Эйвери ступил на площадку и прошел мимо полосы света, уверенный, что скрип половицы или колотящееся сердце выдадут его. Но этого не случилось. Он положил руку на ручку двери спальни и помедлил. Подумал о Куке. Подумал о том, как Коттон без колебаний залез в ящик из пенопласта, вытащил голову Кука и потом смотрел на обрубок шеи, точно мальчик, заглянувший кукле под платье. Эйвери вынул из-за ремня пистолет Кука. Повернул ручку двери и вошел в спальню. Ритуал Крыша и пол лачуги рухнули, только две курицы и петух остались кудахтать на земле. Отовсюду исходил паленый запах. Сажа после дождя размокла и теперь напоминала чернила. Миранда пригнулась, чтобы пролезть под упавшей балкой, перешагнула через обломки кухонного стула. Старухина миска, обугленная до черноты. И только чугунная печь в каменном очаге и колонка в раковине на кухне… «кипяток» …остались нетронутыми. Миранда слила дождевую воду из почерневшего эмалированного горшка. Потом наполнила его свежей водой из колонки и поставила на печь. Огляделась в поисках чего-либо сухого, но все дерево было сырым. Она вспомнила о бане, где под жестяной крышей навеса были сложены дрова. Побежала туда, испытывая глухую застарелую боль в боку. Взяла столько сухих дров, сколько могла унести, вместе с горсткой хвороста из ведра, и все это запихнула в чугунную печь, оставшуюся посреди развалин лачуги. Потом отошла к буфету Искры и, порывшись по ящикам, нашла маленький коробок спичек. Внутри их оказалось три штуки. Чиркнула одной – та сломалась. Чиркнула другой – не зажглась. Когда Миранда собиралась попробовать третью, она услышала, как забеспокоились куры. Она пошла на звук туда, где раньше была кладовая, а теперь осталась только одна стена, все полки обрушились. Пол в этом узком пространстве провалился, а балки торчали, точно кости недоеденной рыбы. Банки полопались и опалились от жара. Вздувшаяся древесина сгорела дочерна. Внизу, в пространстве под лачугой, куры набрасывались друг на дружку, ударяя крыльями. Миранда видела осколки разбитой банки и какой-то длинный отросток на земле, за который они сражались. Она спрыгнула, приземлившись между птицами, и прогнала их – те, суетливо кудахча, убежали в тень. Миранда наклонилась над их трофеем. Поначалу он казался похожим на земляного червя. Но когда она осторожно подняла его за хвостик, подула, смахнула пылинки и поднесла к тусклому предвечернему свету, то увидела, что это был раздавленный человеческий глаз. Лопнувший, как виноградина, он висел на последних клочьях нерва, которые не удалось съесть птицам. «Банка, разбитая». В глазном студне она увидела кусочек радужки – василькового цвета. Дом содрогнулся. Доски заскрежетали друг о друга. Она сразу узнала этот глаз. Вспомнила ощущение, когда ее большой палец впился глубоко в глазницу, где было влажно и тепло, вспомнила щелчок и хлюпанье. Вспомнила, как побежала с ним, даже не чувствуя, что он, липкий и мягкий, был у нее в руке, пока не оказалась на воде, где ей уже ничего не грозило. Она бросила его в воду, бурлящую за кормой плоскодонки. Это она помнила. Но сейчас глаз был здесь, снова целый, среди обломков ведьминого шкафа. А вокруг валялись осколки зеленого стекла. Бутылка была та же, что явилась ей в том видении на дереве. Она представила, как Искрины старческие пальцы держат ее под поверхностью байу, как просачивается внутрь густой темный ил. Как она затыкает ее, с мутным содержимым, и ставит на высокую полку в кладовой. Сосуд, все еще нуждающийся в последнем довершении – вырванном глазе констебля, которого в один день, неделю или год там не было, а потом раз – и появился, его возвратила река, прежде его забравшая, когда Миранда бросила глаз в ее воды. Теперь Миранда воображала все это и знала, что так оно и было. Она видела, как глаз рос, подвешенный в илистом чреве банки, будто какой-нибудь неземной стебель. Она сунула глаз с нервным отростком в карман рубашки и выбралась из дыры в полу, хлюпая руками в черной липкой жиже, когда обугленные кости Искриной лачуги стали сотрясаться над ней. Они стонали, будто оживая, будто сам дом пытался подняться на сваях, державших его над склоном. В яме, оставшейся на месте гостиной, под балками пола, забил крыльями петух – будто предостерегая от чего-то. Со звоном упала железная кочерга, и распахнулась дверца тяжелой чугунной печи. Миранда открыла карман, присмотрелась к глазу – тот был похож на сгусток лягушачьей слизи. Как личинка, которую она закопала в землю… вчера? Позавчера? Она быстро… «кипяток» …присела на колени у плиты и чиркнула последней спичкой. Спичка зажглась. Она положила ее в растопку. Та вспыхнула и притухла. – Нет, нет, нет, – сказала она и подула на растопку. Поднялся резкий ветерок, будто чей-то последний вдох прошел сквозь кости дома, и в печи занялось пламя. Дождь тоже будто бы помогал – он почти прекратился и стучал лишь случайными каплями. Миранда оставила огонь гореть и вернулась к бане, где села перед Искриным трупом. Достала из старухиного передника нож – ухватившись за обугленную рукоять – и дрожащими руками приложила лезвие к указательному пальцу ведьминой правой руки. Скривилась и вонзила нож в почерневшую плоть. Перерезала сустав. Это было почти как рассечь кукурузный початок. «Кожа, лезвие, кость». Теперь огонь бушевал, и вода вскипала. Она бросила Искрин палец в воду, после чего сняла марлю со своей руки там, где Искра порезала ее накануне в бане. Но сейчас рана затянулась. Шов на боку тоже держался. Поэтому она сделала новый разрез, проведя лезвием по ладони левой руки. Она уже потеряла столько крови – осталась ли там еще хоть капля? Она капнула в горшок, вытерла Искрин нож о джинсы и отложила на поверхность очага. Затем разожгла огонь. «Кипяток». «Ведьмин палец». «Кровь». «Банка, разбитая» – и слова. Положив ладонь на глаз констебля у себя в кармане, она открыла рот и хотела заговорить, но запнулась – она понятия не имела, что это должны быть за слова. Миранда закрыла глаза и перед мысленным взором увидела мальчика – таким, каким его знала, загорающим на берегу или выскакивающим из-за дерева с луком в руке, с лучезарной улыбкой. Она переместила руку из кармана рубашки к сердцу, и там сложила пальцы в слово, потом еще в одно, и вскоре уже обе руки ее говорили, и слова выходили без единого звука. Она только надеялась, что это были правильные слова, точные, как стрелы, которые они с мальчиком выпускали, когда охотились вместе на просторе зеленых низин и вдоль берегов реки Проспер. Тейя в беде Тейя достала из-за пояса джинсов мясницкий нож, который Эйвери оставил на прикроватной тумбочке. Встала в проходе оранжереи, прислушалась, но не услышала ничего, кроме шума генератора. Выставив нож перед собой, тихо двинулась между тракторных шин, где росли растения. В глубине оранжереи мальчик сидел под полкой для горшков, крепко прижав колени к груди. Сначала она думала, он ее боится, но когда он дернулся и встряхнул руками, она увидела наручники: одна рука мальчика была прикована к водопроводной трубе, торчащей из кирпича. Она уловила запах аммиака. Услышала звук, глухой, как удар пустой бутылки о мягкую землю, а потом упала на четвереньки на гравий с прорастающим клевером и поняла, что гул, который стоял у нее в ушах, издавал не генератор. Кто-то нависал над ней, пьяно пошатываясь. С садовыми ножницами и пустой бутылкой из-под виски в руках. Нож отлетел в сторону и лежал в тени среди растений. Тейя почувствовала, как ей в бок заехали ботинком, и весь воздух разом вышел из ее легких. В глазах потемнело. Она перекатилась на спину. Над ней стоял великан, большой и необъятный, от него несло табаком, виски и чем-то еще, чем-то красным. В хозяйской ванне Эйвери медленно прошел через скудно обставленную пасторскую спальню, где стояла лишь кровать с балдахином и прикроватная тумбочка с мраморной столешницей, на которой лежала, будто ленивая безмозглая пасть, стариковская Библия, открытая на Евангелии. Пистолет он держал перед собой, больше не обращая внимания на свои короткие пальцы, неуклюже обхватывающие оружие, предназначенное для рук покрупнее, и что оно неизбежно вырвется из его хватки, если выстрелит. Толкнув дверь ванной, он увидел пастора сгорбившимся в установленной на львиных лапах ванне. Старик тихонько напевал. Рядом с ним на краю сидела девочка – и мылила старику спину большой желтой губкой. На девочке была чрезмерно большая футболка и джинсы, рукава футболки были закатаны до маленьких белых плеч. Эйвери стоял с пистолетом в руке и не двигался. Девочка подняла глаза и увидела его первой. Губка замерла на стариковском плече. Губы поджались, глаза скользнули к пистолету. Коттон перестал напевать. Склонил ухо к плечу, будто прислушиваясь к биению девичьего сердца. А когда повернул голову, то не выказал никакого удивления, будто увидел подтверждение предательства, которого давно ждал. Заглянул Эйвери в глаза, не обращая внимания на оружие. – Джон, – произнес он. В ванной хлюпнула вода. – Вставай, – приказал Эйвери. – Сейчас же. С величавым достоинством, старый пастор уперся руками в края ванны и поднялся. Он стоял голый, и с него капала вода. Левая икра у него распухла и покраснела от трех грубых проколов. Грудь усеивали страшные порезы, будто кто-то вырезал на ней карту. Руки и ноги пастора дрожали. Вода под ним мутнела от крови.