Он в последний раз подмигнул Куизлю и, насвистывая себе под нос, зашагал прочь. Якоб уныло сполз по стене и снова забился в угол. Дело складывалось для него не лучшим образом. Он по собственному опыту знал, что до пыток осталось, скорее всего, лишь несколько дней. По старинному обычаю подозреваемого могли приговорить лишь в том случае, когда от него получено признание, и признание это из Куизля любыми способами попытается вытянуть палач Регенсбурга. Сначала он только покажет ему орудия пыток. Если Куизль и тогда не признается, то палач переломает ему пальцы тисками и вырвет один за другим ногти. В конце концов он подвесит к ногам Якоба тяжеленные булыжники и, связав руки за спиной, начнет поднимать к потолку, пока плечи не затрещат и не сломаются. Палач Шонгау знал все эти подробности потому, что сам проделывал такое десятки раз. Но он знал также, что если подозреваемый, несмотря на все это, не признается, то его отпустят. По крайней мере, то, что от него к тому времени останется. Куизль улегся на грязный пол, закрыл глаза и стал готовиться к долгому путешествию в мир страданий. Ясно было, что если он признается, то ему светит по меньшей мере колесование. Прежде его, возможно, повесят, затем вспорют живот и вынут внутренности. Взгляд Якоба заскользил по стенам камеры, сплошь испещренным именами множества заключенных, молитвами или проклятиями, нацарапанными на досках. Стражник неплотно закрыл окошко в двери, и тонкая полоса света падала на каракули отчаявшихся узников. В каждой надписи жила своя душа, своя история; каждая строчка свидетельствовала о жизни, оборвавшейся, вероятно, слишком рано и в нечеловеческих муках. Взгляд палача замер в одной точке, на одинокой строке. Кто-то вырезал ее глубоко в дереве – видимо, ножом. Жнецу тому прозванье – Смерть… Куизль нахмурился. Странно было читать эти слова именно здесь. Так начиналась всего лишь старая и глупая солдатская песня, но палачу она могла рассказать больше, чем любая книга. В ушах у Куизля приглушенно загудело. Слова эти были похоронены в глубинах памяти, почти забыты. Но теперь, когда он прочел надпись, они снова зазвучали в его сознании. Жнецу тому прозванье – Смерть… Вернулись образы, звуки и даже запахи. Запах пороха, спирта и разложения. Приглушенный хор мужских голосов. Жнецу тому прозванье – Смерть, И власть ему Богом дана. На палача волной хлынули воспоминания. …Над городом разносится солдатская песня, хотя понять невозможно ни единого слова. Все сливается в гулкий бас, словно жужжат сотни мух над кучей. Чем ближе Якоб подходит к рыночной площади, тем громче звучит песня. Сердце бешено колотится, перед ним толпа людей. Среди них батраки, подмастерья, сапожники, алчные искатели приключений, бедняки. Все стоят в очереди, что тянется по всему периметру площади и упирается в обшарпанный дощатый стол. За столом сидит офицер, перед ним – толстая книга, куда он записывает имена рекрутов. Позади него тесными рядами стоят барабанщики и трубачи, бутыль настойки переходит из рук в руки, и кто еще может петь, тот поет: Жнецу тому прозванье – Смерть, И власть ему Богом дана… Сегодня он наточит косу — Накосит колосьев сполна… Медленно, очень медленно книга вбирает в себя очередь, и вот Якоб стоит перед офицером. Тот смотрит на него с ухмылкой. Он жует щепоть табака и сплевывает на мостовую бурой слюной. – Как твое имя, мальчик мой? – Якоб Куизль. – И сколько тебе лет? – Этим летом будет пятнадцать. Офицер потирает переносицу. – А на вид больше. И силен, как черт. Уже бывал на войне? Якоб молча мотает головой. – На войне немало крови. Много чести, но и смерти не меньше. Там как на бойне. Ты на смерть смотреть можешь? На изрубленные тела, раздавленные черепа? Можешь? Якоб молчит. – Что ж, ладно, – со вздохом говорит офицер. – Сгодишься в обозные слуги. Потом, может, в барабанщики запишем. Или… – Я хочу в пехоту, ваше благородие. – Чего-чего? – Я хочу сражаться. Двуручником. Офицер замирает. Губы его растягиваются в ухмылке. Он начинает смеяться, сначала тихо, а потом хохочет. В конце концов оборачивается к товарищам позади себя. – Вы это слышали? – восклицает он. – Мальчонка хочет двуручник. Из башки деревня не выветрилась, а ему уже и двуручник подавай! Толпа гогочет. Некоторые из трубачей прерывают игру и показывают пальцами на прыщавого, неотесанного мальчишку. Ни штаны, ни рубаха толком не налезают на его бесформенное тело. Он растет слишком уж быстро, как поговаривает мама, и скоро сможет плевать на макушки всем жителям Шонгау. Но Шонгау теперь далеко. Вот мальчишка, почти мужчина, поднимает льняной сверток, длинный и тонкий. Кладет его на стол столь осторожно, словно там сокрыт императорский скипетр. Медленно разворачивает, и взору предстает меч. С короткой гардой и без острия, он достает мальчишке до груди. Отточенное лезвие сверкает на солнце. Толпа резко умолкает, все взоры направлены на клинок. Лишь изредка кто-то невнятно бормочет. В конце концов офицер наклоняется к мечу и проводит пальцем вдоль лезвия. – Боже правый, настоящий меч правосудия, – шепчет он. – Где ты его достал? Стащил? Мальчишка мотает головой. – Это меч моего отца, моего деда и прадеда. Якоб снова заворачивает клинок в грязную, покрытую пятнами крови тряпицу. Слова эти он произнес с необычайным благоговением, и не верится, что исходят они из уст пятнадцатилетнего деревенского сопляка, которому вздумалось повоевать. – Отец умер, и меч теперь мой. После чего сын палача пополняет ряды молчаливых пехотинцев, и его подводят к так называемому коромыслу – к пике, установленной на двух вонзенных в землю алебардах. Старый солдатский обычай. Кто под ней пройдет, того прибирает к рукам война. Куизль все так же лежал на полу и не сводил глаз с надписи на стене. Жнецу тому прозванье – Смерть… Потом он наконец встал, нашарил на полу камешек и принялся соскабливать слова песни. Букву за буквой. А Магдалена тем временем была так далеко от дома, как никогда раньше. Она с наслаждением растянулась на жестких бревнах плота и смотрела на облака, белыми драконами плывшие по небу. Впервые за долгое время девушка чувствовала себя счастливой. Она слушала, как о борт размеренно плескалась вода, и выкрики плотогонов казались до странности далекими. Рядом напевал Симон – лишь его голос существовал в реальности. Молодой лекарь сидел, прислонившись к винной бочке, и задумчиво смотрел на проплывающий мимо берег. Лицо у него до сих пор было синим после Бертхольдовых кулаков, но теперь он мог, по крайней мере, открыть глаза. Временами Симон выплевывал в воду вишневые косточки. По неосторожности он попал одной косточкой в рулевого, и тот шутя погрозил пальцем. – Еще одна такая выходка – и я вас обоих в Дунай сброшу. Тогда до Регенсбурга можете хоть вплавь добираться. – Он покачал головой. – Детям и влюбленным не место посреди реки, люди здесь делом заняты. Затем лицо его снова растянулось в улыбке – вероятно, он вспомнил, как сам познакомился со своей женой. Магдалена взяла одну вишенку и раздавила языком сочную мякоть. Шонгау был так далеко! Прошла ровно неделя с тех пор, как они посреди ночи сбежали к пристаням – у обоих лишь по мешку и сумке. Большую часть груза составляли медицинские инструменты Симона и некоторые из его книг, с которыми он ни в какую не захотел расставаться. Кроме того, они взяли с собой кое-что из одежды, немного еды и два одеяла. Все прочее – вместе с насмешками, упреками, тайными встречами и вечными страхами быть обнаруженными – осталось в прошлой жизни. Сначала они проплыли по Леху мимо Аугсбурга и к Донауверту, а уже оттуда – по Дунаю, на плоту, доставляющем к Черному морю соль и материю. Путь их пролегал мимо университетского города Ингольштадта, где в свое время обучался Симон, мимо городка Фобурга и, наконец, через знаменитую Вельтенбургскую теснину, где плот швыряло в водоворотах, словно сухой листок. Долгое плавание и постоянная смена пейзажей наполняли Магдалену чувством свободы, какого она никогда прежде не испытывала. «Родной дом далеко позади. Наконец-то…» Девушка подумала о матери с близнецами, и на лицо ее легла тень. Прежде чем навсегда закрыть за собой дверь, она еще раз поцеловала Барбару и Георга, а скупое письмо, оставленное матери, промокло от слез. Но еще ни разу в жизни Магдалена не была так уверена в своей правоте. Останься она, и гонения продолжились бы, а потом какой-нибудь полоумный спалил бы их дом – слишком глубоко засели в жителях Шонгау предрассудки. И пекарь Бертхольд сделает все, чтобы они никогда не рассеялись. Магдалена надеялась лишь, что мама думала примерно так же. Все-таки вопрос состоял не в том, исчезать ли им насовсем; они лишь раздумывали, куда им податься. В итоге решение им подсказала тетя Магдалены. Решительность, с какой Элизабет Куизль все оставила, не переставала удивлять ее. Уж она-то точно поймет Магдалену. Они только дождутся, когда уедет ее отец, и тут же постучатся к ним в дом. Тетя откроет им дверь, обнимет Магдалену… А Симон станет подмастерьем при цирюльнике Андреасе Гофмане. Он бы пускал кровь посетителям и лечил бы им незначительные болячки. Главное – начать, и, кто знает, быть может, со временем Симон дослужился бы до городского хирурга. Они бы зажили новой жизнью, и никто не узнал бы, что Магдалена была дочерью палача. А если тети уже нет в живых? Если умерла от опухоли, перед которой даже отец оказался бессилен?.. Магдалена тряхнула головой, чтобы разогнать дурные мысли. Она хотела насладиться мгновением, а будущее ведомо одному лишь Господу. – Добрались! Магдалена, мы добрались! Крик Симона вырвал Магдалену из раздумий, и она поднялась на ноги. За следующим изгибом реки показался Регенсбург – его дома, мосты и церкви миражом отсвечивали под послеполуденным солнцем. Мощные городские стены вкупе с надстройками и окопами тянулись от берега реки и до самых полей с южной стороны Дуная. Далеко позади высился собор – символ города, и до путников доносился словно приветственный колокольный звон. Под громкие крики плотогоны начали готовиться к подчаливанию. Полетели канаты, загремели приказы. Справа под городской стеной тянулась пристань, размеры которой Магдалене казались просто невероятными. Причалы и волноломы простирались, наверное, на полмили, и всюду покачивались на волнах лодки и плоты. Вокруг сновали рабочие, тащили бочки с ящиками и скрывались с ними в бесчисленных складах, примостившихся возле стены. Еще дальше над Дунаем навис громадный каменный мост, связывая свободный имперский город с герцогством Бавария. Со стороны последнего Магдалена разглядела обугленные руины, оставшиеся со времен Большой войны, да и предместья Регенсбурга, похоже, не убереглись от поджогов. Плот легонько стукнулся об один из бесчисленных причалов и замер. Симон с Магдаленой взвалили на плечи мешки и сумки, попрощались с плотогонами и смешались с толпами батраков и путников, что тянулись к воротам в конце Каменного моста. Воздух полнился множеством запахов – приправ, тухлой воды, рыбы и топленого жира. Магдалена почувствовала, насколько была голодна, – с самого утра оба они, кроме вишен, ничего больше не ели. Она потянула Симона к открытому трактирчику за мостом, где молодые люди купили за пару крейцеров несколько дымных, пропитанных жиром колбасок и небольшую буханку хлеба. Затем уселись на одном из причалов и свесили ноги через край. – Что теперь? – спросил Симон и вытер жир с губ. – Что ты намереваешься делать дальше?