Без Лиды я ходила седьмого мая на Каменный мост. Шла просто туда, куда все, поддавшись гипнозу толпы. Народ любовался огромным, ярко подсвеченным прожекторами британским флагом над посольством. Союзники уже праздновали капитуляцию немцев. Но главные для нас документы ещё не были подписаны. Вечером восьмого по радио объявили, чтобы мы ждали важного правительственного сообщения. Настала ночь, а окна квартир продолжали светиться. Кажется, никто не спал. Но я, уставши за день и от вечернего ожидания, закемарила и не проснулась даже от ожившего позывными и голосом Левитана радио. Прямо среди ночи раздался заполошный, прерывистый звонок в дверь. Я открыла, опять забыв, как девочки учили меня прежде спрашивать, кто там, и чужому не открывать. Но за дверью оказался не чужой: прибежала Катя. Подружка, зарёванная и смеющаяся одновременно, с порога бросилась мне на шею: – Война кончилась! Победа! Катя судорожно всхлипнула, я – за ней. – Христос Воскресе! – Воистину Воскресе! – послушно ответила я. Была Пасхальная неделя. Мы уж христосовались в воскресенье, но теперь снова расцеловали друг дружку в мокрые, солёные щёки. А потом меня выключило. Не помню, как оказалась сидящей на диване. Катюша хлопотала на кухне: то ли кипятила чайник, то ли капала мне в воду успокоительных капель. А я мерно раскачивалась, из меня неукротимым потоком лились слёзы, рыдания сводили судорогой грудь и мешали дышать. Потом опять – полное забытьё, и проснулась я уже солнечным утром, в хорошем настроении. Катюша, убедившись, что всё прошло, поцеловала меня, перекрестила и упорхнула, так как её ждали неотложные праздничные дела в церковной общине. На Красную площадь я пошла одна, без верных подруг. Чувство победы – совершенно особенное, и его ни с каким другим не сравнить. Оно может выпасть всего раз или два на жизнь одного поколения. Победа частная, своя собственная – в соревновании, в споре, в борьбе с собой – совершенно иное. В чувстве огромной, общей победы – и торжество, и радость, и освобождение от бед, тревог, трудов, которые так долго давили и сжимали, и ощущение полного душевного слияния со всеми, кого знаешь и не знаешь, кто рядом и далеко проживает вместе с тобой эти мгновения. Свобода, радость и сила переполняют. И ещё кажется, что теперь навсегда всё будет по-новому и лучше прежнего. И всё это совершенно неразрывно слито в единое чувство, которым переполнен весь ликующий мир вокруг. И конечно же, по-другому быть не может: солнце сияет, буйно расцветает природа, поют улицы, поют люди, поют звонки, гудки, заливистый смех, радио, поют ничуть не растерявшиеся, многое повидавшие городские весенние птахи. Жарко обнимаются совершенно незнакомые люди, переполненные любовью друг к другу. Несмотря на всю свою тогдашнюю заторможенность, это чувство победы я переживала очень сильно. Может быть, как раз благодаря тому, что меня самой почти не существовало, а все мои эмоции были отражением тех, что владели всеми людьми вокруг и густо наполняли улицы и площади ликовавшего города. Чем ближе к центру, тем было теснее, шумнее. Каждый куда-то двигался, стремился, а общий вектор движения нёс на Красную площадь. Там и тут качали военных, кричали «Ура!» и смеялись. Как ни было тесно, кое-где граждане расступались: прямо на брусчатке площади стоит патефон, его заводят снова и снова, танцуют вокруг. Проталкиваешься дальше – ещё патефон, другая мелодия. Танцуют нарядные женщины в туфельках, женщины в форме и кирзовых сапогах, военные. Кругом – военные, будто плывёшь среди бурных морских волн цвета хаки. Я то и дело оказывалась в чьих-то объятиях, троекратные крепкие поцелуи перемешивали и наш смех, и наши слёзы. Какой-то высокий майор поднял меня так, что я неожиданно оказалась над головами толпы. Не глядя, мы звонко расцеловались, а после военный отодвинул меня, продолжая держать высоко над мостовой в своих железных ладонях, и с интересом заглянул в лицо. – Ишь, голубоглазенькая! На фоне ярко-синего неба так казалось, и ещё мои любимые серёжки с синими камушками оттеняли. – Как звать тебя? Таисия? Красиво. Он поставил меня на землю. Я тоже успела получше его разглядеть. У него была загрубевшая, бурая, будто обожжённая, кожа, через лоб наискось лежал широкий белый шрам, который уродовал бровь и другим концом запутывался в густой пегой шевелюре. Волосы красивого медово-русого цвета у него были перемешаны с сероседыми. Глаза почти наполовину закрыты тяжёлыми веками – так, что и не разглядишь, яркие или тусклые, тёмные или светлые. Резкие черты лица, абрис губ и необычайно жёсткие складки у рта. Майор широко улыбнулся, но глаза так и остались полуприкрытыми. – А я Геннадий. Он протянул мне руку, крепко стиснул мою ладонь железными пальцами и больше, кажется, уже не отпускал. – Тайка-китайка, тебе сколько годочков-то? Рифмовать имена с любыми случайными словами – лишь бы звучало забавно – было модно до войны. Но я почему-то вздрогнула от этой невинной и ничего не значащей рифмы – «китайка». – Семнадцать… Я собиралась добавить: «Через два месяца», однако он не дослушал. – Давно с мамкой из эвакуации? – Я сирота. Нас толкали со всех сторон: на площади становилось всё теснее. Кто-то подходил обниматься, и Геннадий доброжелательно хлопал того по плечу, я отвечала на поздравления и приветствия, целовала в щёку. При этом нить разговора мы не теряли, точнее, он не терял и продолжал крепко сжимать мою безвольно обмякшую ладонь. – Ну, так давно из эвакуации? – Я… в Москве… была… Я растерялась. Никакой эвакуации в моей жизни вроде как и не было. Но и первые годы войны, проведённые в столице, помнились смутно, словно пелена их застилала. – Не врёшь? И в октябре сорок первого была в Москве? И в ноябре? – Да. Других вариантов ответа у меня всё равно не нашлось. Память не терпит пустоты и обязательно хоть чем-то её заполняет. – Молодцом! А я четыре года на фронте – от и до. Кровь проливал – как положено. Я только теперь заметила у него на груди орденские планки. Он проследил мой взгляд. – Ордена-медали убрал: в толпе пооборвут. Они дорого мне достались… Ну, пойдём тогда, Тайка-зазнайка! Мы где-то бродили дотемна. Слушали великолепные концерты на площадях. Присаживались отдохнуть на гранитном парапете набережной, на ступеньках или цоколе памятника, потому что лавочки были оккупированы полностью. Геннадий прорвался в какой-то ресторан или кафе, хотя мест не было, и кормил меня. Беспрерывно разговаривали. Я, не дыша, слушала его рассказы о боях, разных фронтах, госпиталях, командирах, медсёстрах, неумелых резервистах, штабных крысах. Становилось мучительно, когда Геннадий принимался расспрашивать. Он расспрашивал цепко, умело, азартно, будто вёл допрос с пристрастием. Чем подробнее я отвечала, тем больше тонула: выходило, что всю войну я жила пустой, никчёмной жизнью. И я сама не могла понять, как же так получилось. Я совсем было упала духом, но Геннадий вновь принялся рассказывать – о разных странах, об их жителях, об особенностях боевых действий в разных краях. Только немцев он старался обходить стороной. Был момент, когда Геннадий упомянул предателя. Слово за слово. Он заговорил о предателях во множественном числе. Глаза и голос переполнились ненавистью, лицо побагровело, казалось, что он сейчас захлебнётся. Однако он постарался сразу переключиться на другую тему, и приступ прошёл. В остальном же майор много шутил, мы смеялись. Новый знакомый поглядывал на меня с видимым удовольствием и крепче обнимал за плечи. К салюту мы снова оказались на Красной площади, потому что я сказала: «Очень люблю смотреть салют!» Само собой, я не скрыла, что живу в отдельной квартире, но Гена лишь проводил меня до подъезда. Он крепко, но вполне целомудренно чмокнул меня в губы на прощание и дождался, когда за мной закроется дверь подъезда. Опьянение приятно кружило голову. Не то в ресторане, не то на улице мы, кажется, пили вино, и я захмелела с непривычки, но тот хмель успел выветриться. Остались же пьянящее счастье Победы, неожиданная, совсем сбившая меня с толку радость мужского внимания, а ещё сладкий, пряный запах клейкой весенней листвы и зацветавших по дворам и скверам деревьев. До следующего свидания я не успела поделиться новостью с подругами: Лида ещё не вернулась из своей загадочной отлучки, Катя забегала проведать меня не каждый вечер. После второго свидания – мы, кажется, ходили в кино – Гена пришёл ко мне в гости и остался. Всё, что происходило, было ново, интересно и отчаянно больно… Чем дальше – тем больнее… Я сначала слабо пищала, потом стала кричать и плакать. Гена весело и ободряюще приговаривал: – Терпи, Тайка-лентяйка! Ты ж храбрая девчонка: в Москве всю войну просидела. Вначале всегда так. Потом знаешь что? Потом там, где больно, будет самое то – железно! Я поверила и стала ждать продолжения уже не с ужасом, а с интересом. Впрочем, и страх, и интерес, и другие чувства я испытывала в значительно стёртом виде. Теперь могу судить, скорее, об общем векторе: хорошо или плохо чувствовала себя в тот или иной момент. Лида наконец появилась, у неё выдался свободный вечер, и она поспешила проведать меня. Случайно так вышло, что Лида подходила к подъезду в тот самый момент, когда мы с Геной возвращались из кино. Подружка всё-всё поняла с первого взгляда. Они познакомились. В этот момент я почувствовала что-то похожее на гордость за своего мужчину: он был такой ухоженный, отутюженный, гладко выбритый, в блестящих сапогах, высокий и сильный, а главное – настоящий фронтовик и герой. Лида долго его разглядывала, задумчиво сказала: – Геннадий. Надо же! – А что? – беззлобно удивился мой майор. – Просто. Знакомый был, тоже Геннадий – и чем-то похож на вас. Бывают же такие совпадения… – Погиб? – Не знаю. Ушёл на фронт в конце сорок второго. – А… А я – с самого начала! С первого дня! Лида посмотрела на майора строго и спросила таким тоном, будто меня и не было рядом: – Надеюсь, у вас с Тасей серьёзно? – Милая подруга, учтите: человек вернулся с войны. Хватит, наскакался по разным… Мне теперь надо с ней вот, – он кивнул в мою сторону, – одним домом, чтоб покой, хозяйство… Подругу его ответ несказанно обрадовал. В уголках её глаз заблестели слёзы, но – впервые за долгие месяцы! – не от загадочной печали, которая тревожила меня и причины которой я не понимала. Лида обняла меня, нежно прижала к себе. – Будь счастлива, подруженька моя! Счастья вам обоим, – повторила она, обращаясь теперь больше к Гене, – вы оба так заслужили! Геннадий по-хозяйски окинул меня довольным взглядом и подмигнул. Наверное, действительно мы были счастливы в том мае. Мы много гуляли, ходили в кино, общались со знакомыми и незнакомыми людьми. На работе я получила отпуск, а Гене ещё только предстояло искать работу. Потом, а сначала – отдохнуть от войны. Я часто обнаруживала на себе его любующийся, довольный взгляд и замирала в блаженном оцепенении в его сильных объятиях, из которых и пытайся – не вырвешься. Когда мы оказывались наедине и его объятия превращались в плотное кольцо окружения, мне было и интересно, и местами приятно, и радостно за него, и уже не больно. Почти. Иногда Геннадий с сожалением говорил: «Ишь, недотрога!» Что он имеет в виду, он ни разу не объяснил, но однажды, пребывая в особенно хорошем настроении, утешил: «Ничего, синеглазенькая, научишься! Ты ж у меня пока совсем птичка». Я окончательно запуталась, но его тёплые слова меня приободрили и воодушевили, я поверила, что обязательно сумею научиться тому неведомому, чего мой мужчина ждёт от меня… Вряд ли необходимо вспоминать в подробностях продолжение этих отношений. Это я и так не забывала, от этих воспоминаний никто не старался освободить меня насильно. Да, сознание моё бродило в сумерках, но отношения с Геной были так просты, что и ущербный мой разум легко усвоил их незатейливую сюжетную канву.