И в глубине этого гнезда, словно нить, по которой Миранда проследовала от лодки, слабо светился оранжевый луч фонаря. Совсем неподвижный, он стелился по земле. Почти поглощенный тьмой. Миранда, пошатываясь, вошла в лабиринт пальм. Травинки царапали ее обнаженные руки и ноги. На щеках она ощутила нити пауков-кругопрядов; паутина окутывала ее, растягиваясь, будто сама природа одевала ее в себя, желая подготовить к тайному ритуалу. Когда до пальмовых листьев осталось совсем немного, она опустилась на четвереньки и поползла по влажной земле, а свет впереди засиял ярче и ближе. Вскоре Миранда наконец достигла подлеска и увидела, что сквозь него ведет тоннель, достаточно большой, чтобы по нему пробрался кабан – или маленькая девочка. Она прижалась животом к земле и поползла через густой клубок, осознавая, какие звуки издает – первобытное кряхтение, от которого ей чудилось, будто она сейчас извергнет из себя внутренности и там, в липких розовых складках желудка, окажется груда камней – источник этого кряхтенья. Наконец она вышла в месте, где в зарослях мха и бледных мясистых поганок валялся фонарик Хирама. – Папочка, – промолвила она, задыхаясь. – Папочка. По стеклу линзы и синему пластиковому корпусу ползали букашки. Вся в крошечных порезах, в грязи, паучьем шелке и раздавленных останках кругопряда с зеленым брюшком, застрявшими в темных волосах, будто заколка, Миранда подняла фонарик и встала на ноги. Снова позвала Хирама, скользнув лучом по голым бледным деревьям, которые торчали, как вонзенные в землю здоровенные копья. Пучки болотного тростника вздымались из черных лужиц, блестевших на свету, точно масло. А между ними тянулись узкие, поросшие мхом полосы земли. Миранда осторожно обошла одну из лужиц, которая переходила в мощный черный ручей. Мох вдоль берега украшали бурые поганки и странные звездовидные растения, подобных которым она никогда не видела за все свои поездки на охоту, рыбалку и расстановку ловушек с Хирамом. Из воды ручья выпирали почерневшие палки и обломки коры, а в самом широком и глубоком его месте свет фонарика выхватил что-то крупное и наполовину погруженное в воду. С бурыми в крапинку перьями – сову. Ручей расширялся в нечто наподобие рва, окружавшего широкую поляну, и в центре ее находилось существо – Миранда увидела его во вспышке молнии. Огромную темную фигуру, укрытую в тумане. Присмотревшись, девочка различила то, что показалось ей головой, двумя огромными рогами и длинными ободранными конечностями, которые оканчивались скрюченными пальцами. Она едва не вскрикнула и даже на шаг отпрянула. А потом поняла, в следующей стремительной вспышке, что это был лишь выступ скалы, на чьей вершине росло дерево – толстое, искривленное и мертвое, со стволом, который накренился под таким углом, что ему надлежало бы свалиться с обрыва в грязь. Через ров, окружавший скалу, было перекинуто очищенное от коры бревно. Миранда прошла по нему, стараясь сохранять равновесие. Ее юбка и белье пропитались потом. Земля на той стороне оказалась рыхлой, мягкой, плодородной. Девочка ощутила, как утопает в ней с каждым шагом. Она преодолела заросли тростника и травы, чтобы затем направить свет фонарика на скалу, в чьей тени очутилась, и увидела длинную ветку, которая тянулась от ствола, точно рука. От этой руки отвесом спускалась толстая лиана, нависая над холмом свежей черной земли, в центре коего была глубокая темная яма, широкая, как колесо трактора. Среди зарослей тонкого бурого тростника у подножия холма валялась перевернутая миска старой ведьмы – она была в крови. А на влажной земле белела наволочка. Миранда услышала треск во мраке, рядом со скалой что-то хлюпнуло. На нее смотрели, она это чувствовала. По фонарику Хирама ползали букашки. – Папочка? – Ее тоненький голос поглотила ночь. Она посветила на скалу – холодная поверхность блеснула черным клубком жирных корней и лиан, напоминающим прядь влажных волос. Луч уловил что-то в грязи, некий медный блеск. Миранда подошла туда, наклонилась и подняла красную гильзу от дробовика. Поднесла ее к носу, вдохнула едкий запах пороха – тот был еще свеж. Смахнула букашек с фонарика и огляделась, ища кровь Хирама, еще гильзу, хоть какой-нибудь след… Ничего. Она сунула гильзу в карман шорт. В траве у ее ног что-то зашуршало. Миранда крутанула фонариком. Во мху, неподалеку от перевернутой миски, лежало что-то круглое, красное и ободранное. Сперва Миранда не поняла, что это. Весь в запекшейся крови, он больше походил на освежеванного кролика, чем на ребенка. Безжизненная плоть посерела. Миранда посветила на ручки и ножки. Они покрылись пятнами, загрубели и облезли, внизу вился длинный белый червь пуповины. К темным волосикам прилипли листья. Животик всколыхнулся. Открылся ротик. Мгновение Миранда не шевелилась. Затем подбежала к младенцу и упала перед ним на колени. Когда дитя сглатывало и всасывало воздух, ниже подбородка, точно второй рот, пузырилась свежей яркой кровью широкая щель. Миранда заметила в тростнике наволочку и устремилась туда, не глядя под ноги. Плюхнулась в неглубокую черную лужицу, та оказалась вязкой и теплой. Промочила туфлю и носок. Миранда ахнула, когда ее ногу стало покалывать, а потом и жечь. Но она, не обращая внимания на ногу, спешно вывернула наволочку наизнанку и прижала чистый край к горлу младенца. Только теперь ей показалось, что там нет никакой раны: кровь стерлась, а кожа под челюстью была совершенно цела. Неужели ей все показалось? Это какая-то игра теней и крови? Она вытерла руку о шорты и, все еще ощущая внутри змей адреналина, надавила большим пальцем на сморщенную, как у старика, ладонь младенца – тогда его пальчики разомкнулись. Между каждым показалась тонкая пленка кожи, фонарик Хирама высветил лиловые вены. «Перепонки…» В тростнике, где она нашла наволочку, вдруг раздался шорох. Хлыстовидная клякса, розовая кожа, белый клык. И звук – словно огромный гвоздь пронзил чью-то плоть. Ошеломленная, Миранда опустилась на корточки. Едва разглядев его, жирного и длинного, болотного цвета – водяного щитомордника, спиралью уходящего прочь. «…змея укусила, ой, ой, папочка, нет…» …она схватила фонарик, посветила себе на левую руку, увидела рану, из которой хлещет кровь, плоть уже набухала… «…оставайся спокойна, чтобы сердце сильно не билось… лодка, ребенок…» Последний раскат грома – и дождь. Крупные капли, холодные, сбивающие с толку. «Ой, ой нет, папочка, прости…» Миранда неуверенно поднялась, подхватила ребенка правой рукой, в левой держа фонарик. Почувствовав, что правая нога онемела от скользкой слизи, девочка направилась в ту сторону, откуда пришла. Доковыляв до тоннеля, упала на колени. Сердце колотилось, обливаясь ядом, все плыло как в тумане. Фонарик укатился, его было не достать. Миранда ползла, пробиралась вперед, но медленно, очень медленно. Онемение в левой руке уже достигло плеча, покалывание в ступне поднималось выше, к икре, к бедру. Все ее тело подвергалось нападкам, длинные шипы цеплялись за рубашку и волосы, а сердце младенца колотилось рядом с ее собственным. Вокруг распространялась рыбная вонь. Снова выпрямившись, пошатываясь… Прижимая левую руку к боку, спотыкаясь, царапаясь об острые листья, с онемевшей по бедро правой ногой, ощущая обжигающую кожу черную слизь… Она упала. Миранда просто лежала на спине, и дождь хлестал ее по лицу, забегая крошечными речушками прямо под нее. Пальцы на левой руке распухли, став толстыми, как пробки. Младенец лежал на маленькой девичьей груди. Слабый, но живой. «Ты сегодня умрешь», – подумала Миранда Крабтри, уставившись на темные лапы деревьев, где молния рисовала рваные фигуры, превращая деревья в демонов, явившихся на службу. «Вот такая у тебя смерть». Ей вдруг захотелось попробовать черную лакрицу, что они держали в банках на продажу. Сомью наживку, как звали ее заходившие в магазин старожилы. «Ох, папочка, где же ты, прости меня, папочка, прости, что я такая глупая…» Шел ливень, холодный, отупляющий. Затем из темных глубин чащи у нее за спиной раздался ужасный грохот, затрепетали ветви над головой. Со всех сторон раздался треск, будто деревья выдирало из земли и бросало на землю, а ветер швырялся холодными каплями, так что Миранде чудилось, будто ее касалось дыхание какого-то громадного существа, и с этим ветром доносился яркий сосновый запах свежей смолы, который жалил ей ноздри, и да, что-то крупное, темное, рогатое, скалящееся, невозможное выходило из гущи деревьев… «Это не по-настоящему, не на самом деле» …чтобы поднять ее своей ужасной, ободранной от коры рукой, оплести лианами ее запястье, талию и ногу, поставить на землю и подтолкнуть по сырой земле. У нее крутило живот, намокшие волосы липли к голове, рука и голова горели. А потом Миранда поняла, что к ноге вернулись чувства, жжение от черной слизи прошло, и она могла идти, вся мокрая и продрогшая, молча прижимая младенца к груди. Наконец впереди забрезжил свет – булавочная головка посреди мрака. Поначалу девочка подумала, что этот свет перенесет ее в другой край, туда, куда ушла ее мать, Кора Крабтри, давно, когда Миранде было четыре годика. Но оказалось, что нет. Она огляделась и увидела, что стоит, увязнув в илистом берегу, где ее следы, как и Хирама и старой ведьмы, наполнились водой. Они вели к месту, где в грязи осталась плоскодонка, светя закрепленным на носу прожектором. «Чтоб привести нас назад». Но в свете молнии она не увидела ни лодочника, ни ведьмы, а ее левая рука, несмотря на ледяной дождь, вся горела, став твердой, как полено. Миранда вымолвила имя отца. Потом – всхлипы. Слезы. Рвотные позывы. Тошнота. Она рухнула в грязь, завалилась на спину, положив сверху ребенка и прикрыв правой рукой его слабо пульсирующий родничок. Из темноты к слабому лучу лодочного прожектора вышла сутулая фигура. Невысокая, она смотрела себе под ноги. Повязанный на голову платок, сверкающие черные глаза, гладкий подбородок. В одной руке был дробовик Хирама Крабтри, в другой – пустая окровавленная миска. Гром – будто весь мир содрогнулся. «Мне только одиннадцать, – подумала Миранда, угасая. – Я не хочу умирать…» Она ощущала на себе вес младенца, его слабое тепло сулило надежду. Она закрыла глаза. Тьма забрала ее. Буря несла на землю разрушения. Она воистину была из тех, какие жители округа Нэш, Арканзас, запомнят на долгие годы. Она ярилась, точно живое создание. На окраине заброшенного лесопильного городка, он назывался Майлан, проститутки из Пинк-Мотеля стояли под дождем, будто забытые часовые у открытых дверей; весь их ночной бизнес будто смыло водой. Они курили сигареты и жались друг к дружке, пока градины, точно пули, разбивались на заросшей сорняками парковке. Старшие женщины уходили, закрывали двери и завешивали шторы. Молодые оставались начеку, неутомимые, сосредоточившись, может быть, на какой-нибудь далекой звезде, на которую долго смотрели, пока ту не скрывала буря. В милях к югу оттуда, где был лабиринт гравийных дорог, вьющихся и сплетающихся между собой, где песчаные берега Проспера уступали болотам и топям, жители дна выходили на веранды своих лачуг – длинноногие мужчины в комбинезонах и худые, как щепки, женщины в хлопчатобумажных сорочках. Дети же вовсе не носили одежду. Они смотрели, как дождь льет со свесов жестяных крыш, смывая грязь внизу, и видели в этом предвестье своего медленного уничтожения, ведь их судьбы были неразрывно связаны с землей, которую получили от давно забытых предков. И наконец, вдоль берега реки – прихожане Воскресного дома, насчитывавшие не более дюжины душ, кучка оборванных юнцов, укрывались не от бушующих небес, а от ужаса, коим был их безумный, заблудший пастор Билли Коттон. Он даже сейчас сидел, пропитанный кровью мертвой жены и ребенка в своем доме на другой стороне улицы. С тех пор как помешательство впервые проявилось в старике несколько лет назад, численность прихожан неизменно сокращалась. Они ютились в «домах-ружьях», пока завывал ветер, сосновые ветви трескались и падали на землю, словно неразорвавшиеся бомбы. Некоторые при этом молились. Кто-то плакал. К утру никого из них точно не останется. Старый пастор сидел в своем доме на лестнице и не шевелился – даже когда огромный дуб накренился и протаранил западную стену, разбив стекло и врезавшись в медную крышу, он этого будто и не заметил. У Билли Коттона пересохло во рту, язык был как наждачная бумага. Сердце стучало размеренно, словно часы. Предметом в его окровавленных руках – тем, что не разглядела любопытная дочь лодочника, – была украшенная перламутром бритва. Ветер снаружи ревел, как громадный циклон, явившийся, чтобы унести старого пастора прочь, и наконец, когда вода полилась на него, он поднял глаза на разверзшуюся в небе дыру и увидел, как в ней треснула молния, словно Господь вершил над ним суд за его грехи. Тогда он встал, спустился по ступенькам с лезвием в руке, прошагал по гравийной дорожке на шаткий причал, выступавший над стоячей водой, поступавшей из Проспера, куда лодочник привез ведьму, чтобы помочь родиться его ребенку. Но ребенок оказался чудовищем, и когда Коттон ухватил эту мерзость за лодыжку, чтобы явить перед перекошенным, исступленным от боли лицом матери, которая полюбила бы эту тварь, родись та живой. Потому как иначе она не могла, эта женщина, которой он однажды отдал свое сердце, чья печаль, чей голос сдвигали горы. И бритва сверкнула в свете прикроватной лампы, и старая ведьма смотрела, как резко, как споро он им правит. И ничего не сделала, потому что знала, как и он, что существо было чудовищным, что это дитя не было дитем. И теперь, здесь, в конце причала, он закрыл бритву, что принадлежала ему с юных лет в приюте в Галвестоне, и швырнул в воду, после чего припал к коленям и разразился громкими, душераздирающими рыданиями. А вскоре лег, распростершись, опустошенный, завывая, точно баньши, скользкий от крови и дождя, затем свернулся калачиком на боку и уснул прямо на досках. Через какое-то время буря утихла, воздух посвежел и остыл, а лягушачий хор обняла темнота. II. Первая ходка