Все при мушкетах, в панцирях и шлемах. — Мои лучшие стрелки, — сказал Роха, увидев, что Волков рассматривает солдат. — Максимилиан, — крикнул кавалер. — Да. — Всем им лошадей, — он указал на солдат, — мне сделайте гнедую, она спокойная. — Кавалер, может, и меня возьмете? — попросил оруженосец на всякий случай, вдруг получится. — Выполняйте, что вам велено, — холодно ответил Волков и пошел в дом завтракать. — Да, кавалер, — поклонился ему Максимилиан. * * * Завтрак ему так же пошел, как и вчера ужин. Едва смог он съесть вареное яйцо, запить его теплым молоком с медом. Жена сидела тихая, а вот Бригитт так ерзала на кресле, словно угнездиться не могла. Кулачки свои сжимала над тарелкой. Тоже волновалась, глядела и глядела на кавалера. И, как и он, почти не ела ничего. Волков хотел уже вина попросить, но тут пришел Максимилиан и сказал, что кони оседланы. Волков отодвинул тарелку и пошел к себе одеваться. На улице холодно уже было. Он надел рубаху шерстяную, грубую, теплую. Такие же, но только из худшего сукна мужики носят. Но сейчас именно такая ему и нужна была. Поверх рубахи кавалер надел свой новый «тайный» колет, тот, что сверху изящен и красив, а изнутри крепок, как железо. Потому крепок, что под дорогой материей была тонкая и крепкая кольчуга. Застегнул пуговицы, подошел к зеркалу. Колет отлично сел на него. Кирасу и другой доспех он брать не собирался, авось, не воевать шел, шел охотиться на вора поганого. Поэтому колет пришелся кстати. Он также надел перчатки, которые тоже были с кольчугой внутри. Тоже хороши были. Сверху черная замша дорогая, а под ней тончайшее, абсолютно не мешающее руке кольчужное плетение. Он сжал и разжал кулаки — перчатки сидят отлично. Серебряную цепь с гербом Ребенрее, которой наградил его герцог, берет черного бархата, позолоченный эфес меча, шоссы, панталоны, сапоги, великолепная шуба из тех, что захвачена была на ярмарке. Сапоги, правда, не самые роскошные надел, грубые, те, что с большими каблуками. Эти сапоги лучшие для езды верхом. Еще раз поглядел на себя в зеркало. Хорош, не к чему придраться. Он разглядывал себя в зеркало и надеялся, что Шоуберг сразу не сдохнет, что перед смертью он увидит того, кто приказал его убить. Нет-нет. Не сам убил! Не сам! В том много чести будет подлецу. Приказал убить! Убить, как убивают пойманного вора, как бешеную собаку или как свинью. Обычно он одевался просто, как солдат. Если тепло, то простой колет, если холодно, то нет ничего лучше крепкой солдатской стеганки, на плечах и боках обшитой войлоком. Разве что только шуба может быть теплее. Но стеганка много удобнее. Носил он удобные, простые сапоги с большими каблуками, которые так цепко держат стремя во время долгой езды верхом. Сапоги, а не изысканные туфли. Зачастую мужицкие штаны предпочитал он благородным шоссам. Может, поэтому жена упрекала его в низкородстве, называла его солдафоном. Ей, привыкшей к роскоши придворных кавалеров, его повседневный вид претил. Хотя, конечно, не поэтому. Точно не из-за одежды. А теперь он выглядел роскошно, ничем не хуже, чем его соседи барон фон Фезенклевер и барон фон Дениц. А шуба его, может, была даже лучше, чем у них. Его-то шуба была из соболя. Так и спустился он из верхних покоев в обеденную залу. И жена, что занималась, привычным ей рукоделием, и госпожа Ланге, что сейчас оказалась тут вопреки делам, обе смотрели на него с удивлением. Не привыкли они видеть его таким. Волков прошел и сел в свое кресло, ему нужно было сделать неприятное дело, дальше тянуть он его не хотел, ему это было в тягость. И поэтому он начал: — Госпожа Эшбахт… Элеонора Августа почувствовала по холодному тону его и по важному его виду, что разговор будет сейчас серьезный, и отложила рукоделие. — … давно уже известно мне, что состоите вы в подлой связи с шутом вашего батюшки, с неким Шоубергом. — Что… Что вы такое говорите? — пролепетала Элеонора Августа. — Не лгите мне и не изворачивайтесь, — строго произнес кавалер. — Я все знаю. Госпожа Эшбахт поглядела на замершую госпожу Ланге. Та стояла у стола, чуть поодаль от нее, лицо Бригитт было удивленным и даже испуганным. Видно, и для нее этот разговор был неожиданностью. Сама она не шевелилась, кажется, даже не дышала. — Я не понимаю о чем вы? — наконец с вызовом сказала Элеонора Августа. — То все глупые наветы, я уже и не помню, когда видела господина фон Шоуберга. — Значит, не видались с ним давно? — зловеще переспросил ее кавалер. — Что ж, может, вы с ним и не виделись, с последней вашей встречи в замке вашего отца, но письма вы ему пишите постоянно. — Вздор! — Элерона Августа вскочила. — Навет и вздор! Женщина покраснела, она смотрела на мужа и просто пылала, словно ее поймали на низком и постыдном поступке. — Навет? — Волков усмехнулся, ему ее сейчас даже жалко не было. И он сказал твердо. — Госпожа Ланге, ступайте в покои госпожи Эшбахт и возьмите бумаги, что лежат в сундуках у нее. — Не смейте, Бригитт! — воскликнула госпожа Эшбахт. Повернулась к кавалеру и заговорила возбужденно. — Неужели вы осмелитесь? Это низкий поступок даже для вас! Бригитта с ужасом смотрела на него и не двигалась. Волков опять усмехнулся, его начинала забавлять эта ситуация. Наглость его жены не знала пределов. — Ступайте, госпожа Ланге, ступайте, и принесите мне бумаги, что лежат в сундуках госпожи Эшбахт. — Я сама пойду, — воскликнула Элеонора Августа и стала выбираться из-за стола. — Остановитесь, — рявкнул Волков и ударил рукой по столу, — я запрещаю вам двигаться. Идите, госпожа Ланге, и принесите мне бумаги. — Не делайте этого, Бригитт, — прошептала Элеонора Августа. — Принесите мне бумаги, госпожа Ланге, не то я велю моим людям их принести, неужели вы хотите, что бы мужчины капались в сундуках госпожи Эшбахт. Бригитт колебалась, и тогда Волков повысил голос: — Ступайте, госпожа Ланге, немедля, я приказываю вам. Она поклонилась молча и пошла, а Элеонора Августа рухнула на свой стул, закрыла лицо руками и зарыдала. Но слезы эти не вызывали у кавалера жалости. Опять ему было скорее смешно, чем жалко. Он еще ночью решил, что убьет Шоуберга, но скрывать этого не будет. Скрывать это низко, ему скрываться нет нужды, не вор он. Наоборот, он всем об этом заявит. Пусть все знают о том, что кавалер Фолькоф приказал убить этого подлеца. И для этого ему и нужны были письма Шоуберга. Бригитт, наконец, спустилась в обеденную залу, неся пачку знакомых Волкову бумаг. Молча положила письма пред ним на стол. Да, это были те самые письма. — И что вы собираетесь с ними делать? — оторвала руки от заплаканного лица Элерона Августа. — Отвезете их отцу, чтобы он судил его, или, может, отвезете их вашим любимым попам, чтобы просить развода? — Зачем мне это, мне не нужны чужие суды: ни мирские, ни церковные. Здесь, в Эшбахте, я сам сеньор, сам судья, — отвечал кавалер, улыбаясь ей. — Я сам вас осужу и повешу на воротах. — Вы… — глаза Элеоноры округлились, она не могла поверить в это. — Вы не посмеете казнить женщину. — Отчего же? — он вдруг резко встал, и на его лице и тени благодушия не осталось, он стал страшен, лицом стал темен. — Видно, вы не слыхали о прозвище моем, не знаете того, с кем делите стол и постель. Так узнайте, кличут меня Инквизитором, но не потому что я сан святой имею или Святому Розыску служу, а потому, что я уже жег подлых бабенок, — он произносил эти слова, тщательно выговаривая их, — казнил их огнем еще до того, как меня святые отцы к себе в Розыск пригласили. Неужто думаете, вас не казню? Вы, наверное, уже по одежде моей поняли, что дело серьезно, ведь не часто я так одеваюсь, поняли уже, что собрался я вас судить. — Вы не посмеете, — прошептала Элерона Августа, — я дочь графа, я из дома Маленов, весь мой дом на вас ополчится. — Дом ваш? — говорил он все так же холодно. — Я кантонов горских, и тех не боюсь, хотя знаю, что они никого в плен не берут, вы и вправду думаете, что я семьи вашей испугаюсь? — Все будут против вас, все, и церковь тоже, — шептала она в ужасе. — Не смеете вы меня судить. — Все будут против меня? — он, наконец, успокоился и снова опустился в кресло. Элеонора Августа до сих пор держалась за край стола, чтобы не упасть, она была бледна и голова ее кружилась. Как супруг ее сел, так и она хотела сесть, ноги ее не держали, но Волков ударил по столу ладонью: — Не дозволяю вам сидеть, стойте! — Я… Я Элеонора Августа фон Мален, — прошептала она, — я не буду стоять, когда вы сидите. — Будете стоять, пока я вам велю, — рычал Волков, — вы, Элеонора Августа фон Мален, отравительница. И вы будете стоять в моем доме, пока я не дозволю вам сесть. Она раскрыла рот, словно не хватала ей воздуха, словно вода кругом, и нечем ей дышать. В доме висела гробовая тишина, госпожа Ланге тоже словно не дышала, дворовые люди не шевелились в кухне, даже кони за окном, и те не храпели и не звенели уздой. — Это… Это неправда, — наконец произнесла Элеонора Августа. — Это не правда, я не отравительница. Вы на меня наговариваете. Пусть люди решат, так ли это… Пусть суд меня судит. Люди, а не вы… — Люди? — Волков засмеялся. — Все дураком меня считаете, думаете, суд графства Мален судить вас будет? Суд с вашими судьишками, что вашему батюшке руки целуют? Нет, я попрошу сюда Священный Суд Инквизиции, — он наклонился к ней и сообщил радостно. — Святые отцы судить вас будут. Такого суда вы хотите? И, чтобы вы знали, по закону земле Ребенрее отравителя казнят через варение в кипятке. Элеонора Августа покачнулась, схватилась за грудь, глаза ее были раскрыты широко, смотрела она на мужа, и в глазах был ужас. Не подхвати ее госпожа Ланге, так упала бы она мимо кресла. Бригитт усадила ее, а Волков с удивлением заметил, что в красивом лице Госпожи Ланге и намека на жалость нет. Презрение, злорадство, холодность — все, что угодно, но только не жалость. И подхватила она ее не из дружелюбия, а больше по привычке. — Успокойтесь, госпожа Эшбахт, — наконец произнес Волков. — Никакого суда не будет. Госпожа Ланге, принесите супруге моей пива. Бригитт быстрым шагом ушла на кухню, а Элеонора смотрела и, кажется, не верила ему. — Благодарите Бога, и помните, я прощу вас и больше в том не упрекну, вас я не виню, во всем виноват шут вашего батюшки, и коли вы свой супружеский долг обязуетесь выполнять, — продолжал кавалер, — то все меж нами впредь будет хорошо. И тут она негромко, но так, что отлично слышал он, сказала: — Леопольд фон Шобуерг никакой вам не шут, а человек благородный, он благороднее вас вдесятеро. Больше говорить было не о чем. Он взял письма, что так и лежали перед ним, расстегнул колет и спрятал бумаги на груди. Бригитт тем временем принесла пива, дала его Элеоноре. Та отпила пару глотков и поставила стакан на стол. Она подняла глаза на Волкова, и увидел он, что никакого согласия, никакого раскаяния в них нет. Так и смотрела она на него с ненавистью, как на врага. И ничего не говорила ему больше. Но в ее некрасивом лице и так он читал все мысли и чувства ее. И не было там того, что ему было нужно. И близко не было. Кавалер встал: — Что ж, пусть будет, как будет. И каждому пусть воздастся то, что должно.