столь деятельная жизнь, долина — арена этой легенды — изменилась мало. Деревенька разрослась до поселка; фермы превратились в обширные хозяйства; жилища стали просторнее и несколько более удобными; количество церквей возросло до трех; укрепленные дома и все другие признаки защиты от опасности насилия давно исчезли, но это место все еще заброшено, редко посещаемо и носит заметные следы своего первоначального лесистого характера. Потомок Марка и Марты является в данное время владельцем усадьбы, в которой разворачивалось действие столь многих волнующих событий нашего незатейливого рассказа. Даже здание, послужившее вторым жилищем для его предков, частично сохранилось, хотя пристройки и усовершенствования сильно изменили его облик. Сады, молодые и цветущие в 1675 году, ныне состарились и чахнут. Деревья уступили место по преимуществу тем сортам плодовых, с которыми почва и климат с тех пор познакомили жителей. Все же некоторые стоят, ибо известно, что в их тени происходили ужасные сцены и их существование полно глубокого нравственного смысла. Развалины блокгауза, хотя и сильно обветшавшие и разрушающиеся, тоже можно увидеть. Возле них находится последнее прибежище всех Хиткоутов, живших и умиравших по соседству в течение почти двух столетий. Их могилы более недавнего времени можно распознать по мраморным плитам, но ближе к руинам расположены многие из тех, чьи надгробия, полускрытые в траве, вырезаны из обычной необработанной древесины плодовых деревьев этой местности. Человеку, увлеченному воспоминаниями о давно прошедших днях, подвернулся случай несколько лет назад посетить это место. Было легко проследить рождения и смерти поколений по зримым надписям на более долговечных надгробиях тех, кого здесь хоронили в течение ста лет. Поиск сведений о людях, живших до того, становился делом трудным и мучительным, но рвение этого человека было нелегко обуздать. На каждом маленьком холмике, за единственным исключением, лежал камень, и на каждом камне была надпись, пусть ее и невозможно было прочитать. Безымянная могила по своему размеру и расположению предположительно вмещала останки тех, кто пал в ночь пожара. Была здесь и еще одна, где глубоко выбитыми буквами было начертано имя Пуританина. Смерть настигла его в 1680 году. Рядом располагался скромный камень, на котором с большим трудом читалось единственное слово: «Смиренный». Было невозможно установить, стояла ли там дата 1680 или 1690. Смерть этого человека покрыта такой же тайной, какая окутывала столь многое в его жизни. Его настоящее имя, происхождение или характер более подробно, чем они раскрыты на этих страницах, так и не удалось проследить. Однако в семействе Хиткоутов еще хранится книга приказов и распоряжений кавалерийского отряда, как гласит легенда, связанная каким-то образом с его судьбой. К этому испорченному и отрывочному документу приложен фрагмент какого-то дневника или журнала, имеющего отношение к осуждению Карла I к смерти на эшафоте127. Тело Контента лежит рядом с его малолетними детьми, и, кажется, он еще был жив в первой четверти прошлого столетия. Не так давно был в живых пожилой человек, помнивший, что видел его, седоголового патриарха, почитаемого за свои годы и уважаемого за свою незлобивость и справедливость. Он прожил полвека или около того, оставаясь неженатым. Этот печальный факт достаточно очевиден исходя из даты на камне ближайшего холмика. Надпись гласила, что это могила «Руфи, дочери Джорджа Хардинга из Колонии залива Массачусетс и жены капитана Контента Хиткоута». Она умерла осенью 1675 года, как сообщает камень, «с душой, порушенной для земных целей по причине многих семейных несчастий, хотя и с надеждой в согласии с Заветом и своей верой в Господа». Священник, в последнее время отправлявший службу, если ныне и не служит в главной церкви поселения, именуется достопочтенным Миком Лэмом. Хотя он притязает на то, что является потомком того, кто проповедовал в храме в период, к которому относится наше повествование, время и смешанные браки произвели эту перемену фамилии, как, к счастью, и некоторые другие, в ортодоксальном толковании долга. Когда этот достойный служитель церкви ознакомился с целью, заставившей человека, родившегося в другом государстве128 и считающего себя потомком ревнителей веры, покинувших страну предков, чтобы молиться по-иному, проявить интерес к судьбам первопоселенцев долины, ему доставило удовольствие помочь расспрашивающему. В поселке и его окрестностях было много домов, где жили семейства Дадли и Рингов. Он показал камень, окруженный многими другими, носившими те же фамилии, на котором было грубо нацарапано: «Я Нипсет, наррагансет; с первым снегом я стану воином! » Идет молва, что хотя несчастный брат Фейс постепенно вернулся на пути цивилизованной жизни, он часто испытывал порывы к соблазнительным радостям, что вкусил когда-то, живя свободной жизнью лесов. Среди этих печальных останков прежних времен священнику был задан вопрос относительно места, где был погребен Конанчет. Он с готовностью предложил показать его. Могила находилась на холме и была приметна только надгробным камнем, который трава не позволяла разыскать раньше. Он содержал всего одно слово: «Наррагансет». — А этот рядом с ним? — спросил заинтересованный путник. — Здесь еще один, не замеченный раньше. Священник склонился к траве и соскреб мох со скромного надгробия. Затем он указал на строку, вырезанную с большей, чем обычно, тщательностью. Надпись гласила только: «Ее оплакивала вся долина». У ИСТОКОВ АМЕРИКИ: ИДИЛЛИЯ ИЛИ ТРАГЕДИЯ? В национальную литературу Фенимор Купер вошел как полновластный хозяин. В своей прозе он освоил весь предшествующий литературный путь и дал едва ли не столько же разновидностей сочетания истории и романа, сколько написал книг в этом жанре. Представление о романном жанре у Купера как о повторении одной и той же модели гораздо менее правомерно, чем обратное утверждение, что все они очень разные и в главных чертах неповторимые. Нам представляется, будто мы хорошо знаем столь знакомые нам вершины Купера: «Шпион», «Лоцман» и все книги пенталогии о Кожаном Чулке. И все же чувство это обманчивое, потому что куперовские романы получают все новое и новое прочтение в критике. По-прежнему возникают споры о том, верно ли изображал писатель индейцев? Сильный он художник или слабый? Патриот или «европеец» по своим пристрастиям? Демократ или консерватор? И множество других… «Забытые» или недооцененные романы Купера и проясняют, и усложняют ответы на эти вопросы. Купер предстает в них подчас писателем загадочным и сложным. К числу особенно примечательных в этом плане относится «Долина Виш-Тон-Виш». К роману об истоках Америки, о пуританстве Купер пришел закономерно — как к самому глубинному слою национальной истории: после романов об Американской революции («Шпион», «Лайонел Линкольн») последовал этюд о более ранних событиях колониальных войн («Последний из могикан»), пуританское же прошлое было самой ранней вехой в истории Америки, какая была доступна во времена Купера. Всегда соблазнительно и интересно бывает заглянуть под основание дома или храма, особенно если это твой собственный дом и если дом этот — национальная история. Надо сказать, что, как и многие другие темы, тема пуританства к 1820-м годам оставалась еще неосвоенной в литературе США. Тут Купер тоже был первооткрывателем. Правда, писатель не был непосредственно связан корнями с Новой Англией и с пуританством настолько, как его последователи Уиттьер, Готорн, Лонгфелло. Его взгляд был суждением стороннего человека, и все же Купер не был совершенно чужд новоанглийского наследия. Можно сказать, что все американские романтики вышли из библейской образности пуританства, поскольку культурное влияние Новой Англии к началу XIX века было огромным и ни с чем другим не сравнимым. Центральное место в культуре США Библия обрела именно в Новой Англии. В этой связи интересно вспомнить, что Купер позднее стал основателем Национального библейского общества. Другими словами, путь Купера к «Долине» был закономерным, поскольку роман этот имел самое непосредственное отношение к одному из самых фундаментальных для США историко-культурных феноменов. Пуританство и характерный для США культурный комплекс пуританизма берут свое начало непосредственно в истории первых англоязычных поселений в Новом Свете, основанных «отцами пилигримами», то есть представителями крайних ветвей протестантизма, покинувшими Англию в XVII веке, ибо они подвергались там религиозным гонениям. Провозгласив создание в колониях свободной веротерпимой общины, на деле они, однако, установили жесткое теократическое правление, основанное на строгом соблюдении моральных норм, а члены религиозных общин сильно зависели от своих старшин-проповедников. Светские аспекты жизни, в том числе развлечения (пляски, музыка, книги и т. д.), если они не были Библией и пением псалмов, последовательно изгонялись из сферы пуританского быта. В своей политике по отношению к туземцам пуритане исходили из доктрины провиденциализма («предустановленной судьбы»), собственной богоизбранности и особой миссии, будто бы возложенной на них Богом. Поэтому территориальная экспансия и агрессивность пуритан в отношении индейцев, в которых им виделись исчадья дьявола, имела идеологическую основу и отличалась последовательной непримиримостью. Представители этой культуры, практически целиком основанной на Ветхом Завете, повсюду искали аналогии библейским событиям и ситуациям. Культура эта была книжной, предполагавшей знание древних языков, в частности латыни и древнееврейского. Впоследствии Новая Англия (включавшая штаты Массачусетс, Коннектикут, Род-Айленд, Нью-Хемпшир, Вермонт и Мэн) надолго стала колыбелью американской интеллигенции, здесь были основаны старейшие национальные университеты. Но «пуританизм» как комплекс национального сознания сохраняется и поныне. С ним связывают склонность к саморефлексии и провиденциализму в восприятии жизни, особую жесткость и непримиримость нравственных оценок, априорную идейную заданность суждений и неспособность к восприятию иных точек зрения. Сами отцы пилигримы оставили после себя обширный пласт хроник, описаний и «историй», отмеченных исповедальностью и духом религиозного избранничества, интенсивной духовной рефлексией, связанной с истолкованием собственной жизни и, таким образом, обращенной на самих себя. Многое в них еще было связано со средневековым сознанием. Неудивительно, что преодоление пуританского комплекса и полемика с ним протянулись через всю историю американской литературы. «Охота на ведьм» — выражение, ставшее нарицательным после сожжения пуританами девятнадцати невинных жителей городка Сейлема в поисках колдуний, которых не было. «Пуританин — это тот, кто подозревает: а вдруг кому-то, где-то, почему-то может быть хорошо», — едко заметил известный критик начала XX века Генри Менкен. «Пуритане сначала пали на колени, а встав, напали на индейцев», — вторит ему современный индейский публицист. В литературе теме пуританства начало положил Вальтер Скотт в романе «Бренная плоть», более известном у нас как «Пуритане» (1816); потом тема «переселилась» на американскую почву. После Купера ее признанным исследователем стал Готорн, за ним — Лонгфелло; полемические образы пуритан можно встретить у Мелвилла и ряда других писателей. Как видим, все это были представители романтической эпохи. Что же могло привлечь их внимание к пуританству? Ответ на это способен дать анализ романтических произведений: пуританская притчеобразность видения мира превращалась у романтиков в художественный прием; крайнее своеобразие быта, поведения и склада ума людей «новой формации», провозгласивших строительство нового духовного порядка, было достаточно противоречивым прошлым для писателя-романтика, чтобы его игнорировать; словом, романтиков привлекали переломность исторического периода и двойственность пуританской природы. Роман о пуританах Новой Англии Купер начал в стране-метрополии, на родине пуританства, в 1827 году, продолжил во Франции и Швейцарии в 1828 году, а завершил в Италии в 1829-м (отсюда его замечание в письме к другу о том, что «книга писалась уж слишком по-дорожному»). Критические отклики на роман за всю историю его существования были весьма разноречивыми, порой он даже признавался неудачным. Однако по выходе книга была тепло встречена европейским читателем: роман вышел в пяти странах на четырех языках одновременно. Современный критик, перечитывая Купера, говорит о «Долине», что это интересное произведение, в котором писатель «некоторые вещи делает неплохо, а иные — превосходно»129. В самом деле, роман «Долина Виш-Тон-Виш» сегодня выглядит явлением столь необычным, что эта необычность даже затрудняет его анализ. Прежде всего бросается в глаза идейно-тематическая насыщенность произведения: перед нами — «не только роман о характере ранних пуритан в Америке; в равной мере это и история войны с Королем Филипом на территории штата Коннектикут; о судьбе одного из судей короля Карла I времен Английской революции; о типично индейском способе ведения военных действий; о прекрасной белой пленнице и ее благородном муже Конанчете и о других вещах, в том числе — о проблеме смешанного брака»130. С этим наблюдением критика невозможно не согласиться, и потому стоит углубиться в каждую из этих тем, чтобы проследить, насколько писатель преуспел в их раскрытии. Итак, прежде всего «Долина» — роман нравоописательный, воссоздающий групповой психологический портрет общины пуритан. Чувства, испытываемые Купером к пуританам, неоднозначны. Ему интересны крайности их мировосприятия и влияние идеологии на характер; он способен на мягкую иронию и на радикальное осуждение там, где видит у пуританина отсутствие такта и неприятие иной нравственной шкалы ценностей. Повсюду заметен пристальный анализ априорных догматов пуританства на фоне реалий, вытекающих из условий пограничья: их столкновение обостряет ценностные конфликты. Но писатель идет и еще дальше: подобная точка зрения помогает ему увидеть ограниченность человеческой природы (в лице пуританства) и утвердить ценность отдельного индивидуума, иной точки отсчета (тут ему пригодились индейцы) и особого рода иронию, выявляемую самой жизнью. При некоторой абстрактности, умозрительности трактовки пуританского характера очевидным завоеванием Купера можно считать то, что каждый из пуритан у него предстает в индивидуальном обличье. В центре повествования находится семейство Хиткоутов во главе с патриархом Марком, суровым и мудрым, храбрым и справедливым, словно писатель намеренно стремился к параллели с Марком Евангелистом (по-латыни Marcus означает «молот»). Вообще, значащие имена, заимствуемые из библейского контекста и выражающие личное кредо — обычай, характерный для пуритан, — постоянно обыгрываются Купером, превращаясь в средство характеристики персонажа и одновременно выстраивая символику идейной схемы романа. Поскольку Марк является главой поселения, столь же уместно выглядит английская трактовка его имени (мета, точка отсчета). Имя его сына, молодого человека по имени Контент (Content — «удовлетворение», «довольство», «покой»), напротив, контрастирует с характером человека, которому принадлежит. Контент способен на сострадание, в том числе и к индейцу, ему свойственны внутренние сомнения по поводу религиозного доктринерства. Впрочем, именно ему и его жене Руфи вместо покоя и довольства суждены испытания: им предназначено судьбой утратить дочь в результате индейского набега и пленения. Имена других пуритан, членов единой общинной семьи, также весьма откровенно характеризуют их самих и в какой-то степени их жизненные судьбы. Таковы Вера (Faith), Милосердие (Charity), Изобилие (Abundance). Особняком в ряду пуританских образов стоят три персонажа: слабоумный Уиттал Ринг, Покорность (Sunmission, в настоящем издании переведено как «Смиренный») и преподобный Мик Вулф. Другими словами, куперовские пуритане предстают пестрым сборищем индивидуумов; среди них есть такие, что вызывают симпатию, есть взывающие к сочувствию, но присутствуют и ироничные или даже полемично-заостренные образы, стоящие на грани осуждения. Так, образ доктора Эргота (Ergot — «спорынья»), возникающий во второй части романа, явно сатирический (надо сказать, этот персонаж вписывается в ряд других невежественных эскулапов-ученых Купера, среди которых доктор из «Пионеров», Овид Бат из «Прерии» и другие). Важное место в романе занимает тема осуждения и казни короля. История гибели Карла I (осужденного на смерть, по замыслу Купера, судьей по имени Смиренный во время Английской революции) получает отражение в осуждении пуританами индейского «короля» Конанчета (кстати, в ранних описаниях Нового Света индейских вождей, по аналогии с европейскими монархами, именовали «королями»). Прототипом Смиренного являлся полковник Уильям Хофф (1605? — 1679?), судья-пуританин, который послужил прототипом героя романа В. Скотта «Певерил Пик» (1823), а после Купера — героя новеллы Готорна «Седой заступник» (1837), как и героев ряда других сочинений. Когда восстановление на престоле Карла II стало очевидным, Хофф, спасаясь от преследования слуг короля, бежал в Новую Англию. Ряд легенд Новой Англии посвящен тайным скитаниям изгнанника из дома в дом в поселениях Массачусетса и Коннектикута, его отшельничеству в пещерах. В «Долине» он предстает загадочным романтическим пришельцем, в соответствии со своим именем вверившим судьбу Провидению, какая бы роль в жизни ни была ему отведена. Любопытно, однако, что именно он по роковому стечению обстоятельств оказывается спутником, затем невольным виновником пленения и смерти Конанчета, как прежде короля Карла. Персонаж по имени Покорность, выступая у Купера в целом как символ «антикоролевского», свободолюбивого начала, не свободен и от обреченности, вызванной трагическим выбором. Духовное лицо на страницах романа Купера — в замысле произведения фигура всегда функционально значимая. Так было с псалмопевцем Дэвидом Гаммой в «Последнем из могикан» (уже в нем проявляются черты пуританина), со священником из Тэмплтауна в «Пионерах», с патером Аминь в «Прогалинах в дубровах». В «Долине Виш-Тон-Виш» имя преподобного Мика Вулфа (Meek Wolfe, в переводе — Кроткий Волк) по меньшей мере выдает присущую образу противоречивость, впитавшую в себя крайности пуританства. Воинствующий пастырь, намеревающийся увести паству то ли в Землю обетованную, то ли в пустыню (Купер заставляет нас колебаться в выводах), живет в мире абстракций и исступленной веры. Он беспощаден к слабостям ближнего и далек от гуманности, так же как нередко оторван от конкретных обстоятельств жизни (недаром писатель противопоставляет призыв Вулфа, стоящего внутри церкви, к молитве, и призыв Смиренного, вошедшего снаружи, обороняться от врага). Фигура Вулфа позволяет Куперу вскрыть противоречивость пуританства и открывает путь к дальнейшему развитию образа проповедника в «Моби Дике» Мелвилла. Конечно, важнейшей проверкой пуританства на гуманность служит аборигенный мир. В романе Купера он играет обычно несколько ролей: с ним входит в повествование романтический колорит эпохи, а вместе с историей и авантюра; но индейский элемент важен романисту не только для контраста, но и для утверждения уникального содержания. Война с Королем Филипом — вторая значительная тема романа — являлась закономерным историческим итогом тех методов освоения континента, которые практиковали пуритане; она обнажила жесткую замкнутость их сознания и жизненной философии. У Купера Король Филип предстает как противоречивый характер, полный коварства и мрачной горечи, как неистовый романтический дикарь, подверженный приступам ярости, очень часто справедливой.