– Все в порядке, – снова сказала она. И пока он лежал в ее объятиях, так оно и было… на несколько блаженных часов. Глава 17 – А-а! Вот и она – моя зеленоглазая еретичка! Уилла Олден улыбнулась. Она встала и поклонилась человеку, вошедшему в единственное питейное заведение Ронгбука, которое предприимчивый местный житель открыл в углу сарая для яков. – Намасте, ринпоче, – произнесла она, тепло поздоровавшись с ним. Традиция требовала первой здороваться со старшими. Тем более с ламой. Уилла обращалась к нему не по имени, а по титулу. В переводе с тибетского «ринпоче» означало «драгоценный». – Намасте, Уилла Олден, – ответил лама. – Мне сразу нужно было искать тебя у Джингпы. Кстати, не я ли столько раз тебе твердил, что спиртные напитки туманят путь к просветлению? Он отчитывал Уиллу, но глаза оставались добрыми. Уилла подняла бамбуковую чашку с чангом, похожим на эль напитком из ячменя: – Ах, ринпоче, я ужасно ошиблась! Я-то думала, что чанг Джингпы как раз и ведет к просветлению. Лама засмеялся, вытащил низкую деревянную табуретку и присел за столик Уиллы, сооруженный из широкой доски, положенной на два ящика из-под чая, возле очага. Лама снял шапку из овчины, рукавицы и расстегнул тулуп. Вечер был пронизывающе холодным. Снаружи завывал ветер, но в каменном сарае Джингпы было тепло, чему способствовали огонь очага и дыхание яков. – Ринпоче, не желаете ли глотнуть чего-нибудь горяченького? – спросила Уилла. – Вечер холодный, а тело желает тепла. – У моего тела, Уилла Олден, мало желаний. Я справился со своими желаниями, ибо желание – враг просветления. Уилла спрятала улыбку. Она и этот жилистый старик не впервые играли в подобную игру. Лама был духовным предводителем деревни, настоятелем буддистского монастыря в Ронгбуке. Ему не подобало развлекаться в питейном заведении на глазах у жителей. Завтра Джингпа, у которого язык без костей, расскажет всей деревне о приходе ламы. Если он и останется выпить, то лишь уступая просьбе Уиллы. И никак по-иному. – Пожалейте меня, ринпоче. Я не настолько удачлива, как вы. Просветление ускользает от меня. Мной управляют желания. Даже сейчас, ибо я очень желаю побыть рядом с таким досточтимым человеком, как вы. Неужели вы откажете бедной еретичке и не позволите ей насладиться вашим светом и знанием? Лама шмыгнул носом. – Раз уж ты просишь, я выпью чашечку чая, – сказал он. – Джингпа! Будь добр, чашку часуймы! – крикнула Уилла. Джингпа кивнул и немедленно принялся смешивать все, что входило в состав этого укрепляющего напитка: горячий черный чай, соль, молоко яка и масло. Закончив, он налил дымящуюся смесь в бамбуковую чашку и подал ламе. Лама подержал ее в руках, согревая их, затем сделал глоток и улыбнулся. Джингпа поклонился. – Что привело вас сюда, ринпоче? – спросила Уилла. – К нам через перевал пожаловали непальские торговцы. Держат путь в Лхасу. Остановились в деревне на ночлег. И с ними – человек из западного мира. Он спрашивал про тебя, – сообщил лама. От этих слов сердце Уиллы подпрыгнуло. Всего на мгновение – на безумное, невероятное мгновение – она позволила себе поверить, что это Шейми Финнеган неведомым образом оказался здесь и хочет ее видеть. Но уже в следующее мгновение она мысленно отругала себя за глупость. Шейми не желал иметь с ней ничего общего. Да и может ли быть иначе? Это ведь она бросила его, написав, чтобы учился жить без нее. – Зовут этого человека Вильер. По-видимому, француз, – продолжал лама. – Еретик, как и ты. Вздумал забраться туда, куда забираться нельзя, – на нашу святую гору-матушку. Хочет нанять тебя проводницей. Сказать ему, где тебя искать? Но тогда я подвергну опасности твою душу. Или сказать, что таких у нас, в Ронгбуке, нет, и тем самым подвести тебя ближе к Будде? – Благодарю вас за заботу, ринпоче. Хотя моя душа и жаждет просветления, тело мое жаждет цампу, часуйму и тепло очага по ночам. Чтобы все это купить, мне нужны деньги, которые я и получу, сопровождая француза. Так что я встречусь с ним сейчас, а с Буддой – попозже, но скоро. – Скоро. Всегда скоро. Никогда сейчас, – вздохнул лама. – Что ж, Уилла Олден, будь по-твоему. Лама быстро допил чай и приготовился вернуться в монастырь. – Ринпоче, вы передадите ему, чтобы дожидался у меня в хижине? – попросила Уилла, пока лама надевал рукавицы. Лама пообещал передать. Уилла поблагодарила его, затем попросила Джингпу наполнить глиняную чашу горячим чангом и накрыть тарелкой. После перевала горячее французу не помешает. Она оделась, расплатилась с Джингпой и взяла у него чашу. Уилла шла по деревне, крепко прижимая к себе чашу, не давая чангу остыть и одновременно греясь его теплом. Проходя мимо монастыря, она учуяла густой дымный запах благовоний, пробивавшийся из-под двери и через трещины в ставнях. Сквозь дьявольские завывания ветра до нее долетало пение монахов. Их сильные голоса проникали за монастырские стены. Уилла любила эти звучные песнопения, находившие живейший отклик в ее душе. Они были старше времени и казались голосом горы. Уилла ненадолго остановилась послушать пение. Она часто бывала в храме и знала: сейчас монахи сидят по обе стороны от статуи Будды, закрыв глаза и повернув руки ладонями вверх. Будда взирает на них, и его лицо лучится добротой, принятием и безмятежностью. Ей вспомнились слова ламы и его настойчивое стремление приблизить ее к Будде. Ринпоче хотел, чтобы она пошла путем буддизма, оторвалась от желаний, преодолела их. Уилла сознавала: лама желает ей только добра, но его призывы… С таким же успехом он мог бы призвать ее преодолеть потребность в дыхании. Уилла не могла пойти на такую жертву. Желание, побудительный мотив – только они и заставляли ее шевелиться. Они поднимали ее по утрам и выгоняли на мороз. Заставляли продолжать работу, продолжать делать снимки и пытаться найти маршрут для восхождения на гору, хотя увечная нога вычеркнула ее из списков альпинистов. Стремление достичь вершины Эвереста поддерживало ее год за годом, невзирая на одиночество и налетавшую порой тоску по семье. Эверест был ее главным желанием. Уилла исследовала эту потрясающую гору, насколько позволяло ее собственное состояние, и отказаться от исследований было просто немыслимо. Победить в себе желания и стремления означало умереть. Лама называл ее и всех, кто появлялся в Ронгбуке, стремясь покорить Эверест, еретиками. Гора священна и не должна оскверняться человеческим присутствием. Так считал лама. Но он был добрым человеком и пытался обратить в буддизм Уиллу и всех приезжавших сюда европейцев. Лама позволял им остаться в деревне, заботился, чтобы их накормили и разместили на ночлег, и молился об их принятии буддистского пути. Уилла пошла дальше, уверенная, что лама истрепал нити множества четок, молясь за нее, и столько же истреплет еще. Она приближалась к своей хижине, не очень-то радуясь встрече с ожидавшим там французом. Уилла сказала ламе правду: она нуждалась в деньгах для покупки еды, чая и прочих припасов. Деньги были нужны ей и на опиум. Увечная нога постоянно напоминала о себе. Запасы опиума кончались. Уилла рассчитывала пополнить их у странствующих торговцев, остановившихся в Ронгбуке. Конечно, если у них есть опиум. В деньгах Уилла нуждалась всегда, но сейчас уединение было для нее важнее путешественников и их денег. Она делала последние фотографии, составляла последние карты разработанного ею маршрута восхождения на Эверест. Маршрут необходимо сохранить в тайне. Ей не хотелось, чтобы кто-то, особенно этот Вильер, вернулся в Европу, выдав ее изыскания за свои. Оставалось надеяться, что он не доставит ей особых хлопот. Скорее всего, он неделями бродил по склонам и теперь нуждался в отдыхе и восстановлении сил. Это даст ей время на запланированное восхождение, позволит закончить наблюдения и перенести их на бумагу. Затем она отошлет результаты в Королевское географическое общество, Клементсу Маркему. Бандероль придется вручить заботам первого торгового каравана, идущего в Индию, и британской почте в Дарджилинге. Приближаясь к своей маленькой, однокомнатной хижине на восточном краю деревни, Уилла заметила француза. Он стоял у двери и грелся, как мог, топая ногами и хлопая в ладоши. Подойдя еще ближе, она увидела, что мужчина изможден и дрожит от холода. Его губы распухли и посинели. На носу и подбородке белели обмороженные участки. – Мисс Олден? – крикнул он, завидев ее. – А вы, стало быть, мистер Вильер? – спросила она. – Да. М-М-Морис Вильер. Из Франции. Я… я альпинист. Мисс Олден, я с-с-слышал, что вы х-х-хорошо знаете северный склон Эвереста. Мне т-т-требуется проводник, и я р-р-рассчитываю на ваше согласие. Уилла засмеялась. Француз дрожал так сильно, что едва мог говорить. – Закройте рот и входите, пока не свалились замертво, – сказала она. Она распахнула дверь и втолкнула француза внутрь. С какого-то времени она стала смотреть на европейцев глазами тибетцев. Этот альпинист продрог и обморозился, но все равно настаивал на формальностях и церемонии. – Садитесь. Туда. – Она кивком указала на стул возле очага. Сняв тяжелый рюкзак, француз послушно сел. Уилла раздула тлеющие угли и затопила очаг, потом зажгла лампу. Когда стало светло, она стащила с гостя шапку и внимательно осмотрела его уши, щеки и подбородок, затем сняла с него рукавицы и стала разглядывать его распухшие, посиневшие руки. – Выглядят страшнее, чем есть на самом деле. Могу успокоить: пальцев вы не лишитесь. Глиняная чаша еще хранила тепло чанга, приготовленного Джингпой. Отлив часть напитка в другую чашу, Уилла протянула ее Вильеру. Тот с благодарностью взял, залпом выпил и попросил еще. – Обождите. Сначала посмотрим ваши ступни, – сказала Уилла. Огонь растопил лед на его шнурках. Уилла сама расшнуровала и сняла с него ботинки. Француз не возражал. Снять носки оказалось труднее: они примерзли к распухшим, почерневшим пальцам ног. После того как носки оттаяли, Уилла осторожно сняла и их. – Насколько они обморожены? – спросил Вильер, не глядя на ноги. – Пока не знаю. Надо обождать, тогда пойму. – Я лишусь пальцев? – Одного или двух. Француз выругался и пришел в ярость. Уилла дождалась, когда он угомонится, после чего протянула ему миску цампы. Даже после еды у него не прекратилась дрожь, что всерьез насторожило Уиллу. Она быстро сняла с француза куртку и принялась раздевать дальше. Нижнее белье насквозь промокло. Кальсоны пришлось разрезать ножницами, чтобы стянуть с обмороженных ног. Вильер не хотел раздеваться, но Уилла заставила. – Ваше белье можно выжимать, – сказала она. – Вы замочите мне всю постель. Вот, наденьте это. Я не буду смотреть. Уилла подала ему блузу и широкие шаровары. Потом отвернулась. Когда Вильер оделся, Уилла завернула его в шерстяной халат и помогла доковылять до кровати, застланной овечьими шкурами и мехами. – Забирайтесь и поворачивайтесь на бок, – велела Уилла. Француз повиновался. Уилла легла рядом, прижалась к нему и обняла. Он вдруг повернулся, наградил ее неистовым поцелуем и схватил за грудь. Уилла оттолкнула его руку, шлепнув по ладони. – Еще один такой выверт, отхожу кочергой, – пригрозила она. – Но… но вы прижимались ко мне… обнимали, – промямлил посиневшими губами Морис. – Дурень, у вас сильное переохлаждение! Я пытаюсь спасти вашу жизнь. Поворачивайтесь на бок, если не хотите, чтобы вас похоронили в Ронгбуке. Француз не сопротивлялся. Уилла вновь обняла его и крепко прижала, передавая свое тепло. Под толстыми шкурами было даже жарко. Где-то через час ее гость перестал дрожать и вскоре уснул. Услышав, что его дыхание выровнялось и стало глубоким, чувствуя, как ритмично поднимается и опускается его грудь, Уилла вылезла из постели и подбросила топлива в огонь. Она надеялась, что француз проспит до утра. Сон был ему необходим. Она знала: рано или поздно у него заломит обмороженные ступни, и он проснется. Когда это произойдет, она поделится с ним опиумом. Уилла и сама устала. Она быстро прибрала комнату: развесила мокрое белье француза, расшнуровала ботинки и вывернула их, чтобы как следует просохли. Она уже собиралась потушить лампу и снова лечь, когда Морис Вильер заворочался. – Письма, – сонным голосом произнес он. – Совсем забыл про них… – Спите, мистер Вильер, – сказала Уилла, даже не взглянув на него.