Три недели назад Петер и Ханне прибыли в Урмберг. Несмотря на то что мы успели поработать вместе только неделю до их исчезновения, мне кажется, что я знаю их намного дольше. Петер пропал трое суток назад, но такое ощущение, что это было вчера. Время словно сжимается, протестуя против случившегося. Я показываю Сванте заброшенный завод. Объясняю, что находилось в разных зданиях, – доменная печь, литейная оснастка, угольный склад. Кирпичные строения хорошо сохранились, хотя по зияющим черным окнам видно, что пустуют они уже давно. А вот от деревянного сарая для угля осталась только груда досок. Мы перешагиваем через ветки и идем к одной из печей для руды, расположенной в красивом восьмиконечной формы здании с высокой кирпичной трубой. Внизу тихо течет черная вода. Свет фонаря высвечивает одинокие листья на поверхности воды. – Почему вы больше не ищете с вертолета? – спрашиваю я, смахивая с носа снежинку. – Мы вчера облетели всю территорию с инфракрасной камерой на борту, – отвечает Сванте и поднимает глаза к небу. – Ничего не нашли. А поскольку тут сплошной лес, сверху ничего не разглядеть. От прочесывания леса больше пользы будет. После некоторого колебания я задаю вопрос, который не давал мне покоя целый день: – Можно ли выжить в лесу после трех дней на таком холоде? Сванте останавливается, встречается со мной взглядом и пожимает плечами. – В лесу? Без спального мешка и палатки? Не думаю. Но мы не знаем наверняка, где он. Он перешагивает камни на берегу. – Будь осторожна, а то упадешь, – говорит он, кивая в сторону реки. – Знаю. Знаю, что не свалюсь даже с завязанными глазами. Подростком я зависала здесь каждое лето. Мы тут тусили, купались, пили пиво, жарили шашлыки. Курили, мутили. Пробовали на вкус новообретенную свободу и взрослую жизнь, которая простиралась перед нами, словно фуршетный стол. А теперь все уехали отсюда в поисках работы. Все, кроме Кенни. Мы остановились у стены из черного камня, и я принялась сметать с нее снег. – Мой дедушка работал здесь с шестнадцати лет до того, как завод закрылся в тридцатые годы, – рассказываю я. – Это он выложил эту стену. Пытаюсь представить, как здесь все выглядело в начале века, когда завод был еще открыт. Когда-то здесь кипела работа, а теперь он стоит заброшенный, полуразваленный и поросший мхом и сорняками. – Странные камни. – Это шлаковый кирпич, побочный продукт при производстве стали. Я бросаю взгляд на стену и на трубу. – А откуда была руда? – интересуется Сванте. – Из Бергслагена. И еще с острова Утэ под Стокгольмом. – А почему завод закрыли? – Конкуренция, – говорю я. – Слишком дорого было плавить сталь здесь. То же произошло и с текстильной индустрией и сталелитейным производством. Рабочие места исчезли, а мы остались. – А что стало с людьми, которые работали на этих фабриках? – Им пришлось туго. Бабушка и дедушка были детьми во время Великой депрессии, они рассказывали ужасные истории. С трудом верится, что это правда. Несколько лет они питались одной рыбой и пекли хлеб из коры. В Урмберге мало пахотной земли, и с уходом производства никакой работы не осталось. Большинство уехали отсюда. Но их семья не хотела покидать свой дом – их единственную собственность. – Вот как, – вздыхает Сванте и поворачивается, чтобы идти дальше. – Из Урмберга люди только уезжают, никто не переселяется сюда. Сванте оборачивается, встречается со мной взглядом и утирает нос рукавицей. – А как же беженцы? Новоприезжие? – интересуется он. – Может, с их появлением Урмберг снова расцветет. – Ты серьезно? Куча арабов посреди леса. Это не может хорошо кончиться. Они же понятия не имеют, что это за места. – Но им же помогут? – возражает он. – Выучить язык, найти работу. Я не отвечаю, потому что он прав. Им дают всю ту помощь, которой Урмберг никогда не получал. Никто и пальцем не пошевелил, когда производство закрылось и деревня начала вымирать. Когда мы, коренные жители этих мест, переживали трудные времена, никто не пришел к нам на помощь. Но такое нельзя произносить вслух. Особенно если работаешь полицейским и представляешь доброе и справедливое общественное устройство. Попрощавшись со Сванте, я иду через лес к машине. Уже стемнело, и мне не по себе. Я знала, что поисковая операция будет сложной, но все равно надеялась, что они что-то найдут. Что угодно: варежку, старый чек, коробку от снюса – любое доказательство того, что Ханне с Петером были здесь. Но все, что тут есть, – это лес. И река с ее скользкими глинистыми берегами, текущая между деревьями. Почти достигнув шоссе, я слышу какой-то звук. Словно кто-то позади меня наступил на ветку. Я резко оборачиваюсь, включаю фонарик и направляю его луч в темноту. Но все, что я вижу в свете фонарика, – это огромные ели и заросшие кусты. Я продолжаю путь, но ускоряю шаг. Снег начинает идти сильнее. Крупные хлопья кружатся в свете фонарика. Я думаю, что фонарик этот – слабое утешение, потому что за пределом его скромного ареала царит непроглядная тьма. Зато меня видно не хуже любого маяка. Лес начинает редеть, дорога уже близко, но снова мое внимание привлекает какой-то звук. Это похоже на то, как кто-то тащит что-то тяжелое по камням. Я стремительно оборачиваюсь и направляю фонарик на звук, но ничего не видно. Снег отражает свет. Выключаю фонарик, моргаю и жду, когда глаза привыкнут к темноте. Постепенно проступают контуры деревьев. Это не косуля, не заблудившийся коллега, никто за мной не идет, но все равно я чувствую, что там, в лесу, кто-то есть. Кто-то или что-то. – Эй! – кричу я. – Кто там? Нет ответа. Все, что я слышу, – это мое собственное учащенное дыхание. Я снова поворачиваюсь, чтобы идти, и тут за спиной раздаются шаги. Шаги и что-то похожее на смех. Шаги приближаются, и я слышу тяжелое дыхание. В десяти метрах от меня появляется черная фигура. Это мужчина. Он медленно и неуклюже идет по тропинке. А следом за ним бегут три фигуры поменьше, судя по всему дети. Мальчик в красной шапке держит в руке что-то похожее на палку. Мужчина спотыкается, падает лицом в снег. С его губ срывается стон. Мальчик с палкой вопит: – Мы его догнали! Преследователи окружают мужчину в снегу. Мальчик в красной шапке бьет несчастного палкой. Он бьет и бьет, мужчина стонет. Я с содроганием осознаю, кто этот мужчина на снегу. Это Магнус. Магнус-Мошонка. Так его называют. Потому что когда-то его пнули в пах, и мошонка у него разбухла до размеров футбольного мяча. Пришлось делать операцию в больнице. Отсасывать кровь. С тех пор все зовут его Магнус-Мошонка. Так заведено в наших местах. Раз тебе дали кличку – будь добр, мирись с ней до конца жизни. Магнус – мой кузен и по совместительству местный урмбергский дурачок. Не думаю, что у него отставание в развитии, скорее, его состояние вызвано социальными проблемами. Разумеется, он не такой, как все, но сложно сказать, что именно с ним не так. Всю свою жизнь я испытывала по отношению к кузену нежность и желание его защищать, несмотря на то, что он на двадцать лет старше. А в защите он нуждается. Потому что хулиганистые местные мальчишки постоянно издеваются над ним. Швыряют в него камнями, подкладывают хлопушки в почтовый ящик, протягивают бечевку перед дверью, чтобы он споткнулся. Случалось, что Маргарета – моя тетя и мать Магнуса – отлавливала этих детей и закатывала им пощечины. Или звонила родителям, угрожала и скандалила, как она это умеет. И это срабатывало. Но только на время. Дети приходили и просили прощения с красными щеками и виноватыми глазами. Но через несколько недель они снова брались за свое. Это одна из вещей, которую я ненавижу в Урмберге: здесь некуда спрятаться от придурков, некуда бежать. В такой маленькой деревне ты всегда у всех на глазах. Одинокий и беспомощный. Я бегу к Магнусу и его мучителям.