Ивашко хотел подняться в съезжую и уже поставил ногу на ступеньку крыльца, однако ему решительно заступил дорогу караульный стрелец с бердышом. Никого в избе нет, не приспел час, но вот-вот должен пожаловать сам воевода — он уже посылал за подьячим Васькой Еремеевым, без которого, известно, не быть воеводскому строгому суду. Вскоре десятский подвел к крыльцу присмиревшего Артюшку Шелунина, который с учтивостью раскланялся с Ивашкой и стрельцом, а палачу Гриде насыпал в подол рубахи полную горсть кедровых орехов. Палач сердобольно вздохнул — мол, что с вами делать, с разбойниками, — и спросил у Артюшки: — Сызнова? Тот с тоской и обреченностью кивнул огненной головой, расстегнул давивший его ворот кургузой рубашки: — Терплю, твою маму!.. Рыжих во святых нет, така за нас и защита перед Господом Богом. — На козле лежи-ко смирно, не то дух сопрет. — Эх, божья душа, тело государево, а спина воеводы! Видно, тому быть, — Артюшко скосил рот в невеселой, с горчинкой, усмешке. Трижды истово перекрестясь на уходящий куполами к солнцу собор, засеменил к съезжей Васька Еремеев — он торопился поспеть сюда раньше воеводы. У крыльца, словно что-то вдруг вспомнив, остановился, скривил тонкие губы и уколол Артюшку острыми глазками: — Почему не слушался, ирод? — Упрел телом, — дернув головой, простодушно ответил Артюшко. Наконец, в нарядной чуге, короток и грузен, появился хозяин Красного Яра — сам воевода Михаил Федорович Скрябин. На вид ему было далеко за пятьдесят, над рыхлым носом брови, что медведи легли. Он сразу приметил Ивашку, взял из рук у него скрепленную печатью грамоту и, уже совсем поднявшись на крыльцо, оглянулся и пальцем позвал в съезжую. Они вошли в полутемную просторную избу с гладко струганной дверью и тесовыми, в змейках трещин, стенами. Чинивший перо Васька вскочил с лавки, будто его ветром сдуло, и с почтительной торопливостью, кланяясь воеводе, отступил к сиреневой изразцовой печи. — Пиши-ко, чтоб пороху и свинцу прислали, а также ружейного мастера — пищали ручные починить некому, — сказал Скрябин, расчесывая пятерней седую, с локоть, бороду. — Отпишем, отец-воевода, — Васька шагнул к столу и принялся суетливо перекладывать бумаги, лебяжьи перья, переставлять с места на место чернильницу и песочницу. Скрябин совсем недавно принял воеводство, приехал прямо из Москвы, поэтому ничего о стольном городе сейчас у Ивашки не спрашивал. Он лишь не преминул сказать, что знал когда-то Ивашкина отчима, неспесив и умен был человек, царство ему небесное. — А мы беседуем тут, чтобы с киргизами и с братскими людьми драки какой не учинять. Не жесточить их, чтоб, избави бог, не привести к бунту, — с достоинством говорил он, сидя на обычном воеводском месте под иконой Спасителя. Глядя воеводе прямо в отекшие от сна глаза, Ивашко согласно покачивал головой и поддакивал, а когда Скрябин выговорился, без обиняков попросился в казаки. Воевода и впрямь удивился такой просьбе — нет ли в том какого подвоха, — пристально, с недоверием посмотрел на Ивашку и, не отрывая взгляда, сказал: — Толмачить будешь. Служи правдой государю. Скрябин тут же важным кивком отпустил киргиза, но Ивашке некуда было торопиться, и он остался в толпе, уже собравшейся у крыльца, ждать воеводского правого суда. Вскоре на крашенное охрой крыльцо первым бойкой семенящей походкой вышел Васька Еремеев с большой и пухлой парчовой подушкой, которую он взбил еще раз и торжественно положил на лавку, где должен был сесть воевода. Потом Васька бочком приблизился к балясинам и зычно выкликнул истцов и ответчиков и строгим голосом попросил их подойти поближе. Появившись на крыльце, воевода без особого интереса оглядел притихшую внизу толпу и с силой высморкался двумя пальцами, потом снял колпак — блеснула крупная лысина, достал из колпака носовой платок и тщательно вытер пальцы. Первым судили Артюшку Шелунина. Дюжий казак с бердышом привычно ухватил его за шиворот и подтолкнул к самому крыльцу, теперь, задрав вихрастую рыжую голову, беспутный Артюшко смотрел на воеводу, словно на икону. Он смотрел без страха и даже без видимой обиды, поскольку уже точно знал, что полагается за купание в грозу. Воевода по тем временам был человеком добрым, но справедливым: никаких послаблений ослушникам не давал. Не было у Артюшки сердца и на доносчика Ваську Еремеева: от подлого своего характера не скроешься, да и должность у Васьки куда как незавидная. — Что ж это ты содеял, окаянный! Али спина засвербела? У Артюшки дернулась и отвисла челюсть: стоит и молчит, что камень. А воевода по обыкновению не спешил с карою — покаяния ждал. Через балясины вниз заглядывал. Стоявший позади Артюшки большелицый стрелец обушком бердыша легко толкнул ответчика в костлявую спину, шепнул: — Винись-ко да ниже поклонись. Артюшко недовольно повернул косматую голову: — Твою маму!.. Не всяка болезнь к смерти. — Чего молвит, свет мой? — воевода приставил ладонь ребром к уху. — Винится, отец-воевода, — чинно ответил стрелец. — Бог милостив, — перекрестился на церковь Скрябин и возгласил, чтоб все слышали: — Десять батогов за вину, а к ним еще и еще десять за таки повинны речи. Палач крупными жилистыми руками подхватил Артюшку под тощее брюхо и легко, как лягушонка, швырнул на козла. Помощники палача без церемоний вмиг распоясали Артюшку, стащили с него ветхие порты, обнажив серый в чирьях зад, растянули и коленями прижали бедолагу к козлу, чтоб под ударами не вился гвоздем гнутым. Из сырого затхлого подклета съезжей Гридя вынес и, крякнув, поставил ушат с распаренными ивовыми прутьями, облюбовал несколько гибких лозин потолще. Попробовав каждую из них на крепость, не спеша засучил выше локтей рукава черной рубахи и, будто примеряясь, секанул высунувшего язык Артюшку. Резкий с потягом удар пришелся по самой пояснице. Артюшкин белесый язык мелькнул и спрятался. Палач выждал, пока на коже обозначилась ровная кровавая строчка, мутным взглядом исподлобья оглядел повесивших головы казаков и посадских. Все угрюмо и виновато молчали, и всем было слышно, как хрустела под юфтевыми сапогами палача ореховая скорлупа да коротко, раз за разом, посвистывали батоги. А Васька Еремеев на виду у всех загибал на руке короткие пальцы — считал бои: — Три. Четыре. В разгар порки сквозь притихшую толпу продрались желтолицые бухаретины с тощим парнишкой, которого у них так никто и не купил. Все трое враз, как подкошенные, пали на колени перед Михайлой Скрябиным, затем один из них, что побойчее, видно, старшой, по-своему часто залопотал что-то, протягивая к воеводе сложенные — ладонь к ладони — руки. — Чего он? — недовольно спросил Скрябин у стоявшего рядом с ним Васьки. Подьячий с недоумением быстро пожал плечами, замялся. Пробежал по толпе проворными глазками, нет ли поблизости какого толмача. И тогда, понимая трудное Васькино положение, пришел на помощь Ивашко. Он выступил из толпы вперед и, сорвав с головы колпак, поклонился воеводе и сказал: — Купцы просят твоей милости. — Вот напасть! Чего им надобно? Бухаретины жаловались на побившего их лихого русского мужика с котомкой, с кучерявой бородой, который хотел было купить парнишку, долго торговался, но почему-то передумал, в гневе набросился на купцов и стал драться. Вон как бил, чуть совсем не изувечил, ай-ай! О, Аллах, разве так можно? Люд дрогнул дружным смехом. Рыжая голова Артюшки высоко взметнулась над козлом и повернулась взглянуть на челобитчиков. На Красном Яру всякое бывало, но бухаретинов здесь били не часто. Скрябин схватился за живот, но тут же одернул себя, посерьезнел, бросил Ваське через плечо: — Пиши, мой свет, чтоб сыскать про то непременно. Когда Ивашко, запинаясь и отчаянно жестикулируя, перевел бухаретинам строгие воеводины слова, купцы обрадовались, согласно закивали и застрекотали еще громче, то и дело показывая пальцами на ясыря. Воевода с умилением поддакивал им, затем удивленно и вопрошающе посмотрел на Ивашку. — Купцы просят принять парнишку в поминок, — сказал Ивашко. — Куда его! Немочен и шелудив ясырь, — зевая, проговорил воевода. Но бухаретины лопотали свое, они не отступались, они частыми тычками в тонкую шею подвигали затравленного парнишку все ближе к крыльцу. — Возьми, а он помрет — грех на душу примешь. А так кому его сбудешь? — сказал Скрябин в надежде найти среди казаков и посадских покупателя. Но площадь растерянно молчала. Не тот товар предлагал воевода, никому не хотелось деньги бросать на ветер. — Я куплю, — вдруг задорно произнес Ивашко. — Ты? А каку цену дашь? Ну как дорого запрошу? — Три рубля. — Ладно, — с неподобающей его положению поспешностью согласился Скрябин. Ивашко, постукивая подковками сапог, поднялся на крыльцо, на ходу, под многими завистливыми взглядами отсчитывая деньги. — Дивно! — с шумом перевела дух пораженная толпа: ничего не скажешь — богат киргиз да к тому же и щедр, отменно щедр. — Любо! Сойдя с крыльца, Ивашко взял чумазого парнишку за худенькие узкие плечи. Парнишка привычно поддернул сползавшие крашенинные штаны и пошел за Ивашкой сразу, даже не оглянувшись, слова не вымолвив бухаретинам на прощание. Чуткая и добрая душа парнишки, видать, уловила скрытую жалость и нежность, с которой отнесся к нему молодой усатый киргиз. Покинувший острог Ивашко не видел, как вскоре за ноги стащили с козла полумертвого, окровавленного Артюшку Шелунина, на посеченную спину ручьем лили ему меж лопаток холодную, из колодца, воду. А когда на него с трудом натянули порты и на пупу завязали гасник, Артюшко приоткрыл мутные глаза и едва шевельнул белыми, запекшимися губами: — Ничо, твою маму. Феклуша в синем бархате теплой летней ночи выросла на пороге бани, принеся с собой свежий и пронзительный запах укропа и парного молока. С жадностью бросилась она целовать милого ей Куземку в губы, льняные кудри, а он поначалу легонько отстранял ее, стыдясь женкиной щедрой ласки, и грузно пыхтел спросонья: — Чего уж там. Ладно. Раз и другой ударили, изрядно поднатужившись, и зашлись в заполошном медном громе голосистые колокола. Феклуша прислушалась к их гулкому в устоявшейся тишине предрассветья, к их призывному трезвону, с томлением сказала: — В Покровской церкви зазвонили к заутрене. Хотя звон-то погуще. В остроге, поди, — и подлегла к Куземке, кошкой прильнула к нему. Разморенный крепким сном, он, тяжело сопя и по-медвежьи грубо, подмял ее. И она поддалась ему и тихо засмеялась. Потом Феклуша, светлая, с крупными пятнами малинового румянца на щеках, мягко оглаживала свои молочно-розовые бедра и сильные икры, любовалась ими, зная, что они нравятся и Куземке. А он повернул Феклушу лицом к оконцу и запустил руку в пышные шелковистые косы, потрепал их и спросил: — Пошто за старого пошла? Она усмехнулась, передернула круглыми белыми плечами: какой, мол, ты непонятливый. И стала рассказывать ему с придыханием, певуче, словно песню хороводную протягивала: — И муж у меня был молоденький сокол да пригожий, вроде тебя. Да не довелось пожить с ним всласть, помиловаться — киргизы его на бою насмерть побили. А к этому сатане на богатство пошла, на ногах ровно колодки, а пошла, сын он боярский, Степанко Коловский, может, слышал?