Дело господне Солнце только пробилось к восточному небу, когда ялик Коттона подплыл к старому обветшалому причалу. Он вышел из узкого канала, с голой окровавленной грудью. На его плоти отражались очертания низин. Впереди, увенчанный мглой, возвышаясь над темным байу, лежал остров старой ведьмы. Рядом с причалом дряхлел старый мертвый кипарис, увешанный бутылками всех цветов, размеров и форм. Они висели на веревочках или были надеты на ветки через горлышки. И тихонько позвякивали. В одних были паутины с пауками, в других – более темные, покрытые плесенью существа. Коттон неуклюже поднялся и привязал ялик к причалу, затем перебрался по шаткому, гнилому дереву на землю. Натянул куртку на голую кожу, надел шляпу и двинулся по утоптанной тропинке, засыпанной листьями и иголками, пока его путь не преградили кусты сумаха и шиповника. Их пришлось разрубать мачете. Когда Коттону позволяли легкие, он пел. Громко и четко – чтобы отогнать тянущиеся тени. С каждым взмахом лезвия вырывалась фраза, стих, гимн крови, очищавшей душу. Мачете металось вверх-вниз. В уголке рта у Коттона появилась слюна. Вверх, вниз, вверх, вниз, и когда от деревьев больше ничего не осталось, он ворвался на поляну, тяжело дыша и ухмыляясь в траве по колено, с репейником на черных брюках и рукавах. Хижина стояла невзрачной короной на лбу из затянутой плетьми красной глины. Старая сморщенная фигура на крыльце. Точно как у него во сне, только сейчас светило солнце. Коттон широко раскинул руки и возвестил, вложив в голос весь гнев, на который был способен: – Болотная бабка! Старуха сидела и раскачивалась на своем крыльце. С непреклонным взглядом, она взяла жестяную банку, стоявшую на досках рядом с ее креслом, и плюнула в нее коричневым табаком. Поставила банку обратно. На коленях передника, словно молот римского солдата, у нее лежала длинная черная двустволка двадцатого калибра, принадлежавшая когда-то Хираму Крабтри. Коттон медленно взобрался на холм, широко улыбаясь сквозь старую, хорошо знакомую боль, которая возвращалась в его кишечник, бедра и почки. Он пропел еще несколько стихов, пока не достиг вершины, где наступил ботинком на одну из куриц, которая вместе с тремя другими выбежала из-под крыльца пощипать скудную травку. – Что тебя сюда привело, дьявол? – сказала старуха. Коттон рассмеялся. – Дьявол? О нет, бабушка. Я явился по делу Господню. – Он поднес левую руку к голове – в правой болталось мачете, – снял шляпу и прижал ее к своему окровавленному сердцу. – Птица-Отец явился созвать своих птенцов домой. – И ты, и твой злобный Бог можете поцеловать меня в жопу, Билли Коттон, – ответила старуха. – Знаешь, бабушка, богохульства я не потерплю. – Спускайся-ка с этого холма, – сказала старуха, – не то терпеть тебе вообще ничего не придется. – Она сомкнула пальцы на стальном стволе, взялась за приклад и встала. – У тебя и у девки Крабтри есть кое-что, принадлежащее мне. Старуха нацелила оружие Коттону в грудь. – Здесь нет ничего для такого, как ты. Между ними повисла тишина. От прохладного утреннего ветра лишь звенели колокольчики из костей каких-то лесных зверьков. – Твоя шлюшка найдет смерть этим утром. – Считаю до трех. – Я омыт кровью агнца. А ты? – Раз. – Он мой искупитель. А твой кто? – Два. – Где дитя, которое я ищу? Старуха не сказала «три». Она сразу нажала на спусковой крючок. Приготовившись к грохоту выстрела и виду того, как седого мужчину разрывает на куски, заливая все красным, она ахнула, когда из дробовика раздался лишь сухой щелчок осечки. – Хвала Господу, – произнес Коттон, резко взобрался по ступенькам и ударил старуху мачете. Она покачнулась, когда лезвие впилось в плоть ее левого плеча, войдя глубоко и застряв, как копье в дереве. Дробовик стукнулся о крыльцо, и старуха упала на доски навзничь, опрокинув банку со слюной и расплескав жидкость, источающую тошнотворно-сладкий запах, на доски. Коттон наклонился и вытащил мачете, будто это была влажная кисть, забрызгав красным стену хижины. Он не почувствовал внезапно появившегося гула под ногами, а если бы и почувствовал – скорее всего, принял бы за нарастающий стрекот цикад в лесу. Не заметил он – устремивший сверкающие безумием глаза на задыхающуюся старуху, – и того, что гвозди в досках под его туфлями стали выходить наружу, а кровь Искры, стекавшая по стене за его спиной, зашипела. Старая лачуга дрожала, копя в себе ярость. – Куда дела дитя, бабуля? – спросил он мягко. Девочка в башне Когда она проснулась, ее одежда все еще была сырой после перехода через реку. Мальчик – Малёк – ушел. А вот сон был здесь, он ждал мальчика во тьме. Это он заставил его проснуться, этот сон заставил карабкаться к дуплу, где он хранил карандаши, а потом слезть с дерева и уйти. Девочка знала это, потому что они взобрались на вершину дерева и уснули, а потом, изможденные, лежали, обнявшись, как дети из сказки, и она видела его сны. Это было новое ощущение, сокровенное и странное. С какими жуткими вещами он боролся… Она увидела саму себя на поляне перед лачугой старой ведьмы. Девочка стояла, держа за руку мужчину в черном костюме и шляпе с темными полями – «пастор, я помню его, помню», – а потом проснулась и увидела то, что мальчик нацарапал карандашом, чтобы запомнить – как запоминал с помощью картинок из книжки. «Я столько о нем знаю! Вижу его всего, весь его прекрасный, совершенный мир». Она села спиной к грубой коре дерева, подтянула колени к груди. Коснулась шершавых досок, где была начертана фигурка девочки. Маленькой девочки в платье. Руки и ноги в виде палочек, лица нет, только волокна состарившейся древесины. Желтые волосы крупными завитками, проведенными цветным карандашом. Девочка провела рукой по стриженой голове, задумавшись: что же такое знал мальчик, о чем не знала она? Она залезла в правый задний карман джинсов и вынула наконечник стрелы, который стащила со стола у мальчика в сарае. Взяла его за шейку, в восхищении повернула перед глазами. Он был похож на змеиную голову с оголенными клыками. «Чтобы отросли волосы, нужно время, – подумала она. – А у меня есть время?» По ее ступне пробежала ящерка с синим хвостиком. Она рывком сдвинула ногу и увидела написанные по дереву темным карандашом слова: «БЕЗОПАСНО. БУДЬ ЗДЕСЬ». Буквы были крупными и грубыми, послание предназначалось ей. И вот яркое утро помрачнело, его затмило то, что она видела ранее – и что собиралось теперь в небе над деревьями, где стояла старухина лачуга. Черной массой, которая извивалась и тянула смоляные руки к земле. Эта же фигура три дня змеилась над передвижными домами в Техасе, а на четвертый пришли плохие люди, и последним, что она подумала, прежде чем ее целиком объял черный дым, было: «Он послал за мной. Тот сумасшедший старик послал за мной. Точно как обещал». И вот к этой черной вьющейся фигуре убежал мальчик, ее друг. «БЕЗОПАСНО, – написал он на дереве. – БУДЬ ЗДЕСЬ». Она вспомнила его комикс про привязанную к дереву женщину, которая ждала, пока ее спасет зеленое чудовище. «Нет». Она положила наконечник стрелы обратно в карман и подползла к краю платформы, перекатилась на живот и, свесив ноги, опустила туловище, пока не нашла ступнями ветку. Держась за грубые доски, пролезла к лестнице. Тогда взялась рукой за одну перекладину и поставила ногу на другую. Закрыла глаза и притворилась, будто она не крошечное перепуганное создание, цепляющееся за сосну высоко над землей. Поставила ногу на ступеньку ниже, нашла следующую. И еще. И еще. Путь, окропленный кровью Старуха лежала на крыльце. Она перенесла вес своего тела на здоровую руку и заставила себя, насколько могла, сесть. Коттон оставил ее и ушел в лачугу. Внутри был лишь тусклый свет, утреннее солнце еще не проникло во мрак. – Есть кто? – позвал он, зная, по обосновавшейся в доме тишине, что здесь пусто. Увидел на столе Библию, открытую на Псалтире, где в страницах был вырез, напоминающий по форме бутылку. Сама бутылка стояла рядом, без этикетки. Он положил окровавленное мачете на стол и вынул из бутылки пробку, понюхал горлышко. В старухиной спальне нашел две неиспользованные спички возле свечи на плетеном стуле и сунул их за ленту своей шляпы. Стянул с ее кровати матрац и простыни и протащил их в гостиную, к столу. За спиной у него скрипнула половица. Он обернулся – но никого не увидел. Тогда, крякнув, оторвал деревянную полку от кирпичной печи. Взял бутылку со стола и полил из нее на матрац и на полку, а потом поджег одной из взятых спичек. Схватил мачете со стола. Языки пламени облизывались, расползаясь во все стороны, когда распахнулась входная дверь и в проем ворвалась вереница крошечных ракет, поразив старого пастора. Он пошатнулся от ударов, каждый из которых жалил его, как оса. Когда пламя взметнулось за его спиной, он опустил глаза и увидел полдюжины двухдюймовых гвоздей, воткнутых пучком ему ниже правой половины груди. Держа мачете в одной руке, второй Коттон стал вытягивать гвозди. Сначала один, потом еще два, потом сразу три. Он вскрикнул, изо рта брызнула слюна. Над кухонной раковиной взорвалось окно. Пастор выставил руки, закрываясь от стеклянных осколков. Невидимая сила сбила его, лишив равновесия, протащила по доскам к задней двери за ногу, задранную в пустом воздухе. Дверь распахнулась, и его вышвырнуло во двор. Он покатился по двору, пока не замер у пня, на котором кололи дрова; одна его штанина задралась до колена. Пастор лежал на животе в грязи, ошеломленный, позвоночник и пах вопили от боли. Он все еще сжимал в руке мачете, а бобровая шапка оставалась на голове. Старуха подползла к перилам крыльца и, подобрав под себя ноги, пыталась подтянуться. За собой она оставляла на досках кровавые следы. Уже наполовину поднявшись и упершись о столбик, она ощутила присутствие духа дома. Почувствовала его гнев. Его отчаяние.